AVTONOM.ORG В

ЛИБЕРТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА

Михаил Бакунин

ФЕДЕРАЛИЗМ, СОЦИАЛИЗМ И АНТИТЕОЛОГИЗМ

Мотивированное предложение Центральному комитету Лиги Мира и Свободы от М. Бакунина

Женева.

Господа!

Дело, занимающее нас сегодня, это организовать и окончательно упрочить Лигу Мира и Свободы на осноВ­ве принципов, сформулированных предшествующим расВ­порядительным комитетом и принятых первым конгресВ­сом. Эти принципы составляют отныне нашу хартию, обяВ­зательную основу всей нашей последующей деятельности. Мы не имеем права отнять от них хотя бы малейшую часть, но мы можем и даже обязаны их развивать.

Выполнение этой обязанности представляется в настоВ­ящее время тем более настоятельным, что, как всем изВ­вестно, вышеупомянутые принципы были сформулироваВ­ны наскоро, под давлением тяжелого женевского гостеВ­приимства... Мы набросали их, так сказать, между двумя грозами, мы были вынуждены смягчить выражения, чтоВ­бы избежать большого скандала, который мог бы привеВ­сти к полному уничтожению нашего дела.

Ныне, когда благодаря более искреннему и широкому гостеприимству города Берна мы свободны от всякого местного, внешнего давления, мы должны восстановить эти принципы во всей их целостности, отбросив всякую двусмысленность как недостойную нас, недостойную веВ­ликого дела, которое мы призваны начать. Умолчание, полуправда, урезанные мысли, любезные смягчения и уступки трусливой дипломатии — все это непригодно для совершения великих дел: они требуют возвышенного сердца, ясного и твердого ума, четко поставленной цели и неукротимой смелости. Господа, мы начали великое дело, поднимемся же на его высоту. Оно будет великим или смешным, середины быть не может, и чтобы оно быВ­ло великим, необходимо по меньшей мере, чтобы благоВ­даря нашей смелости и искренности мы тоже стали велиВ­кими.

Не академический разбор принципов предлагаем мы теперь вашему вниманию. Мы не забываем, что собрались здесь главным образом, чтобы согласовать политические средства и меры, необходимые для осуществления нашеВ­го дела. Но мы знаем также, что в политике не может быть честной и полезной практической деятельности без теории и ясно определенной цели. В противном случае, сколь мы ни воодушевлены самыми широкими и свободоВ­любивыми чувствами, мы могли бы прийти к совершенно противоположным практическим результатам: мы могли бы начать с республиканскими, демократическими и соВ­циалистическими убеждениями, а кончить как бисмаркианцы или как бонапартисты.

Сегодня мы должны сделать три вещи:

1) Определить условия и подготовить элементы новоВ­го Конгресса.

2) Организовать нашу Лигу, насколько это будет возВ­можно, во всех странах Европы, распространить ее даже, и это нам кажется существенным, на Америку и учредить в каждой стране национальные комитеты и провинциальВ­ные подкомитеты, предоставив каждому из них законВ­ную, необходимую автономию и подчинив их всех иерарВ­хически Центральному комитету в Берне. Дать этим коВ­митетам полномочия и необходимые инструкции для пропаганды и принятия новых членов.

3) Для этой пропаганды основать газету. Не очевидно ли, что для того, чтобы хорошо выполВ­нить эти три вещи, мы должны предварительно вырабоВ­тать принципы, которые бы определили, уже без всякой двусмысленности, природу и цель Лиги. Эти принципы, с одной стороны, вдохновят и направят нашу как письВ­менную, так и устную пропаганду, а с другой стороны, поВ­служат условиями и основой при принятии новых члеВ­нов. Последний пункт, господа, представляется нам чрезВ­вычайно важным. Ибо будущее нашей Лиги полностью зависит от склонностей, идей и тенденций как политичеВ­ских и социальных, так и экономических и нравственных, от этой массы новых людей, для которых мы откроем наВ­ши ряды. Образуя институт в высшей степени демократический, мы не будем претендовать на управление нашим народом, т. е. массой наших приверженцев, сверху доВ­низу, и как только мы организуемся, мы никогда не поВ­зволим себе навязывать им авторитарно наши идеи. НаВ­против, мы хотим, чтобы все наши провинциальные подВ­комитеты и национальные комитеты, вплоть до центральВ­ного или интернационального комитета, избирались сниВ­зу доверху голосованием наших приверженцев во всех странах и поэтому стали верным и послушным выражеВ­нием их чувств, идей и воли. Но ныне, именно потому, что мы решили подчиняться во всем, что будет касаться общего дела Лиги, желаниям большинства, ныне, покуда мы находимся еще в малом числе, не должны ли мы, есВ­ли мы не хотим, чтобы наша Лига когда-либо уклонилась от своей первоначальной идеи и от направления, приданВ­ного ей ее инициаторами, не должны ли мы принять меВ­ры, чтобы никто, имеющий намерения, противоположВ­ные этой идее и этому направлению, не смог сделаться ее членом? Не должны ли мы организоваться таким обраВ­зом, чтобы огромное большинство наших приверженцев оставалось всегда верным вдохновляющим нас сегодня-чувствам, и установить такие правила приема членов, чтоВ­бы даже при смене личного состава наших комитетов дух Лиги остался неизменным?

Мы можем достигнуть этого не иначе, как выработав и определив наши принципы столь ясно, чтобы никто, буВ­дучи в том или ином отношении против них, не смог проникнуть в наши ряды.

Нет сомнения, что если мы будем избегать столь ясно выражать действительный характер своих принципов, число наших приверженцев может сделаться очень больВ­шим. Мы могли бы даже в таком случае, как нам предлаВ­гал делегат Базеля г. Шмидлин, принять в наши ряды много военных и священников, почему бы и не жандарВ­мов? — или по примеру Лиги Мира, основанной в ПариВ­же под высоким императорским покровительством гг. Мишелем Шевалье и Фредериком Пасси, нижайше просить некоторых знаменитых прусских, австрийских или русских принцесс соблаговолить принять звание поВ­четных членов нашей ассоциации. Но, как говорит послоВ­вица, кто многих обнимает, тот плохо прижимает; все эти драгоценные присоединения стоили бы нам нашего полного уничтожения и среди массы двусмысленностей и фраз, отравляющих в настоящее время общественное мнение Европы, стали бы еще одной плохой шуткой.

С другой стороны, очевидно, что если мы будем отВ­крыто провозглашать свои принципы, число наших приВ­верженцев будет ограничено, но, по крайней мере, это будут серьезные люди, на которых можно будет рассчиВ­тывать, — и наша искренняя, просвещенная, серьезная проВ­паганда будет не отравлять, а нравственно оздоровлять публику.

Итак, посмотрим, каковы принципы нашей новой асВ­социации? Она называется Лигой Мира и Свободы. Это уже много; этим мы отличаемся от всех тех, которые стремятВ­ся к миру любой ценой, даже ценой свободы и человечеВ­ского достоинства. Мы отличаемся также и от английскоВ­го общества мира, которое, абстрагируясь от всякой полиВ­тики, воображает, что при современном устройстве госуВ­дарств в Европе мир возможен. В противоположность этим ультрапацифистским тенденциям парижского и анВ­глийского обществ, наша Лига объявляет, что она не веВ­рит в мир и что она желает мира лишь при высшем услоВ­вии свободы.

Свобода — это возвышенное слово, означающее велиВ­кое дело, которое никогда не перестанет воспламенять сердца всех живых людей. Но оно требует точного опреВ­деления. Иначе мы не избежим двусмысленности, и в наВ­ших рядах могут оказаться бюрократы — сторонники граВ­жданской свободы, монархисты-конституционалисты, лиВ­беральные аристократы и буржуа, все те, кто в той или иной степени является защитником привилегий и естестВ­венным врагом демократии. Они могут составить больВ­шинство среди нас под предлогом, что они тоже любят свободу.

Чтобы избежать последствий этого досадного недораВ­зумения, Женевский конгресс объявил, что он желает «основать мир на демократии и свободе», отсюда следует, что для того, чтобы стать членом нашей Лиги, надо быть демократом. Значит, исключаются все аристократы, все сторонники какой-либо привилегии, какой-либо монопоВ­лии или какой бы то ни было политической исключительВ­ности, ибо слово «демократия» означает не что иное, как управление народом посредством народа и для народа, понимая под этим последним наименованием всю массу граждан — а в настоящее время надо прибавить и граждаВ­нок, — составляющих нацию.

В этом смысле мы все, конечно, демократы. Но мы должны в то же время признать, что этот терВ­мин, «демократия», недостаточен для точного определеВ­ния характера нашей Лиги и что, рассматриваемый в отВ­дельности, он может, так же как термин «свобода», дать повод к кривотолкам. Разве мы не видели, как в Америке еще в начале этого века плантаторы, рабовладельцы Юга и их приверженцы в Северных Штатах называли себя деВ­мократами? А современный цезаризм с его мерзкими поВ­следствиями, нависший как страшная угроза над всем, что зовется в Европе человечностью, не именует ли он себя тоже демократичным? И даже московский и санкт-петерВ­бургский империализм, это Государство без фраз, этот идеал всех централизованных военных и бюрократичеВ­ских держав, не во имя ли демократии он раздавил недавВ­но Польшу?

Очевидно, что демократия без свободы не может слуВ­жить нам знаменем. Но что такое демократия, основанВ­ная на свободе, если не Республика? Соединение свободы с привилегиями создает монархический конституционВ­ный режим, но ее соединение с демократией может осуВ­ществиться лишь в Республике. Из осторожности, которой мы не одобряем. Женевский конгресс нашел нужным воздержаться в своих резолюциях от слова «республика». Но, объявляя свое желание «основать мир на демократии и свободе», он невольно показал себя республиканцем. Итак, наша Лига должна быть одновременно демократической и республиканской.

И мы думаем, что все мы здесь республиканцы в том смысле, что, движимые беспощадной логической послеВ­довательностью, предостерегаемые столь же спасительныВ­ми, как и жестокими уроками истории, всем опытом проВ­шлого и в особенности событиями, которые омрачили Европу после 1848 года, и теми опасностями, которые ей угрожают сегодня, мы все пришли к одному убеждению: монархические институты несовместимы, с царством мира, справедливости и свободы.

Что касается нас, господа, то мы как русские социалиВ­сты и как славяне считаем своей обязанностью открыто заявить, что для нас слово «республика» не имеет другого значения, кроме значения чисто отрицательного: оно ознаВ­чает свержение или уничтожение монархии. Слово это не только не способно нас воспламенить, но, напротив, всякий раз, как нам представляют республику как положительное, серьезное решение всех злободневных вопроВ­сов, как высшую цель, к достижению которой мы долВ­жны направлять все наши усилия, нам хочется протестоВ­вать.

Мы ненавидим монархию всем сердцем; мы не хотим ничего большего, чем ее свержения в Европе и во всем мире, и мы убеждены, как и вы, что ее уничтожение есть условие sine qua поп освобождения человечества. С этой точки зрения мы — искренние республиканцы. Но мы не думаем, что достаточно свергнуть монархию, чтобы освоВ­бодить народы и дать им мир и справедливость. НапроВ­тив, мы твердо убеждены, что крупная военная, бюрокраВ­тическая, политически централизованная республика моВ­жет стать и непременно станет державой, стремящейся к внешним завоеваниям, к угнетению внутри страны, что она будет неспособна обеспечить своим подданным, даже если те будут называться гражданами, благоденствие и свободу. Разве мы не видели великую французскую наВ­цию дважды объявляющей себя демократической респубВ­ликой и оба раза теряющей свою свободу и дающей себя вовлечь в завоевательные войны?

Припишем ли мы, подобно многим другим, эти плаВ­чевные падения легкомысленному темпераменту и истоВ­рическим дисциплинарным привычкам французского наВ­рода, который, как утверждают его клеветники, способен завоевать свободу внезапным сокрушительным порывом, но не умеет пользоваться ею и применять ее на практике?

