Как изменить ход истории человечества (по крайней мере, той её части, что уже произошла)?

История, которую мы рассказывали себе о происхождении цивилизации, неверна и увековечивает идею неизбежного социального неравенства. Антрополог и анархист Дэвид Грэбер и археолог Дэвид Уэнгроу задаются вопросом, почему руссоистский миф о «естественном состоянии» остается таким влиятельным, и утверждают, что у наших предков можно многому научиться.

В начале было слово

Столетиями мы рассказывали себе простую историю о происхождении социального неравенства. Большую часть своей истории люди жили в небольших эгалитарных группах охотников-собирателей. С приходом земледелия появились частная собственность и первые города, что фактически означало зарождение цивилизации. Цивилизация принесла много бед – войны, налоги, бюрократию, патриархат, рабство; но также сделала возможным появление письменности, науки, философии и множества других великих достижений человечества.

Практически каждый в общих чертах знает этот сюжет. Начиная, по меньшей мере, с эпохи Жана-Жака Руссо он лёг в основу нашего представления о человеческой истории и направлении её развития. И это важно, так как нарратив также определяет наше видение политических возможностей. Большинство людей считают, что цивилизация, а значит и неравенство – это трагическая необходимость. Некоторые грезят о возвращении к былой утопии, о том, чтобы найти индустриальный аналог «первобытного коммунизма». В крайних случаях они готовы «разрушить всё» и снова стать охотниками-собирателями. Но никто не ставит под сомнение саму структуру этой истории.

Есть одна фундаментальная проблема, связанная с этим нарративом.

Он ложен.

Многочисленные сведения из археологии, антропологии и смежных дисциплин сейчас уже довольно явно демонстрируют, какой реально была история человечества последних 40 тысяч лет, и этот образ не имеет почти ничего общего с традиционным нарративом. В действительности наш вид не жил в маленьких группах на протяжении большей части своей истории; возникновение земледелия не было точкой не возврата в социальной эволюции; первые города часто характеризовались абсолютным равенством. Хотя исследователи постепенно пришли к этим выводам, они упорно не предают их публичной огласке, не сообщают о них даже своим коллегам в других областях науки, уже не говоря о том, чтобы использовать их в политике. Как следствие, авторы, рассуждающие о важнейших проблемах истории (Джаред Даймонд, Фрэнсис Фукуяма, Иэн Моррис и другие), до сих пор делают отправной точкой своих размышлений вопрос Руссо («каково происхождение социального неравенства?»), полагая, что большая история началась с утраты состояния первобытной невинности.

Такой подход к проблеме подразумевает ряд допущений: 1. Существует нечто, называемое «неравенством»; 2. Это проблема; 3. Было время, когда его не существовало. Во время финансового кризиса 2008 года и последующих волнений «проблема социального неравенства» оказалась в центре политических дискуссий.

Политические деятели и интеллектуалы, кажется, единодушны во мнении, что уровень социального неравенства вышел из-под контроля, и большинство мировых проблем так или иначе связано с этим. Такие утверждения кажутся вызовом мировым властным структурам, но сравните, как те же вопросы обсуждались бы поколением ранее. В отличие от таких терминов, как «капитал» или «власть класса», понятие «равенство» словно создано для полумер и компромиссов. Можно представить себе уничтожение капитализма или свержение государственной власти, но очень сложно вообразить устранение «неравенства». На самом деле, не вполне очевидно, что вообще подразумевает такое действие, ведь все люди разные, и никому особенно не хотелось бы, чтобы они перестали такими быть.

Признание «неравенства» корнем всех социальных проблем – это позиция реформаторов-технократов, людей, убеждённых, что политика уже давно не может обеспечить реальную перспективу социальных преобразований. Это позволяет им возиться с числами, дискутировать о коэффициенте Джини и пороговых значениях неблагополучия, корректировать систему налогообложения и механизмы социального обеспечения, и даже шокировать общественность диаграммами, демонстрирующими, насколько всё плохо («Можете ли вы себе представить? 0,1% населения мира контролирует более 50% богатства!»), не обращая при этом внимания на те проблемы, которые действительно вызывают массовое недовольство в этом «неравном обществе». Например, такие проблемы: одни используют своё богатство, чтобы управлять людьми; другим внушают, будто их нужды несущественны, а жизнь на самом деле не имеет ценности. Нас убеждают, что всё это – неизбежное следствие неравенства, а неравенство – неизбежный итог жизни в любом крупном, сложном, урбанизированном и технологически развитом обществе. Таков подлинный политический посыл, заложенный в бесчисленных отсылках к выдуманной эпохе невинности, предшествующей изобретению неравенства. Поэтому, если мы хотим полностью избавиться от связанных с ним проблем, мы должны как-то избавиться от 99,9% населения Земли, вернуться к жизни в крошечных группах и стать собирателями. В противном случае лучшее, на что мы можем надеяться, – самим выбрать размер ботинка, которым нас ударят в лицо, или же отхватить себе немного пространства для манёвра, который позволит на время отсрочить такой сценарий.

Похоже, современные социальные науки стремятся усилить это ощущение безнадёжности. Почти каждый месяц можно наткнуться на новую публикацию, пытающуюся отыскать истоки современной одержимости имущественным накоплением ещё в каменном веке. Такие работы отправляют нас на ложные поиски «эгалитарных обществ», описание которых предполагает, что они могли существовать только в рамках небольшой группы охотников-собирателей (возможно, они не могли существовать и тогда). Мы, в свою очередь, ставим в этом эссе две задачи. Во-первых, мы разберёмся, что выдаётся за авторитетное мнение в этом вопросе; мы увидим, как даже самые замысловатые на первый взгляд рассуждения современных учёных в конечном счёте оказываются воспроизведением общепринятой концепции, в том же виде, в каком она бытовала во Франции или Шотландии, скажем, в 1760 году. Затем мы попытаемся заложить основу совершенно иного нарратива. Главным образом это будет работа по расчистке территории. Предмет нашего внимания так обширен, и проблемы, связанные с ним, так важны, что потребуются годы исследований и споров, прежде чем мы только начнём осознавать его значимость. Однако мы настаиваем на следующем. Отказ от истории о выходе из состояния первобытной невинности не означает отказа от мечты о полном освобождении человека – то есть мечты об обществе, где никто не может превратить свои имущественные права в способ порабощения других, и где никому не внушают, что его жизнь и потребности не имеют значения. Напротив, история человека станет гораздо интереснее, когда в ней откроется ряд обнадёживающих событий, которых мы не замечали ранее. Нужно только сбросить оковы концепций и посмотреть, что находится на их месте.

