Анархист Сутуга рассказывает о трех годах в сибирской колонии

Анархист и антифашист Алексей Сутуга, который неделю назад освободился из колонии в Иркутской области, рассказал «Медиазоне» о железнодорожном этапе через полстраны, жизни в штрафных изоляторах и ПКТ, письмах с воли и о том, почему революционеру не стоит бояться тюрьмы.

Арест. «Я просто попался на их делюгу»

Майора, который меня задерживал, я помню с 2009 года. Тогда нас задержали по акции в поддержку московского антифашиста Алексея Олесинова. Он меня тоже запомнил. А уже в 2014-м сказал, что мол, ладно в 2012-м ты отсидел год, освободился по амнистии — сорвался с крючка, а на этот раз все уже, хватит: поездил ты в Украину, подрался в Москве, на этот раз ты заедешь. И действительно, заехал.

Из всей их речи делается вывод, что они давно уже наблюдают за нами, ведут оперативную работу — это не только меня касается, а вообще всей антифашистской, анархистской тусовки в Москве. Я просто один из тех, кто попался на их делюгу. Те же оперативники задерживали Алексея Гаскарова. Дмитрия Бученкова, мне кажется, тоже они задерживали.

Оперативное сопровождение постоянно было на митингах. Конкретно занимались антифа-движением, анархистами. Это формулируется и в документах. Давно уже было все понятно, просто снова произошел разговор о том, что «вы, ребята, уже давно под колпаком, все, что вы делаете, нам известно». Любая драка с нацистами или акция нелегальная — все это фиксируется, анализируется и принимается решение, кого закрывать, кого дальше оставить бороться.

5 апреля 2014 года меня задержали омоновцы и сотрудники Центра борьбы с экстремизмом во время облавы на oi-фестивале в Москве. Представились, показали корочки, посадили в машину, увезли в «Измайловское» ОВД. Там оформили административное правонарушение, продержали до утра. Утром за мной опять приехали эшники и отвезли к следователю, и она мне уже предъявила обвинения по 213 часть 2 и 116 часть 2 (хулиганство и побои — МЗ) по событиям 2 января 2014, где я в кафе в центре города подрался с группой молодых людей. Меня опознали потерпевшие и свидетель. Оперативники Центра по борьбе с экстремизмом нашли и задержали.

Они меня убеждали в том, что Украина и поездка на Майдан никак не связаны с моим делом. Что это обычная драка. Но мы каждую неделю так дрались. И именно после Майдана нас задержали. Были разговоры по типу: «Зачем ты вернулся в Москву? Там бы и жил на своей Украине. Ты же поддержал Майдан. А вот мы патриоты, мы считаем, что Крым наш. А вы — враги отечества». Низший и средний офицерский состав, а в ГУФСИНе и высший, действительно убеждены в правоте своей работы и в той системе, которую они поддерживают. Их убеждения подкреплены властью, зарплатой и званиями. Всегда так было.

Я уехал на ИВС Петровки, 38, просидел там трое суток. Потом был суд по аресту. Стандартные формулировки: нет московской прописки, тяжкая статья, официально безработный, могу скрыться и препятствовать расследованию. Поэтому я поехал на СИЗО «Бутырка», где я сидел 10 месяцев назад. Там даже оставались люди, с которыми я сидел, которые меня знают. «Болотники» тоже там сидели.

СИЗО и этап. «Санаторий» и «беспонтовый козлятник»

Я раньше думал, что «Бутырка» — это тюрьма. Но по сравнению с лагерями в России, с централами в регионах, «Бутырка» — санаторий. В столичных централах больше людей сидит, и сервис там налажен, поэтому положение более-менее нормальное.

После суда — этап до Иркутска. Это такой мрачный постапокалиптичный плацкарт с тремя ярусами, на которых могли сутки-двое могли ехать по 12 человек, набившись, как селедка. Кипяточек раз в два часа, туалет так же. Мы вылезали по этапу в разных городах. На пересылке я был в Челябинске на СИ-3. Там сидят хорошие люди, уральцы молодцы. Много молодежи сидит, как и в Сибири.