Мы не можем, господа, присоединиться к этому осуВ­ждению целого народа, одного из самых просвещенных народов Европы. Мы убеждены, что если Франция дваВ­жды теряла свободу, а демократическая республика там превращалась в военную диктатуру и в военную демокраВ­тию, то в этом повинен не характер ее народа, а ее полиВ­тическая централизация. Централизация эта, издавна подгоВ­товленная французскими королями и государственными людьми, воплотившаяся позже в человеке, названном льстивой придворной риторикой Великим Королем, заВ­тем повергнутая в бездну позорными деяниями одряхлевВ­шей монархии, конечно, погибла бы в грязи, если бы РеВ­волюция не подняла ее своей могучей рукой. Да, странная вещь эта великая революция, впервые в истории провозВ­гласившая свободу не только гражданина, но и человека: став наследницей монархии, которую она убила, она восВ­кресила в то же время отрицание всякой свободы — ценВ­трализацию и всемогущество Государства.

Вновь созданная Учредительным собранием (правда, против нее боролись, но почти безуспешно, жирондиВ­сты), эта централизация была завершена Национальным Конвентом. Робеспьер и Сен-Жюст были ее истинными реставраторами: ничто не было забыто в новой правительВ­ственной машине, ни даже Верховное Существо вместе с культом Государства. Она ожидала лишь ловкого машиВ­ниста, чтобы явить удивленному миру все могущество притеснения, которым ее одарили бездумные устроитеВ­ли... и — нашелся Наполеон. Итак, эта Революция, котоВ­рая вначале была вдохновлена лишь любовью к свободе и человечности, одним тем, что поверила в возможность примирения их с централизацией Государства, убила себя, убила их и не породила вместо них ничего, кроме военВ­ной диктатуры. Цезаризма.

Не очевидно ли, господа, что для того, чтобы спасти в Европе свободу и мир, мы должны противопоставить этой чудовищной и подавляющей централизации военВ­ных, бюрократических, деспотических, конституционВ­но-монархических или даже республиканских государств великий, спасительный принцип Федерализма, принцип, чье блистательное проявление явили нам между прочим поВ­следние события в Соединенных Штатах Северной АмеВ­рики.

С этих пор для всех истинно желающих освобождеВ­ния Европы должно быть ясно, что, сохраняя все свои симпатии к великим социалистическим и гуманистичеВ­ским идеям, провозглашенным Французской Революцией, мы должны отбросить ее политику Государства и решиВ­тельным образом воспринять североамериканскую полиВ­тику свободы.

I

ФЕДЕРАЛИЗМ

Мы рады заявить, что Женевский конгресс единодушВ­но приветствовал этот принцип. Сама Швейцария, котоВ­рая, к слову сказать, так успешно применяет его теперь на практике, присоединилась к нему без всякого ограничеВ­ния и приняла его со всеми вытекающими последствиями. К сожалению, в резолюциях конгресса этот принцип был очень плохо сформулирован и упомянут лишь косВ­венным образом, во-первых, по поводу Лиги, которую мы должны основать, и ниже по поводу журнала, который мы должны издавать под заглавием: «Соединенные ШтаВ­ты Европы». Между тем, по нашему мнению, он должен был бы занять первое место в нашей декларации принВ­ципов.

Это весьма обидный пропуск, который мы должны поспешить заполнить. Согласно с единодушным мнением Женевского конгресса мы должны провозгласить:

1) Что для того, чтобы свобода, справедливость и мир восторжествовали в международных отношениях ЕвроВ­пы, для того, чтобы сделать невозможною гражданскую войну между различными народами, составляющими евВ­ропейскую семью, есть только одно средство: образование Соединенных Штатов Европы.

2) Что Штаты Европы не могут быть образованы из государств в том виде, в каком они сложились сейчас, по причине чудовищного неравенства их сил.

3) Что пример скончавшейся Германской конфедераВ­ции доказал неоспоримым образом, что конфедерация монархий — это насмешка, что она бессильна гарантироВ­вать населению как мир, так и свободу.

4) Что ни одно централизованное, бюрократическое и тем самым военное государство, называйся оно даже республикой, не сможет серьезным и искренним образом войти в интернациональную конфедерацию. По своей конституции, которая всегда будет открытым или замаВ­скированным отрицанием свободы внутри, оно неизбежВ­но будет постоянным призывом к войне, угрозой сущеВ­ствованию соседних стран. Основанное существенным обВ­разом на последующем акте насилия, на завоевании или на том, что в частной жизни называется кражей со взлоВ­мом, — акте, благословленном церковью любой религии, освященном временем и превратившемся, таким образом, в историческое право, — и опираясь на это божеское освяВ­щение торжествующего насилия как на исключительное и высшее право, всякое централистское государство считаВ­ет для себя возможным абсолютное отрицание прав всех других государств, признавая их в заключенных с ними договорах только в политических интересах или по неВ­мощности.

5) Что все приверженцы Лиги должны будут, следоВ­вательно, направлять все свои усилия к переустройству своих отечеств, дабы заменить старую организацию, осноВ­ванную сверху донизу на насилии и авторитарном принВ­ципе, новой организацией, не имеющей иного основания, кроме интересов, потребностей и естественных влечений населения, ни иного принципа, помимо свободной федеВ­рации индивидов в коммуны, коммун в провинции*, проВ­винций в нации, наконец, этих последних в Соединенные Штаты сперва Европы, а затем всего мира.

* Славный итальянский патриот Джузеппе Мадзини, чей республиВ­канский идеал не что иное, как французская республика 1793 года, исВ­правленная в духе поэтических традиций Данте и властолюбивых воспоВ­минаний о властелине земли Риме, потом пересмотренная и исправленВ­ная с точки зрения новой теологии, наполовину рациональной и наполоВ­вину мистичной, — этот замечательный патриот, честолюбивый, страстВ­ный и всегда исключительный, несмотря на все его усилия подняться до уровня международной справедливости, патриот, который всегда предВ­почитал величие и могущество своего отечества его благополучию и своВ­боде, — Мадзини был всегда яростным противником автономии провинВ­ций, которая естественно нарушала бы строгое единообразие великого итальянского государства. Он утверждает, что для противовеса могуВ­ществу прочно устроенной республики достаточна автономия коммун. Он ошибается: ни одна коммуна, взятая в отдельности, не сможет проВ­тивостоять могуществу столь сильной централизации, она будет ею разВ­давлена. Чтобы не пасть в этой борьбе, она должна была бы для общей самозащиты вступить в федерацию с соседними коммунами, т. е. она должна была бы образовать вместе с ними автономную провинцию. Кроме того, раз провинции не будут автономны, управлять ими надо буВ­дет ставленникам государства. Нет середины между строго последоваВ­тельным федерализмом и бюрократическим режимом. Отсюда вытекаВ­ет, что республика, к которой стремится Мадзини, была бы государВ­ством бюрократическим и, следовательно, военным, основанным в цеВ­лях внешнего могущества, а не международной справедливости и внуВ­тренней свободы. В 1793 году, при режиме Террора, коммуны Франции были признаны автономными, что не помешало им быть раздавленными революционным деспотизмом Конвента или, лучше сказать, Парижской Коммуны, естественным наследником которой явился Наполеон.

6) Следовательно, полный отход от всего, что называВ­ется историческим правое государств; все вопросы о естественных, политических, стратегических и торгоВ­вых границах должны отныне считаться принадлежащиВ­ми к древней истории и решительно отвергаться всеми приверженцами Лиги.

7) Признание абсолютного права каждой нации, больВ­шой или малой, каждого народа, слабого или сильного, каждой провинции, каждой коммуны на полную автоноВ­мию при одном лишь условии, чтобы их внутреннее устройство не являлось угрозой и не представляло опасВ­ности для автономии и свободы соседних земель.

8) Если страна вошла в состав какого-либо государстВ­ва, даже если она присоединилась добровольно, отсюда никак не следует, что она обязана оставаться в его составе всегда. Никакое вечное обязательство не может быть доВ­пущено человеческой справедливостью, единственной, с которой мы считаемся, и мы никогда не признаем иных прав или иных обязанностей, кроме тех, которые основаВ­ны на свободе. Право свободного присоединения, и равно свободного отделения, есть первое и самое важное из всех политических прав, без которого конфедерация всеВ­гда будет лишь замаскированной централизацией.

9) Из всего вышеизложенного следует, что Лига долВ­жна открыто осудить всякий союз той или иной нациоВ­нальной фракции европейской демократии с монархичеВ­скими государствами, даже если бы этот союз имел целью вернуть независимость или свободу угнетенной стране: такой союз, могущий привести лишь к разочароваВ­ниям, был бы в то же время изменой делу революции.

10) В противоположность этому Лига, именно потоВ­му, что она Лига мира, и именно потому, что она убеждеВ­на, что мир не может быть завоеван и основан иначе, как на самой тесной и полной солидарности народов на начаВ­лах справедливости и свободы, должна громко выразить свое сочувствие всякому народному бунту против любого угнетения, внешнего или внутреннего, лишь бы это был бунт во имя наших принципов и в политических и эконоВ­мических интересах народных масс, а не амбициозное наВ­мерение основать могущественное Государство.

11) Лига будет вести беспощадную войну со всем, что называется славой, величием и могуществом государств. Всем этим ложным и вредоносным идолам, которым быВ­ли принесены в жертву миллионы людей, мы противопоВ­ставим славу человеческого разума, проявляющегося в наВ­уке, и всеобщего процветания, основанного на труде, справедливости и свободе.

12) Лига признает национальность как естественный факт, имеющий бесспорное право на свободное существоВ­вание и свободное развитие, но не как принцип, ибо всяВ­кий принцип должен обладать всеобщностью, а нациоВ­нальность — это лишь отдельный, исключительный факт. Так называемый принцип национальности, каким он предВ­ставляется в наши дни правительствами Франции, России и Пруссии и даже многими немецкими, польскими, итаВ­льянскими и венгерскими патриотами, является лишь отВ­влекающим средством, которое реакция противополагает духу революции: принцип в высшей степени аристократиВ­ческий по своей сущности, вплоть до презрения к диалекВ­там народов, не имеющих своей письменности, молчалиВ­во отрицающий свободу провинций и реальную автоноВ­мию коммун и поддерживаемый во всех странах не народными массами, чьими реальными интересами он сиВ­стематически жертвует ради так называемого общего блаВ­га, которое всегда является лишь благом привилегированВ­ных классов, — этот принцип не выражает ничего другого, кроме пресловутых исторических прав и амбиций госуВ­дарств. Итак, право национальности всегда будет рассмаВ­триваться Лигой лишь как естественное следствие высшеВ­го принципа свободы, и оно перестанет быть правом как только окажется или против свободы, или даже просто вне свободы.

13) Единство есть цель, к которой непреоборимо стремится человечество. Но единство становится фатальВ­ным, разрушает просвещение, достоинство и процветание индивидуумов и народов всякий раз, как оно образуется вне свободы, или путем насилия, или под воздействием какой-либо теологической, метафизической, политичеВ­ской или даже экономической идеи. Патриотизм, стремяВ­щийся к единству помимо свободы, — это плохой патриоВ­тизм. Он всегда причиняет вред интересам народа и подВ­линным интересам страны, которую он якобы хочет возвысить и которой хочет служить, будучи, зачастую поВ­мимо воли, другом реакции и врагом революции, т. е. освобождения народов и людей. Лига может признать лишь одно единство: то, которое свободно образуется чеВ­рез федерацию автономных частей в одно целое, с тем чтобы это последнее, не будучи больше отрицанием частВ­ных прав и интересов, кладбищем, где насильственно хоВ­ронят всякое местное процветание, стало, напротив, подВ­тверждением и источником всякой автономии и процвеВ­тания. Итак, Лига будет всеми силами бороться против всякой религиозной, политической, экономической и обВ­щественной организации, которая не будет всецело проВ­никнута этим великим принципом свободы: без него нет ни просвещения, ни справедливости, ни процветания, ни человечности.

Таковы, господа, по нашему и, без сомнения, также по вашему мнению, необходимое содержание и необходиВ­мые следствия великого принципа Федерализма, открыто провозглашенного Женевским конгрессом. Таковы неВ­преложные условия мира и свободы.

Непреложные — да, но единственные ли? — Не дуВ­маем.