Современные авторы о происхождении неравенства, или вечное возвращение к Руссо

Для начала изложим общепризнанную концепцию того, как развивалась история человечества. Она выглядит примерно так:

На заре человеческой истории – скажем, около двухсот тысяч лет назад, когда появился анатомически идентичный современному человеку Homo sapiens, – наш вид проживает в маленьких мобильных группах числом от 20 до 40 индивидов. Группы кочуют в поисках удобных для охоты и собирательства территорий, следуют за стадами, питаются орехами и ягодами. Если ресурсов становится мало или нарастает социальная напряжённость, они снова отправляются в путь, чтобы найти другое место. Жизнь этих ранних людей – можно назвать это время детством человечества – полна как опасностей, так и возможностей. Материальных благ мало, но мир приветлив в своём первозданном виде. Большинство людей работает только несколько часов в день, а небольшие размеры сообществ позволяют поддерживать своего рода беззаботное товарищество без формальных институтов власти. В XVIII веке Руссо называл это «естественным состоянием», но в наше время считается, что люди жили таким образом на протяжении большей части своей истории. Также распространено мнение, что это была единственная эпоха, когда общества были подлинно эгалитарными, и в них не существовало классов, каст, наследных правителей или централизованного правительства.

Увы, со временем благополучию пришёл конец. Обычно считается, что произошло это около десяти тысяч лет назад в конце последнего Ледникового периода.

С этого момента наши воображаемые люди рассеиваются по разным континентам, начинают заниматься сельским хозяйством и разводить скот. Какими бы ни были причины (сейчас они являются предметом дискуссий), последствия значимы и почти повсюду схожи. Привязанность к земле и частная собственность приобретают прежде невиданное значение, порождая периодические междоусобицы и войны. Земледелие обеспечивает избыток продовольствия, обладание которым дарует богатство и авторитет за пределами круга ближайших родственников. Те, кому не нужно добывать пищу, приобретают новые навыки, изобретают более сложное оружие, инструменты, механизмы и укрепления. Некоторые занимаются политикой и ведут религиозную жизнь. Как следствие, «земледельцы неолита» быстро осознают своё превосходство над соседними охотниками и собирателями и начинают истреблять их или включать в состав новых сообществ – более развитых, хотя и менее эгалитарных.

Согласно этой истории, ситуация осложняется тем, что земледелие провоцирует глобальный рост численности населения. По мере того как поселения растут, наши предки, сами того не желая, делают бесповоротный шаг на пути к неравенству: примерно шесть тысяч лет назад возникают первые города. Наша судьба предрешена. С появлением городов возникает необходимость в централизованном управлении. Новые классы – бюрократия, духовенство и военная аристократия – закрепляют за собой ряд функций: они поддерживают общественный порядок, обеспечивают бесперебойное снабжение продовольствием и предоставляют государственные услуги. Женщины, некогда игравшие заметную роль в обществе, отстраняются от социальной жизни или лишаются свободы в гаремах. Военнопленные обретают статус рабов. Наступает эра тотального неравенства, от которого уже не избавиться. Однако нас всегда уверяют, что не всё так плохо с городской цивилизацией. Появляется письменность – изначально как способ ведения государственного учёта, но в итоге она способствует значительному прогрессу в науке, технике и искусстве. Ценой невинности мы обрели современный уклад и теперь можем только с сожалением и завистью взирать на «традиционные» и «примитивные» общества, которые избежали этой участи.

На основе этой истории разворачиваются все современные дискуссии о неравенстве. Допустим, если специалист по международным отношениям или клинический психолог захотят порассуждать на эту тему, оба они примут как должное тот факт, что бóльшую часть истории люди жили в малых эгалитарных группах, или что возникновение городов означало также и возникновение государства. То же самое мы видим и в большинстве недавних исследований, которые пытаются построить полноценную картину истории первобытного общества, чтобы прийти к выводам, актуальным в современных политических условиях. Рассмотрим работу Фрэнсиса Фукуямы «Происхождение политического строя: от доисторических времён до Французской революции» ("The Origins of Political Order: From Prehuman Times to the French Revolution"):

«На своих ранних этапах политический строй людей схож с организацией группы у высших приматов, например, шимпанзе. Такое устройство можно рассматривать как первичную форму социальной организации. <...> Руссо утверждал, что корень политического неравенства лежит в развитии земледелия, и в этом он был совершенно прав. Поскольку такие праобщины ещё не знали земледелия, в них не существовало частной собственности в современном смысле. Как и шимпанзе, охотники-собиратели населяли территорию такого размера, чтобы её можно было охранять и защищать. Но, в отличие от земледельца, человека праобщины ничто не побуждает выделить себе участок земли, чтобы затем присвоить его. Если на территорию такого коллектива вторгается другая группа или проникают опасные хищники, эти люди без труда могут переселиться в другое место благодаря низкой плотности населения. Праобщины имеют высокий уровень эгалитарности. <…> Лидерство приобретается на основании таких качеств, как сила, ум и надёжность, и, как правило, переходит от одного члена группы к другому».

Джаред Даймонд в книге «Мир позавчера: Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке» ("World Before Yesterday: What Can We Learn from Traditional Societies?") предполагает, что такие группы (в которых, как считает автор, люди жили «ещё одиннадцать тысяч лет назад») насчитывали «только несколько десятков человек», в основном связанных биологическим родством. Они жили довольно скромно, «убивая любое животное и срывая любое растение, встретившееся им в районе одного акра леса». (Почему всего лишь одного, он не объясняет). Простоте их социальной жизни, пишет Даймонд, можно было позавидовать. Решения принимались на «очных» обсуждениях, личное имущество было скудным, и не существовало формального политического лидерства или чёткой экономической специализации. Даймонд с сожалением заключает, что подлинно высокая степень социального равенства была достигнута только в рамках подобных первобытных сообществ.

Фукуяма и Даймонд, как и Руссо несколькими столетиями ранее, убеждены, что именно появление сельского хозяйства и обеспеченный им прирост населения раз и навсегда положили конец равенству во всём мире. Сельское хозяйство привело к превращению «групп» в «племена». Благодаря росту запасов продовольствия население увеличивалось, и некоторые «племена» превратились в ранжированные сообщества — «вождества». Фукуяма рисует почти библейскую картину изгнания из рая: «Пока маленькие группы кочевали и приспосабливались к различным условиям жизни, они стали выходить из естественного состояния и развивать новые социальные институты». Они воевали за ресурсы. Юные и неопытные, эти сообщества проложили себе путь к несчастьям.