А СИЗО-1 города Иркутска — беспонтовый козлятник. Режимный централ, совершенно не дающий продохнуть людям. Голодовку я ввел, когда они уже совсем... Выкатил заявление на начальника централа, что не буду принимать пищу, пока мне не выдадут мои книги. Их у меня изъяли в тот момент, когда я не находился в хате, забрали из сумки, не оставив квитка. Адвокат, который ко мне приходил каждую неделю, пропал. И никто мне не объяснял, почему я не уезжаю на этап.

Туда приходили эшники, не эшники — не могу сказать, они не представились и корочек не показали. Назовем их «борцами с экстремизмом». Приходили два раза, предлагали на камеру сказать, что я отказался от антифашистской деятельности, анархистской. Хотели, чтобы сказал молодежи, что не нужно участвовать в политическом насилии на улицах, потому что это плохо. Второй раз предлагали не уезжать на лагерь, а остаться на СИ-1, стать баландером. Хотели, чтобы я стал разработчиком. Они почти всем это предлагают, не только мне. И многие соглашаются. Сначала остаются в централе, потом их на лагерь увозят, и там они уходят в массу, которая работает на администрацию. Для меня это значит замараться, уйти в другую массу, не в ту, с которой я привык сидеть. Но не по мне это. Не мое.

Меня там пальцем не тронули на этом СИ-1. С кем я сидел — все порядочные, меня никто не трогал, ни сотрудники, ни зеки. Это им не нужно было в моем случае. А с другими зеками происходили разные вещи, конечно: психологическое давление, физическое. Внутреннее насилие существует. Есть спецназ ГУ ФСИН, например, есть этапы и конвои на этапах, которые устраивают беспредел. Есть и централы, где сидят зеки, которые избивают других зеков по указаниям оперов и администрации. Выбивают из них показания, скручивают, ломают. Все это, конечно, существует.

Колония. «Они увидели во мне человека, опасного для арестантской массы»

Обычно привозят целый автозак зеков, могут человек десять привезти, а я приехал один в газели с конвоем. Меня встречали около двадцати сотрудников лагеря. Обшмонали, вытряхнули сумку и в шапке внезапно «нашли» маленький такой резачок вместе с ручкой. Сняли на видеорегистратор, составили нарушение, что осужденный имеет при себе запрещенные предметы. И я поехал на 10 суток в изолятор.

Я даже в карантин не попал. Ну а дальше: нарушение, продление, нарушение, продление, очередное нарушение, изоляторы. Цеплялись по мелочам: не сдал доклад, не побрился, не застегнул верхнюю пуговицу, а потом на полгода БУР — помещение камерного типа. Какого черта я вообще должен застегивать эту пуговицу, какой это имеет воспитательный смысл?!

За все это время я не видел никаких технологий в ГУФСИНе, которые направлены на перевоспитание осужденного, и не понял, где, в каком месте они перевоспитывают человека. Потом уже управа ФСИН Иркутской области решила меня отправить на ЕПКТ, потому что я не исправился за те полтора месяца, которые просидел в БУРе. По условиям ПКТ и ЕПКТ — это одно и то же. Ты сидишь в хате вчетвером или вдвоем. Шконки пристегнуты к стене, после 21:00 шконки отстегивают, и ты спишь, в 5:00 их застегивают, матрас уносят, и ты спишь на полу. Так каждый день.

Я не жил по режиму. А вообще — это подъем, завтрак, проверка, прогулка. Если сидишь в изоляторе, поднимут в 5:00, а в лагере в 6:00. Утром пришли, проверку сделали, спишь дальше, приехала каша, ты поел эту баланду, спишь дальше. Пересменка пришла, технический осмотр хаты. Прогулка, потом обед, до вечера книгу читаешь, делаешь, что хочешь: спишь или общаешься с другими зеками. Потом ужин, и в 21.00 отдают матрас, который утром забрали.

Администрация поначалу говорила, что если буду с ними сотрудничать, выйду в лагерь. Хотели, чтобы поменьше правозащитников приезжало, говорили, что чем больше они будут приезжать, тем больше будет у меня проблем.

[Когда приезжали правозащитники, сотрудники] относились внимательнее к тебе, деликатнее даже. Сразу вспоминали отчество, иногда что-то исправляли в бытовых условиях. Если правозащитники адекватные и действительно понимают, что происходит в лагере, разговаривают и с осужденными, и с администрацией, тогда прогресс случается — мне, например, начинали вовремя выдавать прессу и книги. Был случай, погасла лампочка в хате. Сидишь два дня без света, просишь, чтобы заменили, они: «У нас нет, сейчас найдем» — и не приносят. ОНК пришли с проверкой, лампочку заменили в тот же вечер.