Штаты Юга в великой республиканской конфедераВ­ции Северной Америки были с момента провозглашения независимости республиканских Штатов преимущественВ­но демократичными* и федералистскими, вплоть до жеВ­лания отделиться. И все же они в последнее время вызваВ­ли осуждение защитников свободы и человечности во всем мире и своей несправедливой и святотатственной войной против республиканских Штатов Севера чуть быВ­ло не разрушили и не уничтожили самую прекрасную поВ­литическую организацию из всех, когда-либо существоВ­вавших в истории. В чем причина такого странного факВ­та? Была ли эта причина политической? Нет, она всецело социальная. Внутреннее политическое устройство Южных Штатов было даже во многих отношениях более соверВ­шенным, являло собой большую свободу, чем устройство Северных Штатов. Только в этом устройстве было одно черное пятно, как и в республиках древнего мира: свобоВ­да граждан была основана на насильственном труде рабов. Этого черного пятна было достаточно, чтобы прекратить всякое политическое существование этих Штатов.

* Как известно, в Америке приверженцы интересов Юга против СеВ­вера, т. е. рабства против освобождения рабов, называют себя демокраВ­тами.

Граждане и рабы — таков был антагонизм древнего мира, как и рабовладельческих государств нового мира. Граждане и рабы, т. е. принужденные работники, рабы если не по праву, то на деле, — вот антагонизм современВ­ного мира. Подобно тому как древние государства погиВ­бли от рабства, так и современные государства погибнут от пролетариата.

Напрасны старания утешиться мыслью, что это антагоВ­низм скорее фиктивный, чем действительный, или что невозможно провести линию раздела между имущими и неимущими классами, так как эти классы переходят один в другой посредством множества промежуточных и неуловимых оттенков. В естественном мире также не существует линии раздела; так, например, в восходящем ряду существ невозможно указать точку, где кончается растительное и начинается животное царство, где кончаВ­ется животное царство и начинается человечество. Тем не менее, существует вполне реальное различие между расВ­тением и животным, между животным и человеком. Так же точно в человеческом обществе, несмотря на промеВ­жуточные звенья, делающие незаметными переход от одного политического и социального положения к другоВ­му, различие между классами вполне определенно, и всяВ­кий сумеет различить дворянскую аристократию от фиВ­нансовой аристократии, крупную буржуазию от мелкой буржуазии, а эту последнюю от фабричных и городских пролетариев; так же точно, как крупного землевладельца, рантье, крестьянина-собственника, собственноручно обраВ­батывающего землю, фермера от простого деревенского пролетария.

Все эти различные политические и социальные реВ­алии — сводятся в настоящее время к двум диаметрально противоположным основным категориям, естественным врагам друг для друга: политические* классы, состоящие, из лиц, имеющих привилегии в отношении как земли, так и капитала, или даже только буржуазного образования**, и рабочие классы, обделенные как капиталом, так и землей, и лишенные всякого образования и воспитания.

* Привилегированные?

** Даже за неимением имущества это буржуазное образование при той солидарности, которая связывает всех членов буржуазного мира, обеспечивает получившему его громадную привилегию в вознаграждеВ­нии за труд — ибо труд самого посредственного буржуа оплачивается в три, в четыре раза дороже, чем труд самого умного рабочего.

Надо быть софистом или слепым, чтобы отрицать проВ­пасть, разделяющую эти два класса. Подобно древнему миру, наша современная цивилизация с сравнительно неВ­большим числом привилегированных граждан основана на принудительном труде (к которому понуждает голод) громадного большинства населения, обреченного на невеВ­жество и грубость.

Напрасны также старания уверить себя, что эту проВ­пасть можно уничтожить простым распространением просвещения в народных массах. Прекрасное дело осноВ­вывать народные школы, но надо спросить себя, может ли человек из народа, перебивающийся изо дня в день и кормящий свою семью работой своих рук, лишенный сам образования и досуга и вынужденный убивать и отуВ­плять себя работой, чтобы обеспечить свою семью хлебом на завтрашний день, — надо спросить себя, может ли таВ­кой человек хотя бы помышлять, желать, не говоря уж о том, чтобы иметь возможность, отправить своих детей в школу и содержать их во время обучения. Не будет ли он нуждаться в помощи их слабых рук, их детского труда, чтобы обеспечить все потребности семьи? Достаточно много будет и того, что он пойдет на жертву и отдаст деВ­тей в школу на год или на два, с трудом выкраивая им время, чтобы они могли научиться читать, писать, считать, с тем, чтобы их ум и сердце были отравлены христианВ­ским катехизисом, который умело и щедро преподноситВ­ся в официальных народных школах всех стран. Сможет ли когда-нибудь это жалкое образование поднять рабочие массы до уровня буржуазного образования? Будет ли коВ­гда-нибудь заполнена пропасть?

Очевидно, что этот столь важный вопрос народного образования и воспитания зависит от решения другого, гораздо более трудного вопроса о коренном изменении нынешних экономических условий рабочих классов. — Возвысьте условия труда, отдайте труду все, что по спраВ­ведливости ему принадлежит, и тем самым предоставьте народу спокойную уверенность, достаток, досуг, и тогда, поверьте, он займется своим образованием и создаст циВ­вилизацию более широкую, здоровую, более возвышенВ­ную, чем ваша.

Напрасны и старания убедить себя вслед за экономиВ­стами, что улучшение экономического положения рабочих классов зависит от общего прогресса промышленности и торговли в каждой стране и от их полного освобождеВ­ния от опеки и покровительства государств. Свобода проВ­мышленности и торговли — это, конечно, великая вещь, одна из главных основ международного союза всех нароВ­дов мира. Сторонники свободы, всякой свободы, мы долВ­жны быть сторонниками и этой. Но, с другой стороны, мы должны признать, что покуда будут существовать совВ­ременные государства, покуда труд будет рабом собственВ­ности и капитала, эта свобода, обогащая ничтожную горстку буржуа в ущерб огромному большинству населеВ­ния, приведет лишь к одному: еще больше расслабит и развратит малое число привилегированных, увеличит нищету, недовольство и справедливое возмущение рабоВ­чих масс и тем самым приблизит час разрушения госуВ­дарств.

Англия, Бельгия, Франция и Германия являются, неВ­сомненно, теми европейскими странами, где торговля и промышленность пользуются сравнительно большей свободой и которые достигли самой высокой степени разВ­вития. И это именно те самые страны, где пауперизм чувствуется наиболее жестоким образом, где пропасть между собственниками и капиталистами, с одной стороВ­ны, и рабочими классами — с другой, увеличилась как ни в одной другой стране. В России, в скандинавских страВ­нах, в Италии, в Испании, где торговля и промышленВ­ность мало развиты, люди редко умирают от голода, разве только по случаю какого-либо необычайного бедствия. В Англии смерть от голода обычное явление. От голода умирают не единицы, а тысячи, десятки, сотни тысяч люВ­дей. Не очевидно ли, что при том экономическом полоВ­жении, которое царит в настоящее время во всем цивилиВ­зованном мире, — свобода и развитие торговли и промышВ­ленности, удивительные приложения науки к производстВ­ву и даже сами машины, имеющие целью освободить работника, облегчая труд человека, — что все эти изобреВ­тения, весь этот прогресс, которым справедливо гордится цивилизованный человек, нисколько не улучшают полоВ­жение рабочих классов, а наоборот, ухудшают его и делаВ­ют еще более невыносимым.

Только Северная Америка является в значительной степени исключением из этого правила. Но это исключеВ­ние не опровергает правило, а подтверждает его. Если раВ­бочие там лучше оплачиваются, чем в Европе, если никто там не умирает от голода, если в то же время классовый антагонизм там еще почти не существует, если все трудяВ­щиеся — граждане и если вся масса граждан составляет именно единое целое, наконец, если хорошее начальное и даже среднее образование широко распространено там в массах, то все это следует в значительной мере припиВ­сать, конечно, тому традиционному духу свободы, котоВ­рый первые колонисты принесли из Англии: рожденноВ­му, испытанному, окрепшему в великой религиозной борьбе, этому принципу индивидуальной независимости и самоуправления коммун и провинций — self-government способствовало еще то редкое обстоятельство, что, переВ­несенный на неосвоенные земли, он был свободен от дуВ­ховного гнета прошлого и мог, таким образом, создать новый мир, мир свободы. А свобода — это великая волшебВ­ница, она наделена такой удивительной творческой сиВ­лой, что, вдохновляемая ею одной. Северная Америка меВ­нее чем в столетие смогла достичь, а ныне и превзойти цивилизацию Европы. Но не надо обманываться: этот удивительный прогресс и столь завидное благополучие обязаны своим существованием в огромной мере важноВ­му преимуществу, которое имеет Америка, равно как и Россия: мы хотим сказать о громадных просторах плоВ­дородной земли, которая остается необработанной за неВ­достатком рабочих рук. По крайней мере до сих пор это великое пространственное богатство было почти беспоВ­лезно для России, ибо мы никогда не обладали свободой. Иначе обстояло дело в Северной Америке, которая благоВ­даря свободе, подобной которой не существует больше нигде, привлекает каждый год сотни тысяч энергичных, трудолюбивых и умных колонистов и благодаря этому богатству может их принять в свое лоно. Тем самым одновременно отодвигается проблема пауперизма и моВ­мент постановки социального вопроса: рабочий, не нахоВ­дящий работы или недовольный заработком, который ему предоставляет капитал, всегда может, в крайности, эмигрировать на far west чтобы возделать там какую-ниВ­будь дикую незанятую землю.

Эта возможность, всегда, за неимением лучшего, отВ­крытая для всех американских рабочих, естественно подВ­держивает там заработную плату на достаточной высоте и предоставляет каждому независимость, какой не знает Европа. Таково преимущество, но вот и недостаток: дешеВ­визна промышленных продуктов зависит главным обраВ­зом от дешевизны труда, и поэтому американские фабриВ­канты в большинстве случаев не в состоянии конкурироВ­вать с европейскими фабрикантами; отсюда вытекает необходимость протекционистского тарифа для промышВ­ленности Северных Штатов. Но это привело в первую очередь к созданию массы искусственных производств и в особенности к притеснению и разорению непромышВ­ленных Южных Штатов, что заставило их стремиться к отделению; к скоплению, наконец, в таких городах, как Нью-Йорк, Филадельфия, Бостон и многих других, массы рабочих пролетариев, которые постепенно начинают поВ­падать в положение, аналогичное положению рабочих в крупных промышленных государствах Европы. — И мы действительно видим, что социальный вопрос выдвигаетВ­ся в Штатах Севера, подобно тому как он встал много раньше у нас.

Итак, мы вынуждены признать как общее правило, что в нашем современном мире, если и не так всецело, как в древнем мире, цивилизация малого числа основана на принудительном труде и относительном варварстве громадного большинства. Было бы несправедливо сказать, что этот привилегированный класс чужд труда; напротив, в наши дни его члены много работают, число совершенно бездеятельных заметно уменьшается, труд начинают уваВ­жать в этой среде; ибо наиболее благополучные понимаВ­ют сегодня, что для того, чтобы быть на уровне современВ­ной цивилизации, для того хотя бы, чтобы быть в состоВ­янии пользоваться своими привилегиями и сохранить их, надо много трудиться. Но между трудом зажиточных и рабочих классов та разница, что труд первых оплачиваВ­ется в значительно большей пропорции, чем труд вторых, и потому оставляет привилегированным досуг, это наивысВ­шее условие развития человека, как интеллектуального, так и нравственного, условие, никогда не существовавшее для рабочих классов. Кроме того, труд, которым занимаВ­ются в мире привилегированных, почти исключительно умственный, то есть работа воображения, памяти и мысли; между тем как труд миллионов пролетариев — это труд физический и зачастую, как, например, на всех фабриках, это труд, включающий в работу не всю мускульную систеВ­му человека, а развивающий лишь какую-нибудь часть ее в ущерб всем остальным, труд, совершаемый обычно в условиях, вредных для здоровья тела и препятствующих его гармоничному развитию. В этом отношении земледеВ­лец гораздо более благополучен: его натура, не испорченВ­ная душной и зачастую отравленной атмосферой заводов и фабрик, не изуродованная анормальным развитием одной какой-нибудь способности во вред другим, остается более сильной, более цельной, но зато его ум — почти всегда более отсталым, неповоротливым и гораздо менее развитым, чем ум фабричных и городских рабочих.