Но вот пришло время взрослеть и назначать подходящих предводителей. Вскоре вожди стали объявлять себя королями, порой даже императорами. Сопротивляться было бессмысленно. Это было неизбежным следствием создания крупной и сложной социальной организации. Даже когда лидеры стали действовать вероломно – пользоваться излишками сельскохозяйственной продукции, чтобы обеспечивать родственников и поощрять приближённых, присваивать себе права, которые уже никто не мог отнять и которые они передавали по наследству, собирать человеческие головы в качестве трофеев, делать свободных девушек рабынями для гаремов и вырезать обсидиановыми ножами сердца соперников – пути назад уже не было. «Большие общества не могут функционировать без вождей, которые принимают решения, исполнителей, которые претворяют эти решения в жизнь, и бюрократов, обеспечивающих всеобщее исполнение этих решений и законов. К огорчению наших читателей-анархистов, мечтающих о жизни без государственной власти, именно поэтому их мечта неосуществима: им пришлось бы найти какой-то малочисленный род или племя, которое согласилось бы их принять, где все знакомы и где нет необходимости в королях, президентах и чиновниках».

Удручающий вывод не только для анархистов, но и для любого, кто задаётся вопросом, есть ли реальная альтернатива текущему положению. Однако следует заметить, что это самоуверенное заявление не имеет научного основания. Нет причин полагать, что малые сообщества чаще всего эгалитарны, а большие непременно нуждаются в королях, президентах и бюрократах. Это всего лишь предрассудок, выданный за факт.

В случае с Фукуямой и Даймондом стоит, по крайней мере, отметить, что они не имеют квалификации в дисциплинах, изучающих подобные вопросы (один занимается политологией, а другой защитил докторскую диссертацию по физиологии желчного пузыря). Но даже когда антропологи и археологи пытаются изобразить общую схему развития человечества, то результаты, как правило, несущественно отличаются от выводов Руссо. В работе «Создание неравенства: как наши первобытные предки заложили основу для монархии, рабства и империй» ("The Creation of Inequality: How our Prehistoric Ancestors Set the Stage for Monarchy, Slavery, and Empire") Кент Флэннери и Джойс Маркус, два высококвалифицированных специалиста, на пяти сотнях страниц излагают результаты этнографических и археологических исследований, чтобы наконец решить головоломку. Они признают, что нашим предкам времён Ледникового периода не были совершенно чужды институты иерархии и порабощения, но они присутствовали в основном в их отношениях со сверхъестественным (духами предков и прочим). Появление сельского хозяйства привело к возникновению «кланов» или «родовых общин», и тогда возможность общения с духами и мертвецами стала основанием для получения земной власти (каким образом это случилось – не указано). По мнению Флэннери и Маркуса, следующий серьёзный шаг на пути к неравенству был совершён, когда талантливые или прославленные члены общины, к примеру, опытные целители или воины, стали поощряться правом передавать свой статус потомкам, однако таланты и способности последних при этом не учитывались. И это означало, что отныне возникновение городов, монархий, рабства и империй было лишь вопросом времени.

Любопытно, что только приступив к рассказу о возникновении первых государств и империй, Флэннери и Маркус начинают оперировать реальными археологическими свидетельствами. Все ключевые утверждения в их рассказе о «создании неравенства» основываются на относительно недавних описаниях охотников-собирателей, скотоводов и земледельцев, проживающих маленькими группами, таких как народ Хадза Восточно-Африканского рифта или Намбиквара из тропических лесов Амазонии. Такие «традиционные сообщества» рассматриваются как окна в эпоху палеолита и неолита. Проблема в том, что они таковыми не являются. Хадза и Намбиквара не живые ископаемые. Эти народы тысячелетиями контактировали с аграрными государствами и империями, захватчиками и торговцами, и их социальные институты главным образом сложились в попытках сотрудничать с ними или избегать их. Только археология может показать, чем они схожи с первобытными сообществами (если сходство вообще есть). Таким образом, Флэннери и Маркус приводят множество любопытных сведений о том, как неравенство могло бы возникнуть в человеческих сообществах, но им не удаётся убедить нас, что всё в действительности так и было.

Наконец, давайте рассмотрим работу Иэна Морриса «Собиратели, земледельцы и ископаемое топливо: как изменяются человеческие ценности» ("Foragers, Farmers, and Fossil Fuels: How Human Values Evolve"). Моррис придерживается несколько иного пути, согласуя данные археологии, древней истории и антропологии с трудами экономистов. К примеру, он использует работы Томаса Пикетти о причинах неравенства в современном мире и более политически ориентированную книгу сэра Энтони Аткинсона «Неравенство: как с ним быть?» ("Inequality: What can be Done?"). Наше «далёкое прошлое», сообщает Моррис, многое объяснит нам о неравенстве, но только если мы сначала определим единый показатель неравенства, актуальный на всём его протяжении. Автор переводит «ценности» охотников-собирателей Ледникового периода и земледельцев неолита в современные экономические термины и с их помощью вычисляет коэффициент Джини или формальный уровень неравенства. В отличие от теории Маркуса и Флэннери о роли общения с духами, Моррис демонстрирует нам беззастенчиво материалистский подход, разделяя историю человечества на три периода в соответствии со способом добычи теплоэнергетики, что отражено в английском заглавии книги. Моррис предполагает, что все сообщества имеют свой «оптимальный» уровень социального неравенства – внутренний ватерпас ("built-in spirit-level") в терминах Пикетт и Уилкинсона – напрямую связанный с преобладающим методом добычи энергии.

В своей статье 2015 года для New York Times Моррис приводит цифры: вычисленный «доход» первобытного человека переведён в доллары США по курсу 1990 года. Моррис также полагает, что охотники-собиратели последнего Ледникового периода жили в маленьких кочующих группах и поэтому потребляли очень мало. Денежным эквивалентом, по мнению автора, была сумма около 1.10 $ в день. Вследствие этого коэффициент Джини в сообществах того времени равнялся 0.25 (максимально низкий показатель), так как избытка продовольствия и капитала, которые могла бы присвоить потенциальная элита, было слишком мало. Аграрные общества (под этим названием Моррис подразумевает всё от поселения Чатал-Хююк возрастом девять тысяч лет до Китая времен Хубилая и Франции при Людовике XIV) были многочисленнее и богаче, и эквивалент среднего уровня потребления в день составлял 1.50 - 2.20 $ на человека, из-за чего появлялась склонность к накоплению богатства. Но в то же время большинство людей стали работать больше и в гораздо худших условиях, так что в аграрных обществах уровень неравенства был уже намного выше.

Общества, использовавшие ископаемое топливо, должны были резко поменять эту тенденцию, избавив людей от монотонности ручной работы и снова приблизив их жизнь к приемлемому уровню неравенства, каков он был у их далеких предков. Некоторое время действительно казалось, что этот процесс запущен, однако по некоей причине, которую Моррис не совсем понимает, он обратился вспять, и большая часть материальных благ снова оказалась в руках узкой прослойки мировой элиты:

«Если мы обратимся к перипетиям экономической истории последних пятнадцати тысяч лет, а затем к воле народа, то увидим, что «правильный» уровень неравенства доходов после вычета налогов расположен где-то между 0.25 и 0.35, а неравенства богатства – между 0.70 и 0.80. Показатели многих стран сейчас находятся на верхней границе этого диапазона или уже вышли за его пределы, поэтому Томас Пикетти не ошибается, прогнозируя проблемы».

