Искусство и политика в эпоху перемен

Постепенно приходит осознание, что кризис пришел всерьез и надолго. Что это не временный сбой в экономике, а крушение всей экономической и политической парадигмы. Невидимая рука рынка дрожит, как рука законченного алкоголика, и все труднее сохранять веру, что она и дальше сможет держать в кулаке нашу цивилизацию. Мнимый конец истории сам подходит к концу. Всерьез заходит речь об альтернативах. А это значит, что растет уровень радикализма, как левого, так и правого. В бунтующей Греции просыпаются анархисты повстанческого толка, а в Испании выходят из затяжной спячки синдикалисты. Студенческие и рабочие протесты по всей Европе. «Арабская весна», в которой важную роль сыграли профсоюзы и левые радикалы. Карнавальный и в общем-то закончившийся глобальным пшиком Occupy тем не менее показывает тенденции к радикализации и самоорганизации тех людей, которые раньше и не помышляли о протесте. Протест становится модным, иногда это принимает вульгарные формы, что лишь подчеркивает его востребованность. Левый философ Славой Жижек сравним по популярности с Сашей Грей и Леди Гагой. Они, кстати, тоже левеют. Все чаще пробуждаются воспоминания о Париже 1960-х, а кое-где бряцают пулеметными лентами призраки Испании 1930-х и России 1917-го. Другой лагерь тоже на подъеме. В Тунисе и Египте левым противостоят радикальные исламисты. Ультраправые партии в Венгрии, Греции и на Украине проходят в парламенты, успешно прикрывая уличный террор своих сторонников депутатскими мандатами. Клерикальная реакция и репрессии — в России, полицейская жестокость — по всему миру. Вместе с левым радикализмом пробуждается правый. Лишенное всякой жизненной силы нутро консерватизма оплодотворяется растворенным в воздухе революционным духом и рождает множество разных с виду, но тем не менее единых по своей сути фашизмов. Идеологий, мертвых изнутри, но при этом очень хорошо умеющих убивать.

Традиционный левый анализ видит в фашизме защитную реакцию капиталистической системы в условиях кризиса. Фрейдомарксисты идут дальше и связывают стремление угнетать и подчиняться с сексуальными комплексами и детскими травмами, а их воспроизводство, в свою очередь, возводят к доминирующей экономической системе, основанной на эксплуатации. Либералы тщательно очищают критику фашизма от фрейдизма и особенно от марксизма. Они согласны признать в тоталитарных и антигуманных идеологиях отход от демократической нормы, а не закономерный итог развития капиталистической системы. Ультраправые диктатуры они объясняют больной харизмой лидеров, глупостью обывателей и стечением обстоятельств. Это значило бы, что фашизм можно победить с помощью образования, повышения политической культуры масс и соблюдения демократических процедур. Но практика показывает, что антифашизм либералов не особенно работает. «Йоббики», «Золотые рассветы» и «Свободы» находят своего избирателя, несмотря на повсеместную грамотность европейцев и уроки истории в средних школах. А может быть, и благодаря им. Ведь авторитарное образование вместо навыков критического мышления предлагает готовые шаблоны, разочарование в которых открывает путь для любой идеологии. Да и в Государственной думе полноценной фашистской партии нет лишь потому, что там вообще нет настоящих партий. Но даже за бутафорским политическим спектаклем в России можно разглядеть вполне отчетливое влияние ультраправых идеологов.