Итак, ремесленники, заводские рабочие и земледельВ­цы образуют вместе одну и ту же категорию, категорию физического труда, противополагаемую привилегированным представителям умственного труда. Каковы следствия этоВ­го не фиктивного, а вполне реального разделения, состаВ­вляющего самую основу современного как политическоВ­го, так и социального положения?

Для привилегированных представителей умственного труда, которые, скажем мимоходом, при нынешней оргаВ­низации общества призваны быть его представителями, не потому, что они самые умные, но единственно потому, что родились в привилегированном классе, — для них все блага, но также и все гибельные соблазны современной цивилизации: богатство, роскошь, комфорт, благосостоВ­яние, семейные радости, исключительная политическая свобода вместе с возможностью эксплуатировать труд миллионов рабочих и управлять ими по своей воле и в своих интересах, все изобретения, все изощрения воВ­ображения и мысли... и, вместе с возможностью стать цельными людьми, все язвы человечества, испорченного привилегиями.

Что остается представителям физического труда, этим бесчисленным миллионам пролетариев или даже мелким земельным собственникам? Безысходная нужда, отсутстВ­вие даже семейных радостей, ибо семья для бедного вскоВ­ре становится обузой, невежество, дикость и, мы бы скаВ­зали, вынужденное почти животное состояние, с тем утеВ­шением, что они служат пьедесталом для цивилизации, свободы и разложения немногих. Но зато они сохранили свежесть ума и сердца. Воспитанные трудом, хотя бы и принудительным, они сохранили чувство справедливоВ­сти, много более правильной, чем справедливость юрисВ­консультов и кодексов; сами несчастные, они сочувствуют всякому несчастью, они сохранили здравый смысл, не исВ­порченный софизмами доктринерской науки и обманами политики, и, так как они еще не злоупотребили и даже не воспользовались жизнью, они имеют веру в жизнь.

Но, скажут нам, этот контраст, эта пропасть между малым числом привилегированных и огромным количеВ­ством обездоленных всегда существовала и теперь сущестВ­вует: так что же изменилось? Изменилось то, что прежде эта пропасть была заполнена религиозным туманом, так что народные массы ее не видели, а теперь, после того как Великая Революция начала рассеивать этот туман, они тоже начинают видеть пропасть и спрашивать о ее причине. Значение этого безмерно.

С тех пор как Революция ниспослала в массы свое Евангелие, не мистическое, а рациональное, не небесное, а земное, не божественное, а человеческое, — свое ЕвангеВ­лие прав человека; с тех пор как она провозгласила, что все люди равны, что все одинаково призваны к свободе и человечности, народные массы всей Европы, всего мира начинают мало-помалу пробуждаться ото сна, который их сковывал с тех пор, как христианство усыпило их своими маковыми цветами, и начинают спрашивать себя, не имеВ­ют ли они тоже права на равенство, свободу и человечВ­ность.

Как только этот вопрос был поставлен, народ, как в силу своего удивительного здравого смысла, так и инВ­стинкта, понял, что первым условием его действительноВ­го освобождения, или, если вы мне позволите это слово, его очеловечения, является коренная реформа экономичеВ­ских условий. Вопрос о хлебе правомерно является для него первым вопросом, ибо еще Аристотель заметил: чеВ­ловек, чтобы мыслить, чтобы чувствовать свободно, чтобы сделаться человеком, должен быть свободен от забот маВ­териальной жизни. Впрочем, буржуа, громко выступаВ­ющие против материализма народа и призывающие его к идеалистическому воздержанию, знают это очень хороВ­шо, ибо они проповедуют на словах, а не на примере. Второй вопрос для народа — это досуг после работы, услоВ­вие sine qua поп человечности; но хлеб и досуг не могут быть им получены иначе как путем радикального преВ­образования современного устройства общества, и это объясняет, почему Революция как логическое следствие своего собственного принципа породила социализм.

II

СОЦИАЛИЗМ

Французская Революция, провозгласив право и обязанВ­ность каждого человеческого индивидуума сделаться чеВ­ловеком, пришла в своих последних выводах к бабувизму. Бабеф — один из последних энергичных и безупречных граждан, созданных Революцией, а затем уничтоженных ею в таком количестве, — которому посчастливилось иметь в числе своих друзей таких людей, как Буонарроти, соединил в своей неповторимой концепции политические традиции своего древнего отечества с новейшими идеями социальной революции. Видя, что Революция угасает за недостатком коренного преобразования, впрочем, по всей вероятности, и невозможного при экономиВ­ческой структуре того общества, верный, с другой стороны, духу этой Революции, которая завершилась заВ­меной всякой личной инициативы всемогущим действием Государства, он измыслил политическую и социальную систему, согласно которой республика, выражающая соВ­бой коллективную волю граждан, должна была конфиВ­сковать всякую личную собственность и управлять ею в интересах всех, наделяя каждого в равной мере воспитаВ­нием, образованием, средствами к существованию, развлеВ­чениями и принуждая всех без исключения, по мере сил и способностей каждого, к физическому и умственному труду. Заговор Бабефа не удался, он был гильотинирован вместе с несколькими друзьями. Но его идеал социалиВ­стической республики с ним не умер. Подхваченная его другом Буонарроти, величайшим конспиратором века, эта идея как священное сокровище была передана им новым поколениям; и благодаря тайным обществам, основанным Буонарроти в Бельгии и Франции, коммунистические идеи зародились в воображении народа. Они нашли с 1830 по 1848 год талантливых выразителей в лице Кабе и Луи Блана, которые создали в окончательном виде ревоВ­люционный социализм. Другое социалистическое течение, исходящее из того же революционного источника, стреВ­мящееся к той же цели, но совершенно иными средстваВ­ми, — течение, которое мы бы охотно назвали доктринерВ­ским социализмом, было основано двумя замечательными людьми: Сен-Симоном и Фурье. Сен-симонизм был исВ­толкован, развит, переработан и утвержден в виде чуть ли не обрядовой системы, своего рода церкви, отцом Анфантеном вместе со многими друзьями, из которых большая часть стала ныне финансистами и государственными людьми, чрезвычайно преданными Империи. Фурьеризм нашел своего интерпретатора в «Мирной демократии», изВ­дававшейся до 2 декабря г. Виктором Консидераном.

Заслуга этих двух социалистических систем, впрочем, во многих отношениях различных, заключается главным образом в глубокой, научной, строгой критике современВ­ного устройства общества, чьи чудовищные противоречия они смело раскрыли; затем в том важном факте, что эти системы яростно нападали на христианство и расшатали его во имя восстановления в своих правах материи и человеческих страстей, оклеветанных и в то же время так хорошо практикуемых христианскими священниками. Сен-симонисты хотели заменить христианство новой реВ­лигией, в основе которой был мистический культ плоти, с новой иерархией священников, новых эксплуататоров толпы своей привилегией гения, способностей и таланта. Фурьеристы, куда большие и, можно сказать, даже исВ­кренние демократы, придумали свои фаланстеры, упраВ­вляемые избранными всеобщим голосованием руководиВ­телями, фаланстеры, где каждый сам себе, по мысли фуВ­рьеристов, нашел бы работу и место в соответствии с приВ­родой его страстей. Ошибки сен-симонистов слишком очевидны, чтобы стоило о них говорить. Двойная непраВ­вота фурьеристов заключалась, во-первых, в том, что они искренне верили, что единственно силой убеждения и мирной пропагандой они сумеют до такой степени троВ­нуть сердца богатых, что те в конце концов сами придут сложить у порога фаланстера излишек своих богатств; во-вторых, в том, что они вообразили, что можно теореВ­тически, a priori построить социальный рай, в котором разместится будущее человечество. Они не поняли, что мы можем провозглашать какие угодно великие принциВ­пы его грядущего развития, но мы должны оставить опыВ­ту будущего практическую реализацию этих принципов.

Вообще, все социалисты, за исключением одного, до 1848 года питали общую страсть к регламентации. Кабе, Луи Блан, фурьеристы, сен-симонисты — все были одерВ­жимы страстью поучать и устраивать будущее, все были более или менее авторитарными.

Но вот явился Прудон, сын крестьянина, в сто раз больший революционер и в делах, и по инстинкту, чем все эти доктринерские буржуазные социалисты; он вооруВ­жился критикой столь же глубокой и проницательной, сколь неумолимой, чтобы уничтожить все их системы. Противопоставив свободу авторитету, он в противопоВ­ложность этим государственным социалистам смело проВ­возгласил себя анархистом и имел мужество бросить в лицо их деизму или пантеизму заявление, что он просто атеист или, точнее, позитивист, подобно Огюсту Конту.

Социализм Прудона, основанный как на индивидуальВ­ной, так и на коллективной свободе и на спонтанной деВ­ятельности свободных ассоциаций, не подчиненный друВ­гим законам, кроме как общим законам социальной экоВ­номии; законам, которые открыты или которые еще предстоит открыть науке; социализм, стоящий вне всякой правительственной регламентации и всякого покровиВ­тельства со стороны государства и подчиняющий политиВ­ку экономическим, интеллектуальным и моральным интересам общества, должен был с течением времени прийти, в силу необходимой последовательности, к федерализму.

Таково было положение социальной науки до 1848 г. Полемика в газетах, листках и социалистических брошюВ­рах привнесла массу новых идей в рабочие классы; они были ими насыщены, и, когда разразилась революция 1848 года, социализм заявил о себе как мощная сила.

Как мы сказали, социализм был последним детищем Великой Революции; но до его рождения она произвела на свет своего более прямого наследника, своего старшеВ­го сына, любимца Робеспьеров и Сен-Жюстов: чистый ресВ­публиканизм, без примеси социалистических идей, перенеВ­сенный из античного мира и вдохновляемый героическиВ­ми традициями великих граждан Греции и Рима. Гораздо менее человечный, чем социализм, этот республиканизм почти не принимает в расчет человека, а признает лишь гражданина; если социализм стремится основать республиВ­ку людей, то республиканизм желает лишь республику граВ­ждан, хотя бы они, как это было при конституциях, явившихся естественным и необходимым следствием конституции 1793 года (раз уж эта конституция после неВ­долгого колебания сознательно не затронула социального вопроса), — хотя бы они в качестве активных граждан (если воспользоваться выражением Учредительного собраВ­ния) основывали свое благополучие на эксплуатации труда пассивных граждан. Впрочем, политический респубВ­ликанец сам по себе не является, или по крайней мере ему не полагается быть, эгоистом лично для себя, но он должен им быть для отечества, которое он должен стаВ­вить в своем свободном сердце выше себя самого, выше всех индивидуумов, выше всех наций в мире, выше всего человечества. Следовательно, он будет всегда игнорироВ­вать международную справедливость; во всех спорах, буВ­дет ли его отечество право или нет, он будет становиться на его сторону, он будет желать, чтобы оно всегда имело верх и подавляло другие народы своим могуществом и славой. Он сделается по естественной склонности завоВ­евателем, несмотря на опыт веков, показывающий ему, что военные победы неизбежно должны привести к цезаВ­ризму. Республиканец-социалист ненавидит величие, моВ­гущество и военную славу государства, он предпочитает им свободу и благоденствие. Федералист во внутренней политике, он стремится и к международной конфедераВ­ции прежде всего из чувства справедливости, а также из убеждения что экономическая и социальная революция может осуществиться, переступив искусственные и пагубВ­ные границы государств, лишь при совместных действиях если не всех, то, по крайней мере, большей части наций, составляющих ныне цивилизованный мир, и что все наВ­ции рано или поздно должны будут к ним присоединитьВ­ся. Исключительно политический республиканец — это стоик; он не признает для себя прав, а только обязанноВ­сти, или, как в республике Мадзини, он признает лишь одно право: право быть самоотверженным и жертвовать собой для отечества, жить лишь для служения ему и с раВ­достью умереть за него, как говорится в песне, которой г. Александр Дюма слишком щедро одарил жирондиВ­стов. «Умереть за отечество — это самый прекрасный, самый завидный жребий». Социалист, напротив, опирается на свое позитивное право на жизнь и на все как интеллектуальВ­ные и моральные, так и физические жизненные наслаВ­ждения. Он любит жизнь, он хочет полностью ею наслаВ­диться. Так как его убеждения составляют часть его самого и его обязанности по отношению к обществу неразрывВ­но связаны с его правами, то, оставаясь верным тем и друВ­гим, он сумеет жить, следуя справедливости, как Прудон, и, если нужно, умереть, как Бабеф; но он никогда не скаВ­жет, что жизнь человечества должна быть принесена в жертву и что смерть является самым сладким жребием. Для политического республиканца свобода лишь пустой звук; это свобода быть добровольным рабом, преданной жертвой государства; готовый всегда пожертвовать ради него собственной свободой, он легко пожертвует и свобоВ­дой других. Итак, политический республиканизм обязаВ­тельно приведет к деспотизму. Но для республиканца-соВ­циалиста свобода, соединенная с благоденствием и создаВ­ющая всеобщую человечность посредством человечности каждого, это все, между тем как Государство является в его глазах лишь инструментом, служителем благоденстВ­вия и свободы каждого. Социалист отличается от буржуа справедливостью, ибо он требует для себя лишь действиВ­тельный плод своего собственного труда; от чистого ресВ­публиканца он отличается своим искренним и человечным эгоизмом, живя открыто и без громких фраз для самого сеВ­бя; он знает, что, поступая по справедливости, он служит всему обществу, а служа всему обществу, служит самому себе. Республиканец суров и часто — от патриотизма, как священник — из-за религии, — жесток. Социалист естествен, умеренно патриотичен, но зато всегда очень человеВ­чен. Одним словом, республиканца-социалиста и политиВ­ческого республиканца разделяет пропасть: один, полуреВ­лигиозное существо, относится к прошлому; другой, позитиВ­вист или атеист, принадлежит будущему.