Это самая очевидная технократическая манипуляция.

Но оставим предписания Морриса в стороне и обратим внимание на одну важную цифру. В его тексте указано, что доход в эпоху неолита составлял 1.10 $ в день. Откуда эта цифра? Видимо, эти расчёты как-то связаны с калорийностью однодневной порции питания. Но если мы взялись сравнивать это с сегодняшним ежедневным доходом, разве не следует учесть, что за всё то, что доставалось людям эпохи неолита бесплатно, сейчас мы должны платить. Обеспечение безопасности, урегулирование споров, начальное образование, уход за престарелыми, медицина, не говоря уже о развлечениях, музыке, устном творчестве, религиозных обрядах – всё это было бесплатно. Даже когда речь идёт о еде, нужно принять к сведению её качество: это была полностью органическая пища, которую мыли в чистой ключевой воде. Значительная часть дохода современного человека уходит на ипотеку и арендную плату. Но представьте себе плату, взимаемую у первобытного человека за размещение в лучших районах Дордони или Везера, не говоря уже об элитных вечерних курсах наскальной живописи или резьбы по слоновой кости, и всех этих меховых шубах. Несомненно, это должно стоить намного дороже доллара и десяти центов в день, даже по курсу 1990 года. Не случайно Маршалл Салинз отзывался о коллективах охотников-собирателей как об «обществах первоначального изобилия». Такая жизнь сейчас обошлась бы недёшево.

Всё это, конечно, немного глупо, но об этом мы и говорим: если сводить историю к коэффициентам Джини, то результат будет глупым и одновременно грустным. Моррис, по крайней мере, видит нечто неправильное в недавнем резком росте уровня неравенства. С другой стороны, историк Вальтер Шайдель довёл рассуждения Пикетти до ужасающего заключения в своей книге 2017 года «Великий уравнитель: насилие и история неравенства от каменного века до XXI столетия» ("The Great Leveler: Violence and the History of Inequality from the Stone Age to the Twenty-First Century"). Шайдель уверен, что мы ничего не можем сделать в борьбе с неравенством. Цивилизация снова и снова позволяет небольшой группе людей захватить большую часть богатства. Единственное, что когда-либо давало возможность сместить элиту – это бедствия: войны, чума, массовый воинский призыв, всеобщее страдание и смерть. Полумеры никогда не дают результата. Поэтому, заявляет Шайдель, если вы не хотите возвратиться к жизни в пещере или погибнуть в ядерной войне (после которой выжившие, вероятно, также станут жить в пещерах), то должны смиренно принять существование Уоррена Баффета и Билла Гейтса.

Либеральная альтернатива? Флэннери и Маркус, открытые сторонники руссоистских взглядов, заканчивают своё рассуждение таким ценным предложением:

«Однажды мы начали обсуждать эту тему со Скотти Макнейшем, археологом, изучавшим эволюцию общества на протяжении сорока лет. Мы спросили у него, может ли общество стать более эгалитарным. Посовещавшись со своим старым другом Джеком Дэниэлсом, Макнейш ответил: «Вручите власть охотникам-собирателям».

Действительно ли мы стремились к своим оковам?

Самое странное во всех этих бесконечных упоминаниях о невинном естественном состоянии и последующем грехопадении то, что сам Руссо никогда не утверждал, что это естественное состояние когда-либо действительно существовало. Это был лишь его мысленный эксперимент. В «Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1754), книге, главным образом породившей те самые прописные истины, которые транслируются по сей день, он писал:

«Мы должны принимать результаты разысканий, которые можно провести по этому предмету, не за исторические истины, но лишь за предположительные и условные рассуждения, более способные осветить природу вещей, чем установить их действительное происхождение».

«Естественное состояние» никогда не мыслилось Руссо как стадия развития человечества. Не предполагалось, что оно станет равнозначно периоду «дикости», с которого начинаются эволюционные схемы таких шотландских философов, как Адам Смит, Фергюсон, Миллар или позднее Льюис Генри Морган. Эти авторы стремились охарактеризовать уровень социального и нравственного развития в соответствии с изменениями в способе производства. Они выделяли этапы собирательства, скотоводства, сельского хозяйства и промышленности. То, что создал Руссо, наоборот больше походит на притчу. Как подчеркивает Джудит Шкляр, известная политическая исследовательница из Гарварда, Руссо действительно пытался исследовать главный, по его мнению, парадокс политической жизни человечества: как наше врождённое стремление к свободе вновь и вновь «самопроизвольно приводит нас к неравенству». По выражению самого Руссо: «Все бросились прямо в оковы, веря, что этим они обеспечат себе свободу, ибо, будучи достаточно умны, чтобы постигнуть преимущества политического устройства, они не были достаточно искушёнными, чтобы предвидеть связанные с этим опасности». Воображаемое естественное состояние лишь иллюстрирует эту мысль.

Руссо не был фаталистом. Он верил, что люди способны изменить то, что сами сделали. Мы можем освободиться от оков, но это будет непросто. Шклар предполагает, что напряжение между «возможностью и вероятностью» (возможностью освобождения человека и вероятностью того, что он снова обратит себя в добровольное рабство) была главной движущей силой рассуждений Руссо о неравенстве. Всё это может показаться немного ироничным, так как после Французской революции многие консервативные критики возлагали на Руссо ответственность за гильотину. Они настаивали, что именно его наивная вера в природную доброту человека и его убеждённость в том, что более справедливое устройство общества может быть просто придумано интеллектуалами и после организовано «всеобщей волей», привели к Террору. Но немногие из тех, кого сегодня клеймят романтиками и утопистами, действительно были столь наивны. Карл Маркс, к примеру, был убеждён, что человек отличается от животного именно силой воображения – в отличие от пчёл, мы способны представить себе дом, в котором хотели бы жить, и только тогда приняться за строительство – но он также считал, что это неосуществимо в деле общественных преобразований, здесь невозможно навязать некую архитектурную модель. Такая попытка означала бы повторение ошибки «утопического социализма», к которому Маркс не питал ничего, кроме презрения. Напротив, революционерам необходимо изучить работу общественных сил, направляющих историю, и воспользоваться их глубинными противоречиям (к примеру, владелец фабрики должен создавать для рабочих условия жёсткой конкуренции, но если все предприниматели преуспеют в этом, то продукция фабрик окажется невостребованной, так как стоимость её будет чрезмерно высокой и никто не сможет позволить себе такую покупку). И всё же сила священного писания, которое оказывало влияние на людей в течение двух тысяч лет, такова, что даже самые трезвые реалисты, анализируя историю человечества, опираются на рассказ о Райском саде, Грехопадении (видя причину такой, как она представлена в книге Бытия, в неблагоразумном стремлении к Познанию) и возможном Искуплении. Марксистские политические партии разработали свою версию этой истории, соединив идею Руссо о естественном состоянии и концепцию Шотландского Просвещения об этапах исторического развития. Результатом их слияния стала формула, согласно которой мировая история началась с «первобытного коммунизма», разрушенного приходом частной собственности, но которому суждено воцариться снова.