Основной темой этого текста является не экономический и не психологический, а скорее культурный аспект фашизма. Я попробую подойти к этой теме через призму искусства, хотя не факт, что хрупкое понятие искусства выдержит подобное обращение. Нам придется произвести его редефиницию. Правый подход оперирует такими понятиями, как «гармония», «мастерство», «эстетическая ценность». Эти слова мусолились столетиями, и к XXI веку они стерлись настолько, что распадаются в пыль от легчайшего прикосновения. Иногда к этому списку еще добавляется «новаторство», таким образом просвещенные правые могут объяснить ценность, к примеру, «Черного квадрата» или чего-то столь же общепризнанного. Хотя даже этим утруждают себя лишь немногие из них, для правого искусство — это когда «красиво нарисовано». Последовательный либерал считает, что искусство определяется некой конвенцией его потребителей и создателей (имеется в виду профессиональное сообщество: критики и кураторы). На практике власть институций оборачивается властью рынка, а критики и кураторы превращаются в своеобразных специалистов по маркетингу, помогающих продать товар подороже. Левое искусство существует в постыдном, но неизбежном симбиозе с либеральным. Можно провести параллель с социализмом кейнсианского толка, который является всего лишь дополнением к капитализму, спасающим его от коллапса. Привнося в искусство жизнь, борьбу и конфликт, левые делают его чем-то большим, чем игрушкой для привилегированного класса. Но как только они начинают представлять угрозу для стабильности рынка — на повестке снова оказываются старые добрые «правые» категории мастерства и эстетической ценности, которые теснят левых на периферию. Как анархист, я не верю в эксклюзивное право просвещенного меньшинства на определение универсальной значимости того или иного культурного объекта. Тем более я не верю в невидимую руку рынка. Для признания какого-либо объекта произведением искусства достаточно согласия двух человек, включая автора. А в некоторых случаях хватит и одного. Это несколько обесценивает священную и вечную концепцию Искусства, но если уж мы позволяем себе отрицать абсолютные ценности и деконструировать такие понятия, как «Бог», «Родина» или «семья», глупо горевать из-за крушения еще одного идола. Таким образом, я позволю себе называть искусством практически все, не отягощая себя апелляцией к авторитетам и вечным идеям.

С определением понятия «фашизм» тоже нелегко. Сложно задать четкие рамки идеологии, основанной на заимствованиях, иррациональности и постоянном отрицании себя. Современный фашизм редко называется своим настоящим именем и использует такие ярлыки, как «консерватизм», «патриотизм» или «традиционализм», иногда даже «народничество» (отечественные новые правые, неуклюже пытающиеся апеллировать к русскому народничеству, скорее похожи на нелепую пародию на немецких Völkische). Все вышеперечисленные обращаются так или иначе к неким вечным, внеисторическим ценностям, принимая иногда форму культа «нации» или «этноса», иногда — расизма или религиозного фанатизма, не суть важно. Важно то, что к XXI веку эти ценности окончательно мертвы. Позитивизм победил религию, а вместе с ней и религиозную мораль. Национальные границы размываются и теряют смысл, все чаще различия между классами или даже между молодежными субкультурами куда глубже и серьезнее, чем национальные. Информационная и экономическая глобализация изменила мир даже больше, чем книгопечатание или открытие Америки. Для консерватора смерть старого общества и старых ценностей — трагедия. Он целует труп, пытается сделать ему искусственное дыхание, поливает его своими слезами и в конце концов ложится к нему в гроб, чтобы сгнить вместе. Для фашиста смерть вечных ценностей — это только начало. Настоящий фашист никогда не будет оплакивать смерть бога. Он пытается объединить традицию и прогресс, подключая к трупу бога электроды, чтобы оживить его и превратить в своего ручного монстра. Если консерватизм может быть искренним, но обречен на поражение, то фашизм всегда основывается на лжи и потайном нигилизме, и именно в этом и заключена его сила и опасность. Консерватор обращен внутренним взором в выдуманное им славное прошлое, фашист точно так же говорит о славном прошлом, но смотрит он в пустоту, потому что прекрасно понимает: никакого славного прошлого никогда не было — он сам является единственным источником мифа о нем. Фашист не наследует традицию и ритуал, а создает их. Но за маской моральных ценностей прячется глубокий тотальный нигилизм, за словами о благе большинства — личные амбиции, жадность и жажда наслаждений, за словами о высших ценностях — отсутствие каких-либо ценностей, кроме доминирующей в обществе жажды власти и успеха. Фашизм успешно переваривает и ставит себе на службу религию, мистические доктрины, теории заговора или даже лозунги своих врагов о свободе, равенстве и всеобщем благоденствии. У него это получается именно потому, что в глубине он не верит во все вышеперечисленное. Современный фашист представляет собой сверхмещанина, который не верит всерьез даже в собственные мещанские ценности и поэтому стремится развить их и вывести на новый уровень. Потому что боится остаться наедине с внутренней пустотой.