Письма, газеты и книги доходили не всегда, все время что-то куда-то девалось в трассе, а журнал за год подписки я вообще только один раз видел. Почему-то каждый раз так получалось, что мне приносили пачку газет и писем перед приходом ОНК.

Я думаю, из Москвы они получили только одну разнарядку — что меня надо изолировать от арестантской массы. А как, это уже дело администрации лагеря или управы ФСИН. Единственный способ изолировать зека от других зеков — это ПКТ. Не знаю, почему они увидели во мне человека, опасного для арестантской массы в лагере, почему не выпускали. Не такой уж я и злостный нарушитель, отрицатель режима, только со временем им стал, потому что невозможно жить по режиму. Не тюрьма как будто — армию устроили. Был ГУЛАГ, стал ГУ ФСИН, муштра заключенных осталась.

Люди за решеткой. «Мы живем одним, враг у нас тоже один»

С адекватными людьми адекватно все было. Конечно, бывали конфликты, но мы старались переживать их, переговаривать, приходить к единому мнению. Мы живем одним, враг у нас тоже один. То, что мы делим, можно без споров разделить или не делить вообще. Социальная структура такая же, как и на улице. Разница только в том, что на улице люди свободны уйти, а тут надо находить компромиссы, общий язык, или один человек может подчиниться другому. По-разному бывает.

Есть какие-то общие понятия у арестантов, как себя вести, как быт совместный устраивать, как общаться с администрацией. Заедете в тюрьму — сами поймете все, там объяснят, всегда объясняют новичкам. Когда приходишь, тебя сажают перед собой, ставят тебе кружку чая и — покатили общаться. Самое главное не нервничать и не прививать эту нервоту другим зекам. Не стоит делать каких-то лишних движений, которые могут раздражать человека. Все это само приходит, если ты не совершенно асоциальный человек, который не может жить в тесном маленьком помещении со многими другими людьми.

Некоторые сходят с ума, но для этого есть другие люди, которые им помогут не сойти с ума. Один человек быстрее может слететь с катушек, чем тот, кто сидит в компании. Происходит своеобразная психотерапия. Ну а так, конечно, зеки любят друг другу нервы наматывать. Основная деятельность зека — это сводить другого зека с ума. Сидеть, например, и шутить, шутить, шутить и дошутиться. И человек вспыхивает просто, как спичка. Но если есть понимание, что этого не надо делать, то все нормально. Такое бывает от нечего делать, от скуки, когда все надоедает. Это про камерную систему. В лагере по-другому, про лагерь я вообще ничего не могу сказать, я там не был.

Сначала думали, что я просто подрался. С кем подрался, почему подрался? Начинаешь объяснять, и со временем люди понимают, что за обычную драку, где потерпевший даже в больницу не уехал, три года не дают. По разговорам, по тому, какие темы я поднимаю, начинали понимать, чем я занимаюсь. Относились к этому по-разному — от полного неприятия до поддержки: мол, выйду из тюрьмы, вступлю к вам, вместе с вами буду, а как стать анархистом?

Причем неприятие не в плане «занимаетесь фигней», а осознанное: люди понимали, чем я занимаюсь, и думали, что это очень плохо. Люди разные, мнения разные. Тюрьма — это зеркало свободного общества, там такие же люди сидят, только менее благополучные в каком-то плане.

В тюрьме очень многие страдают от безграмотности. Люди не особо учились в школе, им было неинтересно, у них другие знания были в почете. Я им помогал, чем мог. Объяснял какие-то законы, помогал составлять жалобы, рассказывал, что нам положено, по уголовным старался помогать на стадии следствия.

Новости в тюрьме обсуждаются постоянно. Но на совершенно другом уровне. Особенно я не люблю темы, которые поднимались после просмотра РЕН-ТВ. Это ужасно. У людей нет сомнения, существуют рептилоиды или нет, вопрос только в том, всей планетой они управляют или мы продолжаем бороться еще с ними? Самая любимая тема — масоны, заговоры, российская военная техника, которая побеждает всю остальную технику в мире, все это мозгозасирательство. Там, как и везде, патриотизм развит, а есть и конкретное отрицалово. Они при любом раскладе будут говорить, что видали все это: «Как крал, так и буду красть, а все эти президенты еще больше крадут, чем я. Я зарабатываю себе на жизнь, а они зарабатывают себе на виллу с яхтами. Я стараюсь красть у богатых, а они крадут у бедных, у таких, как я, у всей страны». Логика есть.