Мы должны заключить, что большинство революционеров, несмотря на свои несколько фантастические идеи, не всегда стремились проявить воображение, особенно когда дело касалось определения связи между прошлым, настоящим и будущим. Каждый рассказывал одну и ту же историю. Неслучайно самые энергичные и творческие революционные движения сегодня (среди самых ярких представителей – сапатисты штата Чьяпас, курды Рожавы) опираются на традиционное прошлое. Вместо того, чтобы обращаться к первобытной утопии, они опираются на гораздо более сложный и неоднозначный нарратив. Но в целом в революционных кругах всё больше распространяется убеждение, что свобода, традиция и воображение всегда были и будут тесно переплетены, но мы не до конца понимаем, как именно они взаимодействуют. Но для всех нас пришло время наверстать упущенное и посмотреть, какой может быть небиблейская история человечества.

Как может измениться ход (прошедшей) истории

Итак, чему же нас научили археологические и антропологические исследования, проведённые со времен Руссо?

Что ж, во-первых, они показали, что вопрос о «происхождении социального неравенства», возможно, является ошибочной отправной точкой. Действительно, мы не имеем ни малейшего представления о том, как была устроена социальная жизнь человека до начала того периода, который называется верхним палеолитом. Большую часть наших данных составляют разрозненные фрагменты обработанного камня, кости и некоторые другие материалы, наименее подверженные разрушению с течением времени. Разные виды гоминидов сосуществовали; не вполне понятно, можно ли в этом случае провести какую-либо этнографическую аналогию. Ситуация немного проясняется только во времена верхнего палеолита, который начинается около 45 тысяч лет назад и включает в себя пик оледенения и глобального похолодания (около 20 тысяч лет назад), известный как максимум последнего оледенения. Вслед за этим последним продолжительным ледниковым периодом установились более высокие температуры, ледяные пласты постепенно отступили, что привело к текущей геологической эпохе – голоцену. Последующие более мягкие погодные условия создали этап, на котором Homo sapiens, уже расселившийся на большей части Старого света, добрался и до Нового, достигнув южных берегов Америки примерно 15 тысяч лет назад.

Так что же мы действительно знаем об этом периоде человеческой истории? Большинство наиболее ранних находок, свидетельствующих об организации общества эпохи палеолита, приходит с территории Европы, где наши виды осели вместе с Homo neanderthalensis, вымершим около 40 тысяч лет назад. (Концентрация находок в этой части света свидетельствует скорее о том, что Европа исторически стала центром археологических исследований, чем отражает её специфические особенности.) В то время и на протяжении всего последнего ледникового максимума обитаемые части ледниковой Европы больше напоминали Серенгети-парк в Танзании, чем современный европейский пейзаж. К югу от ледяных пластов, между тундрой и покрытыми лесом берегами Средиземного моря континент был разделён на богатые дичью долины и степи, которые в определённое время года пересекали стада оленей, бизонов и шерстистых мамонтов. Специалисты по доисторической эпохе уже несколько десятилетий назад подчеркнули – однако это не принесло заметных результатов, – что группы людей, населявших эти территории, не имели ничего общего с теми блаженными в своей простоте эгалитарными сообществами, которые до сих пор обычно представляют как наших далёких предков.

Начнём, пожалуй, с того, что существование богатых захоронений неоспоримо, и датируются они глубоким ледниковым периодом. Некоторые из них, такие как могилы Сунгиря возрастом 25 тысяч лет, расположенные к востоку от Москвы, были известны на протяжении многих десятилетий. Фелипе Фернандес-Арместо, который написал для The Wall Street Journal рецензию на книгу «Создание неравенства» ("Creation of Inequality"), обоснованно удивлялся упущению авторов: «Хотя они знают, что принцип наследственности предшествует появлению сельского хозяйства, г-н Флэннери и г-н Маркус не могут окончательно избавиться от руссоистской иллюзии, согласно которой он возник вместе с оседлым образом жизни. Следовательно, они считают, что передача власти по наследству появилась около 15 тысяч лет до н. э., игнорируя важнейшие для их предмета археологические находки». В вечной мерзлоте под палеолитическим поселением в Сунгире была обнаружена могила мужчины средних лет, похороненного, как отмечает Фернандес-Арместо, с «показательными знаками почёта: браслетами из полированной кости мамонта, диадемой или шапочкой из лисьих зубов и почти тремя тысячами отполированных бусин из кости мамонта с искусной резьбой». А в нескольких шагах, в такой же могиле «лежат два ребенка, примерно 10 и 13 лет соответственно, украшенные подобными погребальными дарами, включая даже (у старшего) около пяти тысяч бусин, таких же изящных, как у взрослого (хотя и немного меньшего размера), и массивное копьё, вырезанное из кости мамонта».

Судя по всему, подобным находкам не уделялось достаточно внимания ни в одной из рассмотренных книг. Преуменьшение роли этих находок или сокращение до сносок было бы легче простить, будь случая Сунгиря единичным. Но это не так. На данный момент на большей части Западной Евразии, от Дона до Дордони, обнаружены сравнительно богатые захоронения, расположенные в пещерах и на открытых стоянках эпохи верхнего палеолита. Среди них мы можем, к примеру, обнаружить «Женщину из Сен-Жермен-ла-Ривьер», возраст которой – 16 тысяч лет. На ней украшения из зубов молодых оленей, на которых охотились за 300 км оттуда, в испанской Стране Басков. Вспомним также захоронения на Лигурийском побережье — столь же древние, как и Сунгирь — в том числе Il principe («Принц»), молодой человек с атрибутами власти: скипетром из причудливого кремня, жезлом из лосиного рога и богато украшенным головным убором из просверленных ракушек и оленьих зубов. Подобные находки создают проблему интерпретации, что подстёгивает исследователей. Прав ли Фернандес-Арместо в том, что это доказательства «наследственной власти»? Каков был статус этих людей?