Идеальный фашист нового времени — Андерс Брейвик. Неудивительно, что его манифест, состоящий из предрассудков, паранойи и пафоса, так пришелся по вкусу офисным работникам и мелким буржуа. Блогеры и креаклы, искавшие искру мудрости в его параноидных манифестах, немногим лучше убийцы детей, просто они слишком трусливы для того, чтобы взяться за оружие. Брейвик — их собрат, который воспринял обреченность собственного класса немного серьезнее, чем другие, и довел схватку с воображаемым врагом до логического завершения. Важно то, что избранный Брейвиком метод борьбы (убийство невиновных) полностью противоречил поставленной цели (пробуждение веры в традиционные ценности). Именно в этом противоречии мнимых и реальных целей и вытекающем из него противоречии целей и средств заключена суть фашизма. Еще пару лет назад я ошибочно рассматривал эту идеологию как следствие наивного идеализма. Сегодня я бы сказал, что настоящий фашизм рождается там, где идеализм и материализм отрицают себя, оборачиваясь вульгарной карикатурой друг на друга. Именно поэтому ряды фашистов успешно пополняются как разочарованными консерваторами, так и вчерашними леваками — слишком глупыми или же слишком любящими силу и власть. Это же объясняет и потрясающую политическую нечистоплотность нацистов, готовых без стеснения пользоваться грязными услугами, предавать своих же соратников, лгать, доносить. Добрая традиция, которая идет сквозь поколения, от Гитлера и Муссолини до Марцинкевича-Тесака и Кралина-Тора. Проблема вовсе не в личных качествах этих людей — просто иначе Франкенштейна традиционных мещанских ценностей не оживить и уж тем более не подчинить своей воле.

© Иван Семесюк

Фашистское искусство сегодня — это в первую очередь искусство воинствующего конформизма. Иногда он выражает себя в форме грубого агитплаката, иногда прячется под маской иронии или даже социальной критики. Две крайности идут рядом. Звериная серьезность фанатика и хихиканье паяца. Первый будет убивать за «расу» и «нацию», в то время как второй развлекает публику, рассказывая «нетолерантные шутки про негров» и байки о мигрантах, наводнивших Европу, и о том, как геи и феминистки в Швеции мужчинам писать стоя запретили.

У нас на Украине творческая интеллигенция часто берет на себя роль паяца, отвлекающего общество от убийц. Как в переносном, так и в самом прямом смысле. Вся писательская элита практически единогласно признала ксенофобский боевичок Василия Шкляра важнейшим явлением украинской культуры последних лет. Забавные шутники братья Капрановы вступают в фашистскую организацию «Тризуб», промышляющую нападениями на «украинофобов» и «извращенцев». Парадоксально, но фашистские богемные клоуны сами создают ту силу, которая их рано или поздно уничтожит. Комиссия по защите морали, орган цензуры, созданный при активном участии и покровительстве ультраправых, выбирает в жертвы в том числе и вполне патриотичных авторов порнографических виршей. Но когда речь заходит о противостоянии химере «национальной» угрозы, все они оказываются по одну сторону баррикад. Объединение «Последняя баррикада» еще недавно было не прочь покритиковать цензуру и консерватизм: под самоироничным лозунгом «все поэты — пидорасы» они устраивали перед фотокамерой конкурсы гомосексуального поцелуя, проводили закрытые показы запрещенных фильмов. Сегодня они уже стоят рука об руку с цензорами, запрещавшими те же самые фильмы и доводившими до смерти их коллег. Скорбь по Олесю Ульяненко, подорвавшему здоровье тяжбой с Комиссией по морали, не мешает патриотичным писателям проводить совместные мероприятия с членами той самой комиссии. Или же выступать перед наци-скинхедами, избивающими участников ЛГБТ-акций. «Поэтов-пидорасов» те почему-то не трогают, по крайней мере, до тех пор, пока те цитируют Дмитрия Донцова, чередуя обычную пошлость с пошлостью националистической. Деятели культуры агитируют за фашистские партии, которые, получив маленький кусочек власти, используют его для того, чтобы потуже затянуть удавку консервативной цензуры на интеллигентских шеях. Фашиствующая богема и фашиствующие интеллектуалы неизбежно тяготеют к самоуничтожению. Поддерживаемая ими система ценностей обозначает смерть их собственного образа жизни и их творчества, а в экстремальных случаях — и их самих.