Эта противоположность проявилась в полной мере в 1848 году. С первых часов революции республиканцы и социалисты не смогли прийти ни к какому соглашению:

их идеалы, все их инстинкты влекли их в диаметрально противоположные стороны. Все время от февраля до июня прошло в перестрелке; вызвав междоусобную войВ­ну в лагере революционеров и парализуя их силы, это естественно должно было склонить чашу весов на стороВ­ну выросшей до громадных размеров коалиции реакциоВ­неров всех оттенков, которые, гонимые страхом, объедиВ­нились и образовали единую партию. В июне к ним приВ­соединились и республиканцы, чтобы раздавить социалиВ­стов. Они полагали, что одержали победу, а на самом деле столкнули в бездну свою дорогую республику. ГенеВ­рал Кавеньяк, знаменосец контрреволюции, был предВ­вестником Наполеона III. Тогда это поняли все, если не во Франции, то всюду за ее пределами, ибо эта пагубная победа республиканцев над парижскими рабочими была отпразднована как великое торжество всеми дворами ЕвВ­ропы, и офицеры прусской гвардии, с генералами во глаВ­ве, поспешили отправить адрес с братскими поздравлениВ­ями генералу Кавеньяку.

Напуганная красным призраком, европейская буржуВ­азия впала в полное раболепство. По природе своей она либеральна и фрондерски настроена, и потому ей не нраВ­вится военный режим, но она выбрала его перед лицом опасности народного освобождения. Пожертвовав своим достоинством и всеми своими славными завоеваниями XVIII-го и начала этого века, она полагала, по крайней мере, что покупает мир и спокойствие, необходимые для успеха ее торговых и промышленных предприятий: «Мы приносим вам в жертву свою свободу, — как бы говорила она власти военных, вновь поднявшейся из руин третьей революции, — взамен предоставьте нам возможность споВ­койно эксплуатировать народные массы и защитите нас от их притязаний, которые могут казаться справедливыми в теории, но которые ненавистны нам с точки зрения наВ­ших интересов». Буржуазии обещали все и даже сдержаВ­ли данное ей слово. Почему же буржуазия, вся европейВ­ская буржуазия в настоящее время недовольна?

Она не рассчитала, что военный режим дорого стоит, что уже в силу своей внутренней организации он паралиВ­зует, беспокоит, разоряет нации и что, более того, верный свойственной ему логике, которой он никогда не измеВ­нял, он имеет неизбежным последствием войну, войны диВ­настические, войны ради славы, войны завоевательные или территориальные, войны ради равновесия — постоянВ­ное уничтожение и поглощение одних государств другиВ­ми, реки человеческой крови, сожжение деревень, разоВ­рение городов, опустошение целых провинций — и все это, чтобы удовлетворить честолюбие царствующих лиц и их фаворитов, чтобы их обогащать, чтобы подчинить, держать в повиновении народы и войти в историю.

Теперь буржуазия понимает это, и потому она недоВ­вольна режимом, установлению которого она так сильно способствовала. Он ей надоел; но чем она его заменит?

Конституционная монархия отжила свое время, да она никогда и не пользовалась особым успехом на европейВ­ском континенте; даже в Англии, этой исторической коВ­лыбели современного конституционализма, ныне под сокрушительными ударами поднимающейся демократии она поколеблена, она шатается и вскоре будет уже не в состоянии сдерживать волну народных страстей и треВ­бований.

Республика? Но какая республика? Только политичеВ­ская, или демократическая и социальная? Имеют ли еще народы социалистические настроения? Да, более чем коВ­гда-либо.

В 1848 году погиб не социализм вообще, а только госуВ­дарственный социализм, тот авторитарный и регламентироВ­ванный социализм, который верил и надеялся, что ГосуВ­дарство сможет полностью удовлетворить потребности и законные стремления рабочих классов, что, достигнув всемогущества, оно захочет и будет в состоянии полоВ­жить начало новому общественному порядку. Итак, не соВ­циализм умер в июне, а Государство объявило себя банВ­кротом перед социализмом и, признав себя неспособным заплатить ему долг и тем самым выполнить заключенный с ним договор, оно попробовало его убить, чтобы самым легким образом освободиться от этого долга. Убить его не удалось, но Государство убило веру, которую социВ­ализм в него питал, и тем самым уничтожило все теории авторитарного или доктринерского социализма, из котоВ­рых одни, как «Икария» Кабе или «Организация труда» г. Луи Блана, советовали народу во всем положиться на Государство, а другие продемонстрировали свою безВ­действенность рядом смехотворных опытов. Даже банк Прудона, который при более счастливом стечении обВ­стоятельств мог бы процветать, потерпел крах, раздавленВ­ный буржуазией, проявлявшей к нему неприязнь и враВ­ждебность.

Социализм проиграл это первое сражение по очень простой причине: он был полон стремлений и отрицаВ­тельных теоретических идей, тысячекратно обосновывавВ­ших его борьбу против привилегий, но у него совсем не было положительных, практических идей, необходимых для того, чтобы на развалинах буржуазной системы поВ­строить новую систему, систему народной справедливоВ­сти. Рабочие, сражавшиеся в июне за освобождение наВ­рода, были объединены инстинктом, а не идеями. Те неВ­ясные идеи, которые они имели, являли собой ВавилонВ­скую башню, хаос, из которого ничего не могло выйти. Такова была главная причина их поражения. Надо ли из-за этого сомневаться в будущем и в действительной сиВ­ле социализма? Христианству, поставившему своей целью основание царства справедливости на небе, нужно было несколько столетий, чтобы одержать победу в Европе. Нужно ли удивляться, что социализм, поставивший перед собой гораздо более трудную задачу — основание царства справедливости на земле, не одержал победу в течение нескольких лет?

Господа, нужно ли доказывать, что социализм не умер? Чтобы в этом убедиться, надо лишь бросить взгляд на то, что происходит в настоящее время во всей Европе. Если отбросить все дипломатические сплетни и слухи о войне, наполняющие Европу с 1852 года, то какой серьВ­езный вопрос, если не вопрос социальный, стоит во всех странах? Это великий незнакомец, чье приближение чувВ­ствуют все, который заставляет трепетать каждого и о коВ­тором никто не смеет говорить... Но он сам за себя говоВ­рит, и чем дальше, тем громче; не доказывают ли рабочие кооперативные ассоциации, эти банки взаимопомощи и рабочего кредита, эти тред-юнионы, эта интернациоВ­нальная лига рабочих всех стран, все это нарастающее движение трудящихся в Англии, Франции, Бельгии, ГерВ­мании, Италии и Швейцарии, не доказывает ли все это, что рабочие не отказались от своей цели, не потеряли веВ­ру в свое близкое освобождение и в то же время поняли, что для приближения часа своего освобождения они не должны более полагаться ни на государства, ни на поВ­мощь, всегда более или менее лицемерную, привилегироВ­ванных классов, а рассчитывать только на самих себя и на свои собственные спонтанные ассоциации?

В большинстве европейских стран это движение, внешне по крайней мере, чуждое политике сохраняет исВ­ключительно экономический и, так сказать, частный хаВ­рактер. Но в Англии оно твердо стало на раскаленную зеВ­млю политики и, организовавшись в громадную лигу, «Лигу Реформы», уже одержало большую победу над поВ­литически организованной привилегией аристократии и крупной буржуазии. С чисто английским терпением и последовательностью «Reform League» наметила себе план действий; она ничем не брезгует, не дает себя запугать и не останавливается ни перед каким препятствием. «СаВ­мое позднее через десять лет, — говорят они, — беря в расВ­чет самые большие препятствия, мы будем иметь всеобВ­щее избирательное право и тогда...», — тогда они совершат социальную революцию!

Во Франции, как и в Германии, социализм, молча действуя через частные экономические ассоциации, доВ­стиг уже такой силы в среде рабочих классов, что НапоВ­леон III, с одной стороны, и граф Бисмарк, с другой, наВ­чинают искать союза с ним... В Италии и Испании, при плачевном фиаско всех политических партий и страшной нищете, всякий другой вопрос скоро затеряется в вопросе экономическом и социальном. А в России и в Польше есть ли, в сущности, другой вопрос? Это он недавно разВ­рушил последние надежды старой, исторической, двоВ­рянской Польши. Это он угрожает существованию и разВ­рушит эту уже сильно расшатанную страшную всероссийВ­скую Империю. Даже в Америке не проявился ли в полВ­ной мере социализм в предложении замечательного челоВ­века, бостонского сенатора г. Чарльза Самнера наделить землей освобожденных негров из Штатов Юга?

Как видите, господа, социализм — всюду; и, несмотря на июньское поражение, он путем подпольной работы поВ­степенно проник в самые недра политической жизни всех стран и везде дает о себе знать как скрытая сила века. Еще несколько лет, и он проявится как открытая и действенная сила.

За немногими исключениями, все народы Европы, неВ­которые даже не зная слова «социализм», являются сегоВ­дня социалистическими; они не признают другого знамеВ­ни, кроме того, которое им возвещает прежде всего их экономическое освобождение, и в тысячу раз охотнее отВ­ступились бы от всякого другого вопроса, но не от этого. Следовательно, только через социализм можно вовлечь их в политику, в настоящую политику.

Не достаточно ли сказанного, господа, чтобы убедитьВ­ся, что нам непозволительно умолчать в своей программе о социализме и что такое умолчание обрекло бы все наВ­ше дело на бессилие? Провозгласив себя в нашей проВ­грамме республиканцами-федералистами, мы показали себя достаточно революционными, чтобы оттолкнуть от себя добрую часть буржуазии: ту, которая спекулирует на нищете и несчастьях народов, ухитряется извлекать выгоВ­ду даже из великих бедствий, ныне более чем когда-либо постигающих народы. Если мы отставим в сторону эту деВ­ятельную, беспокойную, интриганскую, спекулятивную часть буржуазии, то у нас еще останется большинство бурВ­жуа: спокойных, предприимчивых, причиняющих иногда зло, но скорей по необходимости, чем по доброй воле, которые ничего так не желают, как быть освобожденныВ­ми от этой фатальной необходимости, ставящей их в поВ­стоянное враждебное отношение с рабочим народом и в то же время разоряющей их самих. Нельзя не отмеВ­тить, что в настоящее время мелкая буржуазия, мелкая промышленность и мелкая торговля начинают бедствоВ­вать почти так же, как и рабочие классы, и если так будет продолжаться, то это достойное уважения буржуазное большинство может скоро слиться по своему экономичеВ­скому положению с пролетариатом. Крупная торговля, крупная промышленность и в особенности крупная и бесВ­честная спекуляция давят его, пожирают, толкают в безВ­дну. Мелкая буржуазия становится все более революционВ­ной, и ее идеи, остававшиеся долгое время реакционныВ­ми, ныне, вследствие горьких уроков, начинают проясВ­няться и обязательно разовьются в обратном направлении. Самые умные начинают понимать, что для честной бурВ­жуазии единственное спасение — в союзе с народом и что социальный вопрос касается ее в той же степени и таким же образом, в какой мере и как он касается народа.