Не меньше интригуют и единичные, но неоспоримые свидетельства существования монументального строительства, восходящие к последнему ледниковому максимуму. Идея о том, что «монументальность» можно измерить в абсолютном выражении, конечно, так же глупа, как и идея оценивать расходы ледникового периода в долларах и центах. Это относительное понятие, которое имеет смысл только в пределах определённой шкалы ценностей и жизненного опыта. В период плейстоцена нет точных эквивалентов пирамид Гизы или римского Колизея. Но в это время есть здания, которые по меркам времени можно было бы рассматривать только как результат коллективной работы, учитывая их сложные конструкции, строительство которых предполагает высокий уровень координации труда. Среди них и поразительные «мамонтовые дома», которые построены примерно 15 тысяч лет назад из шкур, натянутых на каркас из бивней. Образцы таких построек можно найти на всём протяжении древней ледниковой полосы, от современного Кракова до Киева.

Ещё больше вопросов вызывает каменный храмовый комплекс в Гёбекли-Тепе, раскопанный более двадцати лет назад на турко-сирийской границе и всё ещё остающийся предметом громкой научной дискуссии. Сооружённый около 11 тысяч лет назад, в самом конце последнего ледникового периода, он представляет собой по крайней мере двадцать мегалитических ограждений, которые возвышаются над ныне бесплодной Харранской равниной. Каждое было сделано из известняковых колонн, чья высота составляла более пяти метров, а вес достигал тонны (значительный по меркам Стоунхенджа, и примерно на шесть тысяч лет старше). Практически каждая колонна в Гёбекли-Тепе — выдающееся произведение искусства. С поверхности выступают рельефные резные изображения ощетинившихся животных с сильно выделенными мужскими гениталиями. Высеченные хищные птицы появляются в сочетании с отрубленными человеческими головами. Резные фигуры служат подтверждением развитых навыков в области скульптуры, которые, прежде чем применяться в оформлении основания Харрана, несомненно, были отточены на дереве, более мягком материале, некогда широко доступном у подножия Таврских гор. Интересно, что несмотря на размер, жизнь этих массивных конструкций была относительно недолгой: после большого празднества они были намеренно засыпаны землёй, иерархические структуры устремились ввысь только для того, чтобы вскоре снова быть разрушенными. И главными героями в этом доисторическом представлении, состоящем из пиршества, строительства и разрушения, насколько нам известно, были охотники и собиратели, которые жили только за счёт природных ресурсов.

Как же нам расценивать всё это? Один из научных ответов состоял в том, чтобы полностью отказаться от идеи эгалитарного Золотого века и сделать вывод о том, что рациональные личные интересы и накопление власти являются непреходящими силами социального развития. Но и это не работает. Свидетельства начального неравенства в обществах Ледникового периода, будь то богатые захоронения или монументальные здания, являются не более чем спорадическими. Захоронения появляются с разницей в несколько веков и зачастую находятся в сотнях километров друг от друга. Даже если мы отнесём это на счёт фрагментарности доказательств, нам всё равно придётся спросить, почему доказательства настолько неоднородны: в конце концов, если бы любой из «принцев» ледникового периода вёл себя так же, как, скажем, принцы бронзового века, мы бы находили также укрепления, хранилища, дворцы — все обычные атрибуты развивающихся государств. Вместо этого на протяжении десятков тысяч лет мы видим памятники и великолепные захоронения, но мало что ещё указывает на развитие стратифицированных обществ. К тому же есть и другие, ещё более странные показатели, такие как тот факт, что в большинстве «королевских» захоронений находятся люди с поразительными физическими аномалиями, которых сегодня считали бы гигантами, горбунами или карликами.

Более широкий взгляд на археологические данные предлагает ключ к разрешению этой дилеммы. Он заключается в сезонных ритмах доисторической общественной жизни. Большая часть обсуждавшихся до сих пор палеолитических стоянок ассоциируются с доказательством существования годичных или двухгодичных периодов агрегации, связанных с перемещениями стад животных, служивших добычей охотникам — будь то шерстистый мамонт, степной зубр, северный олень или (в случае Гёбекли-Тепе) газель, а также с циклическими нерестами рыбы и созреванием орехов. Без сомнений, в менее благоприятное время года, по крайней мере, некоторые наши предки из Ледникового периода действительно жили и добывали еду очень маленькими группами. Но есть и неопровержимые доказательства того, что в другое время они массово собирались в «микрогородах», найденных в Дольни-Вестонице, в Моравском бассейне, к югу от Брно. Там они наслаждались огромным изобилием природных богатств, участвовали в сложных ритуалах, создавали грандиозные произведения искусства и торговали минералами, морскими раковинами и шкурами животных на поразительных расстояниях. Западноевропейскими аналогами этих сезонных стоянок будут большие горные пещеры во французском Перигоре и на Кантабрийском побережье с их знаменитыми рисунками и резьбой, которые тоже были частью ежегодного цикла объединения и рассредоточения.

Такие сезонные модели общественной жизни долго сохранялись даже после «изобретения сельского хозяйства», которое, как предполагается, должно было всё изменить. Новые данные показывают, что такого рода периодические изменения могут быть ключом к пониманию известных неолитических памятников Солсберийской равнины, которое основывается не только на календарной символике. Оказывается, что Стоунхендж был лишь последним в длинном ряду ритуальных сооружений, построенных как из дерева, так и из камня, когда в особое время года люди стекались на равнину из удалённых друг от друга уголков Британских островов. Тщательные раскопки показали, что многие из этих сооружений, которые теперь истолковывают как памятники прародителям могущественных неолитических династий, были разрушены всего через несколько поколений после постройки. Ещё более поразительно, что эта практика возведения и разрушения грандиозных памятников совпадает с периодом, когда народы Британии, переняв у континентальной Европы неолитический земледельческий метод ведения хозяйства, отказались, по крайней мере, от одной его важной стороны — выращивания зерновых — и около 3300 лет до н. э. вернулись к собиранию фундука как основного продукта питания. Похоже, что строители Стоунхенджа, державшие стада рогатого скота, мясом которого они пировали в определённое время года неподалёку от Даррингтон-Уоллс, не были ни собирателями, ни земледельцами, но чем-то средним. Если нечто вроде королевского двора действительно существовало в период праздничного времени года, то оно могло лишь растворяться в течение большей части года, когда люди снова рассеивались по острову.