Медицина. «Зрение портится из-за стены, которая со всех сторон»

Здоровье в норме. Но иногда такое чувство, что у меня целый букет каких-то болезней, названия которых даже не знаю. Удивительно, что в последнюю зиму я даже не простыл, хотя днем спал на полу. Из-за плохого освещения и привычки постоянно читать сильно упало зрение. Еще зрение портится из-за стены, которая находится от тебя в двух метрах со всех сторон. Нет возможности перефокусировать глаза, они сильно устают, но это восстанавливается.

Медицина ГУ ФСИНа оставляет желать лучшего. Сами знаете, сколько людей умирают в тюрьмах. Одну таблетку дают от двух болезней или вообще ничего не дают, потому что нет или забыли принести. Я не скажу, что у врачей низкий уровень, им просто наплевать на зеков, плевать на свою работу. У них такой взгляд, что хоть лежи умирай перед ним, они будут смотреть на тебя и думать: «Когда же пересменка уже?» Я сидел и с людьми с ВИЧ, и с людьми с незаразной стадией туберкулеза, и с гепатитчиками, молчу даже о других болезнях, в том числе на нервной почве. Кого-то отделяют, есть лагерь в Иркутской области — 27-я больница, там сидят люди с тяжелыми заболеваниями. Изоляция вроде существует, но почему-то так получается, что я со всеми посидел.

Поддержка с воли. «Для нас, революционеров, тюрьма тоже дом»

Я не знаю, что они конкретно хотели, [отправляя меня на камерный режим], думаю, чтобы меня мотануло, психологически и физически. Чтобы я не имел сил для дальнейших действий. Чутка мотануло, конечно: я уже не юн, сил поменьше стало. Но то, чем мы занимаемся, рано или поздно приводит в тюрьму, иногда даже в могилу. Это понимание дает спокойствие. Звучит грустно, но по-моему, это весело. Веселее, чем просто так жить.

У нас есть солидарность, поддержка товарищей. Я постоянно получал письма, получал подписку на газеты, обо мне товарищи заботились. И по выходу из тюрьмы меня встретили, одели, накормили. Остальные, если и получают такую поддержку, то от близких родственников или очень близких людей. Я сидел с людьми, у которых совершенного никого не было. Освободившись, они выходят на улицу и на улице остаются. И единственное, что они умеют — это красть, грубо говоря. Для них тюрьма это второй дом.

А для нас, назовем себя революционерами, я считаю, что тюрьма — это тоже дом. Как так, ты занимаешься революцией и не попадаешь в тюрьму? Может, ты и не занимаешься ничем вообще? Особенно если ты анархист, который отрицает вообще государство.

У меня есть товарищи, у которых очень мало задержаний за 15 лет достаточно бурной деятельности. Им везет и продолжает везти. Но у меня, наверно, это в крови. У меня родственники сидели здесь, в Сибири, и были расстреляны. В царское время сидели и в 1950-х.

Я получал письма от товарищей. Мне писали и старые товарищи, и совершенно незнакомые товарищи, и совершенно незнакомые не очень товарищи — те люди, которые не имели отношения к антифашистской и анархистской движухе, просто оппозиционеры, которые решили написать политзаключенному. Я всегда старался ответить многословно и быстро. Мне еще надо ответить на несколько писем; если я не найду этих людей в интернете, придется отвечать так (по почте — МЗ). Помню письма от иркутских ребят, от тех, с кем я не знаком, и от старых друзей. Отличная идея была с открытками, с поздравительными вечерами. Я получал письма со многих городов России, самый восточный город — это Иркутск. Приходили письма из разных стран: Украина, Белоруссия, Чехия , Финляндия, Швеция, Италия, Англия, Испания, Германия, США. Было, кому ответить, было, что почитать. Письма — отличная вещь.