Это постепенное изменение в воззрениях мелкой бурВ­жуазии Европы является фактом столь же утешительВ­ным, сколь и неоспоримым. Но не надо обманываться: инициатива нового развития будет принадлежать народу, а не ей; на Западе — фабричным и городским рабочим; у нас, в России, в Польше и в большинстве славянских стран — крестьянам. Мелкая буржуазия сделалась слишВ­ком трусливой, робкой, скептической, чтобы взять на себя какую-либо инициативу; она даст себя увлечь, но никого не повлечет за собой, ибо бедна на идеи и ей не хватает веры и страсти.

Та страсть, которая крушит препятствия и творит ноВ­вые миры, есть только у народа. Итак, инициатива нового движения бесспорно будет принадлежать народу. И мы бы умолчали о народе? и мы бы ничего не сказали о социВ­ализме, новой религии народа?

Но, скажут нам, социализм проявляет склонность к соВ­юзу с цезаризмом. Во-первых, это клевета; напротив, именно цезаризм, видя на горизонте появление грозной силы социализма, стремится завоевать его симпатии, чтоВ­бы эксплуатировать их на свой манер. Но не является ли это для нас лишней причиной устремить сюда свою энерВ­гию, чтобы не допустить этого чудовищного союза, плоВ­дом которого явилось бы, конечно, самое большое бедстВ­вие, угрожающее свободе мира?

Мы должны заняться этим, даже и не принимая в расВ­чет всех практических мотивов, ибо социализм — это спраВ­ведливость. Говоря о справедливости, мы подразумеваем не ту, которая заключена в кодексах и в римской юриспруВ­денции, основанных в громадной степени на фактах насиВ­лия, силою же внедренных, освященных временем и блаВ­гословением какой-либо, христианской или языческой, церкви и признанных т. о. за абсолютные принципы, из которых логически следует все остальное*, — мы говорим о справедливости, основывающейся единственно на сознаВ­нии людей, на справедливости, которую вы найдете у каждого человека и даже в сознании детей и суть котоВ­рой передается одним словом: равенство.

* В этом отношении юридическая наука подобна теологии: одна исВ­ходит из реального, но несправедливого факта присвоения силой, завоВ­евания; другая — из факта фиктивного и нелепого, божественного отВ­кровения как высшего принципа. Основываясь на этой абсурдности или на этой несправедливости, обе науки прибегают к самой строгой логике, чтобы построить, с одной стороны, теологическую, с другой — юридичеВ­скую систему.

Эта всеобщая справедливость, которая, однако, благоВ­даря насильственным захватам и религиозным влияниям никогда еще не имела перевеса ни в политическом, ни в юридическом, ни в экономическом мире, должна поВ­служить основанием нового мира. Без нее нет ни свобоВ­ды, ни республики, ни благоденствия, ни мира! Итак, мы должны руководствоваться ею во всех наших решениях, дабы мы могли деятельно способствовать установлению мира.

Эта справедливость повелевает нам взять в свои руки дело народа, с которым до сих пор столь ужасно обращаВ­лись, и потребовать для него вместе с политической свобоВ­дой также экономическое и социальное освобождение.

Мы не предлагаем вам, господа, ту или иную социалиВ­стическую систему. Мы призываем вас снова провозглаВ­сить великий принцип Французской Революции: каждый человек должен иметь материальные и нравственные средства для развития всей своей человечности. Принцип этот, по нашему мнению, выражается в следующей проВ­блеме.

Организовать общество таким образом, чтобы, каждый индиВ­видуум, мужчина или женщина, появляясь на свет, имел бы приВ­близительно равные возможности для развития различных споВ­собностей и для их применения в своей работе, создать такое устройство общества, которое сделало бы невозможным для всякого индивидуума, кто бы он ни был, эксплуатироВ­вать чужой труд и позволяло бы ему пользоваться общестВ­венным богатством, являющимся, в сущности, продуктом человеческого труда лишь в той мере, в какой он своим трудом непосредственно способствовал его созданию.

Полное осуществление этой задачи будет, конечно, деВ­лом столетий. Но история ее выдвинула, и отныне мы не можем оставлять ее без внимания, не обрекая себя на полное бессилие.

Добавим сразу, что мы решительно отклоняем всякую попытку социальной организации, которая, будучи далеВ­кой от самой полной свободы как индивидов, так и ассоВ­циаций, требовала бы какого-нибудь регламентирующего авторитета. Во имя свободы, которую мы признаем как единственную основу и единственный законный творчеВ­ский принцип всякой организации, мы всегда будем проВ­тестовать против всего, что хоть сколько-нибудь будет поВ­хоже на государственный социализм и коммунизм.

Единственное, что, по нашему мнению, может и долВ­жно сделать государство, это начать с постепенного измеВ­нения права наследования, с тем чтобы по мере возможВ­ности упразднить его полностью. Право наследования, буВ­дучи всецело созданием государства, одним из основных условий самого существования авторитарного и божестВ­венного государства, может и должно быть уничтожено свободой в государстве; другими словами, государство должно раствориться в обществе, свободно организованВ­ном на началах справедливости. Это право, по нашему мнению, необходимо упразднить, ибо, пока существует наследование, будет существовать наследственное экономичеВ­ское неравенство — не естественное неравенство индивиВ­дуумов, а искусственное неравенство классов; а оно всегда будет непременно порождать наследственное неравенВ­ство в развитии и культуре умов и останется источником и освящением всякого политического и социального нераВ­венства. Равенство исходного пункта в начале жизненного пути для каждого, при том, что это равенство будет завиВ­сеть от экономического и политического устройства обВ­щества, и с тем, чтобы каждый, независимо от разницы натуры, был бы дитя своих дел, — вот в чем состоит проВ­блема справедливости. По нашему мнению, единственВ­ным наследником умирающих должен быть общественВ­ный фонд воспитания и образования детей обоего пола, включая их содержание от рождения до совершеннолеВ­тия. Добавим, что у нас, как у славян и русских, социальВ­ной идеей, основанной на общем и традиционном для наВ­селения чувстве, является та, что земля, собственность всего народа, может быть во владении лишь тех, кто обВ­рабатывает ее собственными руками.

Мы убеждены, господа, что этот принцип справедлив, что он является существенным и обязательным условием всякой серьезной социальной реформы и что поэтому ЗаВ­падная Европа непременно должна будет, в свою очередь, его признать и принять, несмотря на трудности, с которыВ­ми его осуществление может столкнуться в некоторых странах, например, во Франции. Там большинство креВ­стьян уже пользуется земельной собственностью, но вскоВ­ре большая часть этих самых крестьян не будет владеть почти ничем, вследствие той раздробленности земли, коВ­торая неизбежна при политико-экономической системе, господствующей в настоящее время в этой стране. Мы ниВ­чего не предлагаем по этому вопросу, как и вообще мы воздерживаемся от всяких предложений, касающихся проблемы социальной науки и политики, ибо мы убеждеВ­ны, что все эти вопросы должны стать в нашей газете предметом серьезного и глубокого обсуждения. Итак, мы ограничиваемся сегодня тем, что предлагаем вам сделать следующую декларацию:

«Убежденная в том, что серьезное осуществление в обществе свободы, справедливости и мира невозможно до тех пор, покуда огромное большинство населения остается лишенным всех благ, образования, низведенным до политического и социального ничтоВ­жества и обреченным на фактическое, если не юридическое рабВ­ство, вследствие нищеты и необходимости работать без отдыха и досуга, производя все те богатства, которыми кичится сегодня мир, и получая столь малую их часть, что ее едва хватает для обеспечения хлеба насущного;

Убежденная в том, что для всей массы, населения, с которой обращались столь ужасно в течение столетий u no cue время, воВ­прос хлеба является вопросом интеллектуального освобождения, свободы и человечности;

Что свобода без социализма — это привилегия, несправедлиВ­вость, и что социализм без свободы — это рабство и животное соВ­стояние;

Лига провозглашает необходимость коренной социальной и экономической реформы, которая имеет своей целью освобождеВ­ние труда народа от ига капитала и собственников на основе саВ­мой строгой справедливости, не юридической, теологической и меВ­тафизической, а просто человеческой, на позитивной науке и саВ­мой полной свободе.

Она заявляет также, что страницы ее газеты будут широко открыты для всех серьезных дискуссий по экономическим и социВ­альным вопросам, если только они будут воодушевлены искренВ­ним желанием самого полного освобождения народа как в матеВ­риальном отношении, так и с точки зрения политической и инВ­теллектуальной».

Изложив свои взгляды на Федерализм и Социализм, мы полагаем, господа, своей обязанностью рассмотреть вмеВ­сте с вами еще третий вопрос, который мы считаем неразВ­дельно связанным с двумя первыми вопросами, т. е. релиВ­гиозный вопрос, и мы просим у вас позволения резюмироВ­вать все наши взгляды по этому вопросу в одном слове, которое покажется вам, быть может, варварским:

III

АНТИТЕОЛОГИЗМ

Господа, мы убеждены, что в мире не произошло ни одного крупного политического и социального изменеВ­ния, которое бы не сопровождалось, а зачастую и не предВ­варялось, аналогичным движением в философских и реВ­лигиозных идеях, управляющих сознанием как индивиВ­дов, так и Общества.

Все религии со своими богами всегда были только соВ­зданием верующей и легковерной фантазии человека, еще не достигшего уровня чистой рефлексии и свободВ­ной, основанной на науке мысли; религиозное небо было лишь миражом, в котором воспламененный верой челоВ­век находил свой собственный образ, но увеличенный и перевернутый, то есть обожествленный.

История религий, история величия и упадка следовавВ­ших друг за другом богов — не что иное, как история разВ­вития коллективного ума и коллективного сознания люВ­дей. По мере того как они открывали в себе или вне себя какую-либо силу, способность или качество, они приписыВ­вали его своим богам, увеличив его, расширив сверх всяВ­кой меры актом своей религиозной фантазии, подобно тому, как это делают дети. Таким образом, благодаря скромности и великодушию людей, небо обогатилось плодами земли, и, естественно, чем небо становилось боВ­гаче, тем беднее становилось человечество. Как только божество было признано, оно, естественно, было провозВ­глашено господином, источником, дарителем всего: реВ­альный мир стал существовать лишь через него, и челоВ­век, его бессознательный творец, пал перед ним на колеВ­ни и объявил себя творением, рабом божества.

Христианство является религией par excellence именно потому, что оно показывает и выражает саму природу и сущность всякой религии: систематическое и абсолютВ­ное обнищание, уничтожение и порабощение человечестВ­ва в пользу божества — высший принцип не только всяВ­кой религии, но и всякой метафизики, как теистической, так и пантеистической. Если Бог — все, то реальный мир и человек — ничто. Если Бог — истина, справедливость и бесконечная жизнь, то человек—ложь, несправедлиВ­вость и смерть. Если Бог — господин, то человек — раб. Неспособный сам отыскать путь справедливости и истины, он должен получить их, как откровение свыше, через посланников и избранников божьей милости. Кто возвеВ­щает откровение, тот признает глашатаев его, пророков, священников, а раз они признаны представителями боВ­жества на земле, учителями, воспитателями человечества для вечной жизни, то они получают тем самым право руВ­ководить, повелевать и управлять человечеством в его земном существовании. Все люди обязаны абсолютно веВ­рить и беспрекословно им повиноваться; рабы Божьи, люВ­ди должны быть также рабами Церкви и, с благословеВ­ния Церкви, рабами Государства. Из всех существующих или существовавших религий только христианство это цеВ­ликом поняло, а из всех христианских сект только римВ­ский католицизм провозгласил и осуществил это со строВ­гой последовательностью. Вот почему христианство являВ­ется религией абсолютной, последней религией; вот поВ­чему апостольская и римская церковь является единственВ­но последовательной, законной и божественной.