Почему важны эти сезонные изменения? Потому что они показывают, что люди с самого начала сознательно экспериментировали с различными социальными возможностями. Антропологи описывают подобные общества как общества с «двойной морфологией». Марсель Мосс, работавший в начале XX века, заметил, что у приполярных инуитов, «а также у многих других обществ <…> есть две социальных структуры: одна летняя, а другая зимняя, и что у них параллельно существуют две правовые и религиозные системы». В летние месяцы, в погоне за пресноводной рыбой, карибу и северными оленями, инуиты разделялись на маленькие патриархальные группы, каждой из которых управлял старший мужчина. Имущество было закреплено за владельцем, а старейшины пользовались властью принудительного, а иногда даже тиранического характера над своим родом. Но в течение долгих зимних месяцев, когда тюлени и моржи стекались к арктическому побережью, а инуиты собирались вместе, чтобы построить из дерева, китовых рёбер и камня большие дома для встреч, вступало в силу другое устройство общества. В нём преобладало равенство, альтруизм и коллективная жизнь; богатствами делились; мужья и жёны обменивались партнёрами под покровительством Седны, богини тюленей.

Другой пример — коренные охотники и собиратели с северо-западного побережья Канады, для которых зима (а не лето) была периодом, когда общество принимало самую далёкую от равенства форму, и это впечатляет. В построенных из досок дворцах на побережье Британской Колумбии потомственная знать осуществляла правосудие над простолюдинами и рабами и устраивала роскошные пиршества, известные как потлач. Однако эти аристократические суды переставали существовать летом, во время рыболовного сезона. Общество возвращалось к родовым общинам меньшего размера, всё ещё стратифицированным, но с совершенно другой, менее строгой структурой. При этом люди принимали разные имена летом и зимой, буквально становясь кем-то другим в зависимости от времени года.

Возможно, наиболее поразительными с точки зрения политических изменений были сезонные практики объединения племён в XIX веке на американских Великих равнинах — некогда бывшие фермерами, они переняли кочевой образ жизни охотников. В конце лета небольшие высоко манёвренные группы шайеннов и лакота собирались в больших поселениях, чтобы подготовиться к охоте на буйволов. В это время года, когда они были наиболее уязвимы, они назначали полицию, которая наделялась полной принудительной властью; по отношению к любому, кто препятствовал проведению охоты, могли быть применены такие меры, как лишение свободы, порка или наложение штрафов. Тем не менее, как заметил антрополог Роберт Лоуи, этот «однозначный авторитаризм» действовал строго на временной сезонной основе, уступая место более «анархичным» формам организации, как только завершался охотничий сезон и последующие коллективные ритуалы.

Наука не всегда движется вперёд. Иногда она откатывается назад. Сто лет назад большинство антропологов понимали, что те, кто живёт в основном за счёт природных ресурсов, обычно не разделены на маленькие группы. На самом деле эта идея — продукт 1960-х, когда бушмены пустыни Калахари и пигмеи Мбути превратились для телевизионной аудитории и исследователей в символ первобытного человеческого общества. В результате мы видим повторение эволюционных стадий, что на самом деле ничем не отличается от Шотландского Просвещения. Это как раз то, к чему обращается, например, Фукуяма, когда пишет о том, что общество постепенно развивается от «групп» к «кланам», «племенам» и, наконец, сложным стратифицированным «государствам», в которых мы живём сейчас и где всё, как правило, определяется монополией на «законное применение принудительных мер». По этой логике шайенны или лакота должны были бы «развиваться» из групп сразу в государства примерно каждый ноябрь и «переходить» обратно весной. Большинство антропологов сейчас признают, что эти категории безнадежно неадекватны, но никто пока не предложил альтернативного способа размышления о мировой истории в самом широком смысле.

Совершенно независимо от этого археологические данные наводят на мысль о том, что при чётко выраженной смене времён года в эпоху последнего ледникового периода наши далёкие предки вели себя в целом так же: переключались с одного типа социальной организации на другой, что позволяло устанавливать авторитарную власть в определённое время года при условии, что это не могло продолжаться долго; исходя из понимания того, что ни один социальный порядок никогда не был фиксированным или неизменным. Одна и та же популяция могла существовать в различных формах: группы, племени, а иногда и общества с многими чертами, которые мы сейчас отождествляем с государством. С такой институциональной гибкостью появляется способность выходить за рамки любой конкретной социальной структуры и рефлексировать; одновременно создавать и разрушать политические миры, в которых мы живём. По крайней мере, это объясняет «принцев» и «принцесс» последнего ледникового периода, которые появляются в столь поразительной изоляции, будто это персонажи эдакой сказки или костюмированной драмы. Может быть, так всё и обстояло. Если они и правили, то, возможно, только один сезон, как короли и королевы Стоунхенджа.

Время переосмысления

Современные авторы склонны использовать доисторический период как канву для разработки философских проблем: люди злые или добрые от природы, они склонны к сотрудничеству или к соперничеству, к равенству или иерархии? В результате исследователи также обычно пишут, что на протяжении 95% истории нашего вида человеческие общества были одинаковыми. Но даже 40 тысяч лет — это очень, очень долгий период. Представляется вполне вероятным, и факты это подтверждают, что те же самые первопроходцы, которые колонизировали большую часть планеты, также экспериментировали с множеством разных вариантов общественного устройства. Как часто отмечал Клод Леви-Стросс, ранние Homo sapiens были такими же, как современные люди не только физически, но и в интеллектуальном плане. На самом деле, большинство из них, ежегодно переключаясь между разными формами организации, вероятно, осознавали потенциал общества лучше, чем современные люди. Вместо того чтобы сидеть без дела в какой-то первобытной невинности, дожидаясь, пока джинн неравенства не будет выпущен из бутылки, наши доисторические предки, похоже, успешно открывали и закрывали бутылку на регулярной основе, ограничивая неравенство ритуальными костюмированными представлениями, создавая богов и королевства точно так же, как свои памятники, а затем снова радостно их разрушая.

Если это так, то настоящий вопрос заключается не в том, «каковы истоки социального неравенства», а в том, «как мы в нём застряли», на протяжении большей части нашей истории перемещаясь между разными политическими системами. Всё это очень далеко от понятия доисторических обществ, слепо движущихся к институциональным цепям, которые ограничивают их. Это также не похоже на мрачные предсказания Фукуямы, Даймонда, Морриса и Шайделя, согласно которым любая «сложная» форма общественной организации обязательно означает, что малочисленные элиты берут на себя ответственность за ключевые ресурсы и начинают подавлять всех, кто крутится у них под ногами. Большинство общественных наук рассматривает эти зловещие прогнозы как самоочевидные истины. Но ясно, что под собой они не имеют основания. Итак, мы могли бы задать разумный вопрос: какие ещё нежно оберегаемые истины должны быть выброшены на пыльную свалку истории?