Новости, правда узнавал с задержкой в месяц в лучшем случае. Но я понимал, что в стране происходит. Про «пакеты Яровых» всяких читал, и про жизнь оппозиции, и про мировые какие-то события. Про Диму Бученкова я узнал от наших общих товарищей в письмах. А потом в газете прочитал, что Диму включили в список политических узников, из газеты же узнал, что вышел Алексей Гаскаров. Читая новости, понимал, что продолжаю жить в России, она никуда не делась от меня, все нормально. Ну как нормально… это Россия. А если серьезно, или я стал по-другому смотреть на все, или раньше действительно проще было. Видимо, они начали действительно бояться нас — и не только нас, но и обычных оппозиционеров.

Административный надзор. «Нормального ничто не исправит»

В газете я прочитал, что за прошлый год в Красноярском крае под административный надзор попали 2 800 человек. Сейчас из ИК-14 выходит очень много человек с надзором. Обычные злостники, кто злостно нарушал режим и не признал себя виновным, кто, по мнению администрации, не пошел на путь исправления. Люди, у которых статьи связаны с сексуальным насилием, им надзор дают больший, чем злостникам.

Я на суде сразу сказал, что не считаю себя виновным, исправлять меня не надо, потому что не от чего. Нормального ничто не исправит. Всю дорогу так и считал и освободился с тем же мнением. Я не виновен в том, в чем меня обвиняют. Нарушил общественный порядок — но никто же не пострадал.

Надзор дают, потому что хотят ограничить мою политическую деятельность. Там есть пунктик с запретом на присутствие и участие в массовых мероприятиях. Это значит, что я не смогу участвовать в митингах, шествиях, гуляниях на Масленицу, в футбол не смогу поиграть, может, и до этого дойдет, на родительское собрание, может, не смогу пойти.

У этого пункта очень широкое толкование. Сидеть дома с 11 вечера до шести утра, не уезжать без разрешения из Москвы, три раза в месяц ставить галочку в местном отделе полиции, что я никуда не убежал, что я здесь. Это достаточно сильно ограничивает деятельность. Я буду это обжаловать, а если не получится, это еще раз докажет, что я, сам того не ожидая, стал каким-то суперкрутым врагом для системы.

Освобождение. «Не надо попадать в тюрьму, но и нельзя ее бояться»

Обычно зеков освобождают после 12 часов дня, а ко мне в шесть утра залетели, сказали собираться, билет на самолет купили — едь, говорят, в аэропорт. Проморозили меня в шмон-комнате, залезли в письма, у меня их около 400, они каждое просмотрели. Вышел не за ворота, а в шлюз, где автозаки останавливаются.

Там черный Ford стоит, два человека солидного вида. Я сразу понял, с какой они организации. Уточнил, они ответили, что с общественной. Мы посмеялись над такой хорошей шуткой. Я им сказал: «Поехали в Иркутск». Они говорят: «Давай отвезем куда тебе надо, только поговори с нашими коллегами из Центра по борьбе с экстремизмом». Они меня довезли до города. Этих бесед тысячу было, они в лагере происходили, до лагеря происходили. Одни и те же беседы: «Чем ты будешь заниматься и кто твои друзья?». Да если бы я знал после трех лет отсидки, чем я буду заниматься! Хотя знаю: ведь в тюрьме только и остается думать, чем ты будешь заниматься на воле. Они мне дали напутствие, не помню дословно, но суть такая: «Не лезь».

Не умеешь общаться с легавыми, лучше не общайся. Завели уголовное дело — борись за свою свободу. Закрыли — не значит, что борьба за твою свободу кончилась. Тебя ограничивают стенами, ограничивают в общении, но и в тюрьме можно оставаться свободным. Это сложно понять, но это так. Не надо попадать в тюрьму, но и нельзя ее бояться.

На воле хорошо. Пока особо ничего не поменялось, только относительная физическая свобода ощущается. Может, у меня шок эмоционально-культурный, слишком много людей, лиц незнакомых. Чувствую себя адекватно — думал, что меня начнет шатать.

Пока в России, дома, буду работать и жить. Так же в точности, как раньше. Надеюсь, мало что изменится. Сам по себе я жизнерадостный человек. Поэтому убежден, что в конце концов все закончится революционным карнавалом, и мы победим, наконец, фашизм во всех его проявлениях. Уже до конца.

Источник