Единственная лазейка, с помощью которой тяготеющий к фашизму буржуазный художник или литератор может оправдать свою политическую позицию, — это несерьезность. Тактика маленького ребенка, который закрывает глаза ладонями и думает, что таким образом спрятался. Ирония — это сахарная оболочка для любой горькой пилюли, именно благодаря ей обывателя приучили не морщась глотать радости капитализма, она же способна приучить и к его фашистской разновидности. Голодающие дети в Африке? Уничтожение экологии? Сексизм, изнасилования, дискриминация женщин? Унижение национальных и сексуальных меньшинств? Мы смеемся и просим еще. Говорить об этих проблемах всерьез становится моветоном. Через защитную оболочку сарказма не проступают ни кровь, ни слезы. Надежно защищает она от логики и здравого смысла. Именно поэтому фашизм в эпоху постмодерна часто осознанно напоминает пародию на себя, его всегда можно представить шуткой и избежать неудобных вопросов и ответственности. Художники из объединения «Воля або смерть», активно сотрудничающие с ультраправыми политиками, рисуют Брейвика и Шухевича, расписываются в любви к «Белой Европе» и кшатрийским ценностям, но когда дело доходит до четкого формулирования своей позиции, то получается все та же пустота, спрятанная под скорлупой из иронии и «аполитичности».

© Никита Кадан. 9.05.2011 (из серии «Фигуры на белом»). 2011

Если фашизм в глубине своей — это агрессивный конформизм, попытка перекрасить обветшалый фасад общества вместо замены фундамента, попытка гальванизировать труп традиционных ценностей, то антифашизм — это в первую очередь смелость даже не разрушить старое, а избавиться от того, что и так безнадежно разрушено и отравлено. Антифашизм проиграет, если будет брать на вооружение ценности закона и морали, представительной демократии и либерализма. Либеральное озеро со временем неизбежно начинает цвести и превращается в коричневое болото. Его нельзя очистить — его можно только лишь осушить или выжечь дотла. Если фашизм — это высшая форма реакции, то антифашизм может быть только лишь радикально революционным. Мы не должны бояться разрушения и отрицания — ни в искусстве, ни в политике. Но на выжженном месте должно появиться что-то новое. Если революция не способна предложить и утвердить сколь-нибудь устойчивую альтернативу — ее сменит реакция. Сам по себе термин «антифашизм» обманчив, он на семантическом уровне незаслуженно уступает фашизму право первородства. Но первично движение, а вовсе не статика. Ультраправые всегда шли по пятам, успешно принимая на вооружение наши собственные наработки. Это можно сказать не только о фашизме, но и о капитализме в целом. Концепцияwelfare state оказалась прекрасным стабилизатором для рыночной экономики, который позволял ей удерживаться на плаву несколько десятилетий. Ситуационистские идеи вместо того, чтобы взорвать спектакль, разнообразили и укрепили его. Идея немедленного и радикального уничтожения спектакля успешно встроилась в спектакль. Поиск эффективной антифашистской тактики неотделим от поиска революционной стратегии, которая не сможет встроиться в систему и стать ее очередным стабилизатором.

Источник