На самом деле, их довольно много. Ещё в 70-е годы выдающийся кембриджский археолог Дэвид Кларк предсказал, что при помощи современных исследований в перспективе может выясниться, что почти каждый аспект старой теории человеческой эволюции, «объяснения развития современного человека, одомашнивания, металлургии, урбанизации и цивилизации — семантические ловушки и метафизические миражи». Похоже, он был прав. В настоящее время со всех концов земного шара поступают потоки информации, основанные на тщательной полевой работе, передовых методах реконструкции климата, хронометрической датировке и научном анализе органических остатков. Исследователи рассматривают этнографический и исторический материал в новом свете. И почти все эти новые исследования идут вразрез с привычным изложением мировой истории. Тем не менее, самые выдающиеся открытия всё ещё ограничиваются работой специалистов, или же их приходится вычитывать между строк научных публикаций. Итак, в завершение приведем несколько основных своих положений: всего лишь горсть, чтобы дать представление о том, как начинает выглядеть новая, возникающая мировая история.

Первое громкое заявление в нашем списке касается происхождения и распространения сельского хозяйства. Больше нет никаких оснований утверждать, что оно ознаменовало собой значительные перемены в жизни общества. В тех частях света, где впервые приручили животных и начали разводить растения, не было никакого заметного «перехода» от палеолитического собирателя к неолитическому земледельцу. «Переход» от жизни главным образом за счёт природных ресурсов к жизни, основанной на производстве продуктов питания, занимал, как правило, около трёх тысяч лет. Хотя сельское хозяйство и давало возможность распределять богатства более неравномерно, в большинстве случаев это начинало происходить только спустя тысячелетия после его возникновения. В определённый период в таких отдалённых районах, как Амазония или Плодородный полумесяц Ближнего востока, люди пытались заниматься земледелием, «играли в земледелие», если хотите. Они каждый год переключались между способами производства так же, как меняли свои социальные структуры. Более того, «распространение земледелия» на второстепенные территории, такие как Европа, так часто описываемое как начало неизбежного упадка охоты и собирательства, оказывается весьма неустойчивым процессом, который иногда терпел неудачи, приводя земледельцев (а не собирателей) к демографическому кризису.

Очевидно, что больше нет смысла использовать такие фразы, как «аграрная революция», когда речь идёт о настолько сложных и растянутых во времени процессах. Поскольку не существовало эдемоподобного состояния, из которого первые земледельцы могли бы сделать свои первые шаги на пути к неравенству, ещё меньше смысла говорить о сельском хозяйстве как об источнике социального расслоения или частной собственности. Во всяком случае, именно на примере тех «мезолитических» народов, которые отказались от земледелия во время потепления эпохи раннего голоцена, мы видим, что стратификация укореняется ещё больше; по крайней мере, если можно судить по богатым захоронениям, зверским приёмам ведения войны и монументальным строениям. В некоторых случаях (например, на Ближнем Востоке) первые земледельцы, похоже, сознательно выработали альтернативные формы жизни в общине, соответствующие их образу жизни, который требовал больших затрат труда. Кажется, что в этих неолитических обществах равенство присутствовало в большей степени, чем у их соседей — охотников и собирателей. Резкое увеличение экономической и социальной значимости женщин ясно отражалось в искусстве и ритуальной жизни (сравните статуэтки женщин из Иерихона или Чатал-Хююк с крайне маскулинной скульптурой из Гёбекли-Тепе).

Ещё одно громкое заявление: «цивилизация» не приходит в комплекте. Первые в мире города не появились сразу в нескольких местах вместе с системами централизованного управления и бюрократического контроля. Сейчас мы знаем, что в Китае, например, в низовьях Хуанхэ к 2500 году до н. э., за тысячу лет до основания первой императорской династии (Шань), уже существовали поселения площадью 300 га и более. По другую сторону Тихого океана, в долине перуанской реки Супе, а именно в поселении Караль, были обнаружены обрядовые центры поразительной величины, относящиеся к тому же времени: загадочные остатки затонувших площадей и внушительные платформы на четыре тысячи лет старше Инкской империи. Такие недавние открытия показывают, как мало ещё по-настоящему известно о территориальном распределении и происхождении первых городов и о том, насколько старше они могут быть, чем системы авторитарной власти и письменного делопроизводства, которые когда-то считались необходимыми для их основания. И в признанных центрах урбанизации — Месопотамии, долине Инда, Мексиканском бассейне — появляется всё больше свидетельств того, что первые города создавались сознательно на основе равенства, а органы самоуправления сохраняли значительную независимость от центрального правительства. В первых двух случаях города с развитой гражданской инфраструктурой процветали более 500 лет без следов королевских захоронений или памятников, без регулярных армий или других инструментов принуждения, без каких-либо намёков на прямой бюрократический контроль над жизнью большинства граждан.

Несмотря на утверждения Джареда Даймонда, нет абсолютно никаких доказательств того, что вертикальные структуры управления являются неизбежным следствием крупномасштабной организации. Ошибается и Вальтер Шайдель, утверждающий, что от однажды сформировавшихся правящих классов никак нельзя избавиться, кроме как с помощью всемирной катастрофы. Возьмём только один хорошо подтверждаемый документами пример: около 200 года до н. э. город Теотиуакан в долине Мехико с населением 120 тысяч человек (один из крупнейших в то время), по-видимому, претерпел глубокие изменения. Пирамиды, исполнявшие роль храмов, были заброшены, человеческие жертвы — прекращены, а сам город был перестроен и превратился в огромное собрание особняков почти одного и того же размера. Так продолжалось около 400 лет. Даже во времена Кортеса в Центральной Мексике всё ещё были такие города как Тласкала, которая управлялась выборным советом. Избиратели периодически наказывали его членов, чтобы напомнить им, кто, в конечном счёте, главный.

Все эти отдельные факты должны создать совершенно другую мировую историю. По большей части мы не видим настоящую картину из-за наших предрассудков. Например, в настоящее время почти все настаивают на том, что прямая демократия или социальное равенство могут существовать только в небольшом сообществе или группе активистов, но не могут «разрастись» до города, округа или национального государства. Но если мы решим взглянуть на доказательства, которые находятся прямо у нас перед глазами, то увидим обратное. Эгалитарные города и даже союзы государств – обычное историческое явление. Эгалитарные семьи и домохозяйства — нет. Как только будет вынесен исторический вердикт, мы увидим, что самая болезненная утрата человеческих свобод началась в малом масштабе — на уровне гендерных отношений, возрастных групп и домашнего рабства, — в которых самая тесная близость сосуществует с глубочайшими формами структурного насилия. Если мы действительно хотим понять, как вышло так, что одни превратили богатство во власть, а другие оказались в положении, когда с их потребностями и жизнями никто не считается, то ответ нужно искать именно здесь. Мы полагаем, что это будет самая сложная часть работы по созданию свободного общества.

Перевод Анастасии Агаповой и Сони Ермаковой
Редактор перевода: Марфа-Мария Анисимова
Оригинальный текст