Не в обиду будь сказано всем полуфилософам, всем так называемым религиозным мыслителям: существование Бога обязательно предполагает отречение от человеческого раВ­зума и человеческой справедливости; оно является отрицанием чеВ­ловеческой свободы и неизбежно приводит не только к теоретичеВ­скому, но и к практическому рабству.

И если мы не хотим рабства, мы не можем и не долВ­жны делать ни малейшей уступки теологии, ибо в этом мистическом и строго последовательном алфавите всяВ­кий, начав с А, неизбежно дойдет до Я, и всякий, кто хоВ­чет поклоняться Богу, должен отказаться от свободы и доВ­стоинства человека.

Бог существует, значит, человек — раб.

Человек разумен, справедлив, свободен, — значит. Бога нет.

Мы призываем всех выйти из этого круга, теперь выВ­бирайте.

К тому же история показывает, что священники всех религий, за исключением преследуемых, были союзникаВ­ми тирании. И даже преследуемые священники, хотя они и боролись против притеснения властей, и проклинали их, разве они не дисциплинировали своих верующих и не приготовляли тем самым элементы новой тирании? КаВ­ким бы ни было духовное рабство, оно всегда будет иметь своим естественным последствием рабство политическое и социальное. В настоящее время христианство во всех своих формах, вместе с вытекающей из него доктринерВ­ской и деистической метафизикой, которая в сущности не что иное, как замаскированная теология, несомненно является самым большим препятствием на пути освобоВ­ждения общества. Поэтому-то все правительства, все госуВ­дарственные люди Европы, которые сами не являются ни метафизиками, ни теологами, ни деистами, которые в глубине души не верят ни в бога, ни в дьявола, так страстно, так неистово защищают и метафизику, и релиВ­гию, какую бы то ни было религию, лишь бы она пропоВ­ведовала смирение, подчинение и терпение, — что, впроВ­чем, все религии и делают.

Неистовство, с которым они встают на защиту релиВ­гий, доказывает, насколько нам необходимо бороться с ними и их уничтожить.

Нужно ли вам, господа, напоминать, как деморализуВ­ют и развращают народы религиозные влияния? Они убиВ­вают разум, это главное орудие человеческого освобождеВ­ния, и сводят его к слабоумию, заполняя ум божественВ­ным абсурдом — главной основой всякого рабства. Они убивают в людях трудовую энергию, славу и спасение наВ­рода. Ведь труд есть то творческое деяние человека, коим он созидает свой мир, основание и условия своего человеВ­ческого существования и завоевывает одновременно свою свободу и свою человечность. Религия убивает в людях производительную силу, заставляя их презирать земную жизнь в ожидании небесного блаженства, представляя им труд как проклятие или заслуженное наказание, а праздВ­ность — как божественную привилегию. Религия убивает в людях справедливость, эту суровую хранительницу братства и это высшее условие мира, всегда склоняя чашу весов в сторону более сильных, избранных объектов божией заботы и милости и благословения. Наконец, она убивает в них человечность, заменяя ее в их сердцах боВ­жественною жестокостью.

Всякая религия основана на крови, ибо все религии, как известно, опираются главным образом на идею жертВ­воприношения, т. е. постоянного заклания человечества ради ненасытной мстительности божества. В этом кроваВ­вом таинстве человек всегда является жертвой, а священВ­ник, тоже человек, но человек, возвышенный благоВ­датью, — божественным палачом. Это нам объясняет, поВ­чему священники всех религий, даже самые лучшие, саВ­мые человечные, самые добрые, почти всегда несут в глубине своего сердца, и если не в сердце, то по крайней меВ­ре в уме и в воображении, — а известно, какое влияние они имеют на сердце, — нечто жестокое и кровожадное; и почему, когда повсюду обсуждался вопрос об отмене смертной казни, все священники, римско-католические, православные, московские и греческие, протестантские, все единогласно высказывались за ее сохранение!

Христианская религия более, чем всякая другая, была основана на крови и исторически крещена кровью. ПосчиВ­тайте миллионы жертв, которых эта религия любви и прощения заклала ради удовлетворения жестокой меВ­сти своего Бога. Вспомните пытки, которые она выдумала и применяла. Разве ныне она сделалась более кроткой и гуманной? Нет, поколебленная равнодушием и скептиВ­цизмом, она лишь сделалась бессильной, или, скорее, гоВ­раздо менее сильной, ибо, к сожалению, она не утратила еще, даже и в настоящее время, способности творить зло. Посмотрите на страны, в которых, гальванизированная реВ­акционными страстями, она словно воскресла: разве не остается ее первым словом — месть и кровь, ее вторым словом — отречение от человеческого разума, а ее заклюВ­чением — рабство? Покуда христианство и христианские священники, покуда какая бы то ни было божеская релиВ­гия будет иметь хотя бы малейшее влияние на народные массы, до тех пор не восторжествуют на земле разум, своВ­бода, человечность и справедливость. Ибо, покуда народВ­ные массы находятся во власти религиозных суеверий, они будут послушным орудием в руках всех деспотизмов, объединившихся против освобождения человечества.

Поэтому нам чрезвычайно важно освободить массы от религиозных суеверий, и не только из-за любви к ним, но также и из-за любви к самим себе, ради спасения нашей свободы и безопасности. Но эта цель может быть достигВ­нута лишь двумя средствами: рациональной наукой и пропаВ­гандой социализма.

Мы подразумеваем под рациональной наукой ту, котоВ­рая, освободившись от всех призраков метафизики и реВ­лигии, отличается и от чисто экспериментальных и криВ­тических наук прежде всего тем, что не ограничивает свои исследования тем или иным определенным предмеВ­том, а старается охватить весь доступный познанию мир, ибо ей нет дела до непознаваемого; далее, тем, что она пользуется не только и исключительно аналитическим меВ­тодом, как это делают вышеупомянутые науки, но позвоВ­ляет себе прибегать и к синтезу, довольно часто пользуетВ­ся аналогией и дедукцией, но всегда придает своим синтеВ­тическим выводам чисто гипотетическое значение, пока они не подтверждены самым строгим экспериментальВ­ным или критическим анализом.

Гипотезы рациональной науки отличаются от гипотез метафизики в том отношении, что эта последняя, выводя свои гипотезы как логические следствия из абсолютной системы, пытается заставить природу их принять, тогда как гипотезы рациональной науки, исходящие не из трансцендентной системы, а из синтеза, являющегося не чем иным, как резюме или общим выражением множестВ­ва доказанных на опыте фактов, никогда не могут иметь такого императивного, обязательного характера, поскольВ­ку они всегда выдвигаются таким образом, что их можно отбросить сейчас же, как только они окажутся опровергВ­нутыми новыми опытами.

Рациональная философия или универсальная наука не ведет себя ни аристократически, ни авторитарно, как то делала усопшая госпожа метафизика. Эта последняя, смоВ­тря всегда сверху вниз, путем дедукции и синтеза, на слоВ­вах, правда, признавала автономию и свободу частных наВ­ук, но на деле страшно их притесняла. Доходило до того, что она навязывала им законы и даже факты, которых чаВ­сто нельзя было обнаружить в природе, и препятствовала проведению ими опытов, результаты которых могли бы уничтожить ее спекуляции. Как видите, метафизика дейВ­ствовала по методу централизованных государств.

Рациональная философия, наоборот, является соверВ­шенно демократической наукой. Она свободно строится снизу вверх, и опыт — ее единственная основа. Она не моВ­жет принять ничего, что не было бы подвергнуто действительВ­ному анализу и подтверждено опытом или самой строгой критиВ­кой. Поэтому Бог, Бесконечное, Абсолют — все эти столь любимые метафизикой объекты — полностью из нее устраняются. Она с равнодушием отворачивается от них, считая их призраками или миражами. Но поскольку призВ­раки и миражи играют существенную роль в развитии чеВ­ловеческого духа, ибо человек обычно приходит к постиВ­жению простой истины лишь после того, как он создал и исчерпал в своем воображении все возможные иллюВ­зии, и поскольку развитие человеческого ума является реВ­альным предметом науки, постольку естественная филоВ­софия уделяет им место, но, занимаясь ими лишь с исторической точки зрения, она старается одновременно покаВ­зать нам как физиологические, так и исторические причиВ­ны зарождения, развития и упадка религиозных и метаВ­физических идей, а также их относительную и преходяВ­щую необходимость для развития человеческого духа. ТаВ­ким образом, отдав им все, на что они по справедливости имеют право, она отворачивается от них навсегда.

Ее предмет — это реальный и познаваемый мир. В глаВ­зах рационального философа в мире существует лишь одно сущее и одна наука. Поэтому он стремится охватить и согласовать все частные науки в единой системе. Эта коВ­ординация всех позитивных наук в единое человеческое знание составляет позитивную философию, или универсальВ­ную науку. Наследуя религии и метафизике и в то же время совершенно их отрицая, эта философия, издавна предчувствуемая и подготовляемая лучшими умами, была впервые представлена в виде целостной системы великим французским мыслителем Огюстом Контом, который умеВ­лой и твердой рукой сделал ее первый набросок.

Координация наук, устанавливаемая позитивной филоВ­софией, не является простым их рядоположением, это своего рода органическое сцепление, начинающееся с саВ­мой абстрактной науки, с той, которая занимается фактаВ­ми самого простого порядка, а именно с математики, и постепенно восходящее к наукам сравнительно более конкретным, предметом которых являются все более и более сложные факты. Так, от чистой математики переВ­ходят к механике, к астрономии, потом к физике, к хиВ­мии, геологии и биологии (включая сравнительную класВ­сификацию, анатомию и физиологию сначала растений, затем животных) и завершают социологией, которая охваВ­тывает всю историю человечества в развитии человеческоВ­го Существа, коллективного и индивидуального, в полиВ­тической, экономической, социальной, религиозной, хуВ­дожественной и научной жизни. Между всеми этими слеВ­дующими одна за другой науками, начиная с математики и кончая социологией, нет ни одного перерыва непрерывВ­ности. Единое Существо, единое знание и в основе всегда один и тот же метод, который лишь усложняется, по меВ­ре того как факты, с которыми он имеет дело, становятся более сложными; каждая последующая наука широко и всецело опирается на предыдущую и предстает, наВ­сколько это позволяет современное состояние наших реВ­альных знаний, как ее необходимое развитие.

Любопытно отметить, что порядок наук, установленВ­ный Огюстом Контом, почти такой же, как в «ЭнциклоВ­педии» Гегеля, величайшего метафизика настоящих и прошлых времен, который имел счастье и славу довести развитие спекулятивной философии до ее кульминационВ­ного момента, так что, следуя своей собственной диалекВ­тике, она должна была сама себя разрушить. Но между Огюстом Контом и Гегелем есть громадное различие. ЕсВ­ли Гегель, как истинный метафизик, спиритуализировал материю и природу, выводя их из логики, т. е. из духа, Огюст Конт, напротив, материализировал дух, основывая его единственно на материи. Именно в этом его безмерВ­ная заслуга.

Так, психология, эта столь важная наука, служившая даже фундаментом метафизики, которую спекулятивная философия рассматривала как мир чуть ли не абсолютВ­ный, спонтанный и свободный от всякого материального влияния, в системе Огюста Конта основывается единстВ­венно на физиологии и является просто ее развитием. ТаВ­ким образом, то, что мы называем умом, воображением, памятью, чувством, ощущением и волей, является в наВ­ших глазах лишь различными способностями, функциями или видами деятельности человеческого тела.

С этой точки зрения, человеческий мир в его развитии и истории, который раньше рассматривался как проявлеВ­ние теологической, метафизической и юридико-политической идеи и который теперь мы вновь должны начать изучать, взяв за исходную точку природу, а за путеводную нить нашу собственную физиологию, предстанет перед нами в совершенно новом свете, более естественно, более широко, более человечно, с множеством выводов для буВ­дущего.

На этом пути уже предчувствуется появление новой науки, социологии, т. е. науки об общих законах, управляВ­ющих всем развитием человеческого общества. СоциолоВ­гия будет последней ступенью и увенчанием позитивной философии. История и статистика доказывают нам, что социальное тело, подобно всякому другому природному телу, повинуется в своих изменениях и превращениях обВ­щим законам, которые, по-видимому, столь же необходиВ­мы, как и законы физического мира. Выявление этих заВ­конов из событий прошлого и массы фактов настоящеВ­го — таков должен быть предмет этой науки. Помимо громадного интереса, представляемого ею для ума, она обещает в будущем и большую практическую пользу; ибо, подобно тому как мы можем властвовать над природой и преобразовывать ее согласно нашим возрастающим нуВ­ждам лишь благодаря приобретенному нами знанию ее законов, мы сумеем осуществить свободу и благоденствие в социальной среде лишь с учетом естественных, постоянВ­ных законов, управляющих этой средой. Коль скоро мы признали, что пропасти, которая в воображении теологов и метафизиков разделяет дух и природу, вовсе не сущестВ­вует, мы должны рассматривать человеческое общество как тело, — правда, гораздо более сложное, чем другие, но столь же естественное и повинующееся тем же законам, а также законам, исключительно ему свойственным. Раз это признано, становится ясным, что знание и строгое соВ­блюдение этих законов необходимо для того, чтобы социВ­альные изменения, которые мы намерены произвести, были бы действенны.

Но, с другой стороны, мы знаем, что социология — это наука, которая только что родилась, что она еще в поисВ­ках своих принципов, и если мы будем судить об этой наВ­уке, самой трудной из всех, по примеру других, то мы должны будем признать, что потребуются века, по крайВ­ней мере одно столетие, чтобы она могла окончательно утвердиться и сделаться наукой серьезной и сколько-ниВ­будь полной и самодостаточной. Что же тогда делать? Надо ли, чтобы страдающее человечество ожидало избаВ­вления от угнетающих его несчастий в продолжение еще одного столетия или более, до тех пор пока окончательно утвердившаяся позитивная социология не объявит ему, что она, наконец, в состоянии дать ему указания и инструкции, необходимые для его рационального переВ­устройства?

Нет, тысячу раз нет! Прежде всего, чтобы ждать еще несколько столетий, надо иметь терпение... По старой привычке мы чуть было не сказали: терпение немцев — но нас остановила мысль, что в настоящее время другие народы превзошли немцев в проявлении этой добродетеВ­ли. Затем, даже если предположить, что у нас есть возВ­можность и терпение ждать, то чем было бы общество, представляющее собой лишь применение на практике наВ­уки, хотя бы самой полной и совершенной в миВ­ре? — Ничтожеством. Представьте себе мир, не заключаВ­ющий в себе ничего, кроме того, что человеческий ум до сих пор заметил, узнал и понял, — разве не являлся бы он лачугой по сравнению с тем миром, который действительВ­но существует?

Мы полны уважения к науке и считаем ее драгоценнейшим сокровищем, чистейшей славой человечества. Ею человек отличается от животного, своего меньшего брата в настоящем, своего предка в прошлом; она дает ему возВ­можность быть свободным. Тем не менее необходимо также признать ограниченность науки, напомнить ей, что она не есть целое, а только часть, что целое — это жизнь: универсальная жизнь миров или, дабы не потеряться в неВ­ведомом и неопределенном, жизнь нашей Солнечной сиВ­стемы или хотя бы нашего земного шара, наконец; говоря более узко: человеческий мир — движение, развитие, жизнь человеческого общества на Земле. Все это бескоВ­нечно шире, глубже и богаче науки и никогда не будет ею исчерпано.

Жизнь, взятая в этом всеобъемлющем смысле, отнюдь не является применением какой бы то ни было человечеВ­ской или божеской теории; мы сказали бы, что это — твоВ­рение, если бы мы не опасались превратного толкования этого слова. Сравнивая народы, творящие собственную историю, с художниками, мы могли бы спросить: разве великие поэты ждали когда-нибудь открытия наукой заВ­конов поэтического творчества для создания своих шедевВ­ров? Разве Эсхил и Софокл не создали свои великолепВ­ные трагедии много раньше, чем Аристотель построил на основании их творений первую эстетику? Разве какая-ниВ­будь теория вдохновляла Шекспира? А Бетховен? Не расВ­ширил ли он созданием своих симфоний самые основаВ­ния контрапункта? И чем бы было произведение искусстВ­ва, созданное по правилам самой лучшей эстетики в миВ­ре? Скажем еще раз: чем-то ничтожным. Но народы, твоВ­рящие свою историю, по всей вероятности, ничуть не бедВ­нее инстинктом и творческой силой, не более зависимы от господ ученых, чем художники!

Если мы колеблемся, употребить ли слово «творение», то только из опасения, что ему придадут смысл, который мы никак не можем принять. Кто говорит о творении, гоВ­ворит как будто и о творце, а мы отвергаем существоваВ­ние единого творца как в отношении к человеческому миВ­ру, так и к миру физическому, которые, впрочем, вместе составляют, на наш взгляд, один мир. Даже говоря о наВ­родах, творцах своей собственной истории, мы сознаем, что употребляем метафорическое выражение, неточное сравнение. Каждый народ является коллективным сущеВ­ством, обладающим как физиолого-психологическими, так и политико-социальными особенностями, которые в какой-то степени индивидуализируют его, отличая от всех других народов; но никогда не индивид, единое и неВ­делимое существо в истинном смысле слова. Как ни разВ­вито его коллективное сознание, как ни концентрировано в момент великого национального кризиса страстное, наВ­правленное на одну цель стремление, именуемое народВ­ной волей, никогда эта концентрация не сравнится с тою, что свойственна реальному индивиду. Одним словом, ни один народ, каким бы единым он себя ни чувствовал, ниВ­когда не может сказать: я хочу! Он должен всегда говоВ­рить: мы хотим. Только индивидуум имеет привычку гоВ­ворить: я хочу! И если говорят от имени всего народа: он хочет! — будьте уверены, что за этим скрывается каВ­кой-нибудь узурпатор, человек это или партия.

Итак, мы не подразумеваем здесь под словом «твореВ­ние» ни теологическое или метафизическое творение, ни художественное, научное, промышленное, ни какое-либо иное творение, за которым стоит индивидуум-творец. Мы подразумеваем под этим словом просто бесконечно сложВ­ный продукт бесчисленного множества самых различных причин, больших и малых, частью известных, но в подаВ­вляющем большинстве остающихся неизвестными, котоВ­рые, соединившись в данный момент, конечно, не без причины, но и без заранее начертанного плана, совершенВ­но непреднамеренно, создали данный факт.

Но в таком случае, скажут нам, история и судьбы челоВ­веческого общества должны были бы представлять собой один лишь хаос и быть игрою случая? Напротив, только с момента освобождения истории от всякого божественВ­ного и человеческого произвола, тогда и только тогда она предстает перед нами во всем величии и рациональности закономерного развития, подобно органической и физиВ­ческой природе, чьим непосредственным продолжением она является. Природа, несмотря на неисчерпаемое богатВ­ство и разнообразие составляющих ее существ, нискольВ­ко не представляет собой хаоса; напротив, это великоВ­лепно организованный мир, где каждая часть сохраняет, так сказать, необходимую логическую связь со всеми остальными. Но, скажут, значит, был тогда устроиВ­тель? Вовсе нет, устроитель, будь он хоть богом, мог бы лишь испортить личным произволом естественное устройство и логическое развитие вещей, а мы видели, что во всех религиях главное свойство божества — это быть именно выше, то есть против всякой логики и всегда иметь только одну собственную логику: логику естественВ­ной невозможности, абсурдности*. Ибо что такое логика, как не естественный ход и развитие вещей, или же естественный способ, посредством которого множество определяющих причин производит факт. Следовательно, мы можем высказать эту столь простую и в то же время столь смелую аксиому: все естественное — логично, и все логичВ­ное — осуществлено или должно осуществиться в реальном мире, в самой природе и в ее дальнейшем развитии — естественной исВ­тории человеческого общества.

* Сказать, что Бог не против логики, значит утверждать, что он соВ­вершенно идентичен ей, что он сам — не что иное, как логика, т. е. естественный ход и развитие реальных вещей, иначе говоря, что Бога нет. Существование Бога может иметь значение лишь как отрицание естественных законов, отсюда эта неопровержимая дилемма: Бог суВ­ществует, значит нет естественных законов и мир представляет собой хаос. Мир не есть хаос, он упорядочен сам по себе — значит. Бога нет.

Итак, вопрос в том, что логично и в природе, и в истоВ­рии? Это не так легко определить, как может сначала поВ­казаться. Ибо, чтобы знать это в совершенстве, никогда не ошибаясь, надо обладать знанием всех причин, влияний, действий и противодействий, определяющих природу каВ­кой-либо вещи или факта, не исключая ни одной причиВ­ны, хотя бы самой отдаленной или незначительной. И каВ­кая философия или наука сможет похвалиться, что она в состоянии объять все причины и исчерпать их своим анализом? Надо обладать очень скудным умом, весьма слабо сознавать бесконечное богатство реального мира, чтобы претендовать на это.

Надо ли из-за этого сомневаться в науке? Надо ли отВ­брасывать ее, потому что она дает нам лишь то, что моВ­жет дать? Это было бы еще одним безумием, и более паВ­губным, чем первое. Если вы потеряете науку, то за неВ­имением знаний возвратитесь к состоянию горилл, наших предков, и вам придется в течение еще нескольких тысяч лет повторить весь путь, пройденный человечеством при фантасмагорическом мерцании религии и метафизики, чтобы вновь прийти к свету, правда, еще несовершенноВ­му, но, по крайней мере, вполне несомненному, которым мы уже обладаем сегодня.

Самой большой и решительной победой, одержанной наукой в наши дни, является, как мы уже видели, включеВ­ние психологии в биологию. Наука установила, что все интеллектуальные и моральные акты, отличающие челоВ­века от всех других видов животных — мышление, деВ­ятельность человеческого разума и проявления сознательВ­ной воли — имеют своим единственным источником безуВ­словно более совершенную, но чисто материальную оргаВ­низацию человека без всякого духовного или внематериального вмешательства, одним словом, что это результат сочетания различных чисто физиологических функций мозга.

Значение этого открытия безмерно как для науки, так и для жизни. Благодаря ему становится наконец возможВ­ной наука о человеческом мире, включая антропологию, психологию, логику, мораль, социальную экономию, поВ­литику, эстетику, даже теологию и метафизику, историю, одним словом, всю социологию. Между человеческим и природным миром нет больше разрыва. Но, подобно тому как мир органический, являясь непрерывным и пряВ­мым развитием неорганического мира, существенно отлиВ­чается от него наличием нового активного элемента, оргаВ­нической материи, произведенной не вмешательством неВ­коей внеземной причины, а доныне нам неизвестными сочетаниями той же самой неорганической материи, коВ­торая, в свою очередь, на основании и в условиях этого неорганического мира, будучи его высшим результатом, производит все богатство растительной и животной жизВ­ни; точно так же человеческий мир, являясь непосредстВ­венным продолжением органического мира, существенно отличается от него новым элементом, мыслью, продукВ­том чисто физиологической деятельности мозга, произвоВ­дящей в то же время в этом материальном мире и в оргаВ­нических, и в неорганических условиях, последним резюВ­ме которых, так сказать, она является, все то, что мы называем интеллектуальным и моральным, политическим и социальным развитием человека, — историю человечеВ­ства.

Для людей, мыслящих действительно логично, ум коВ­торых достиг уровня современной науки, единство Мира, или Бытия, является отныне установленным фактом. Но нельзя не признать, что этот факт, настолько простой и очевидный, что все противоречащее ему представляется нам теперь уже абсурдным, находится в явном противоречии со всемирным сознанием человечества, которое, несмотря на различие форм его проявления в истории, всегда единогласно высказывалось за существование двух различных миров: мира духовного и мира материального, мира божественного и мира реального. Начиная с грубых фетишистов, поклоняющихся в окружающем их мире действию сверхъестественной силы, воплощенной в некоВ­ем материальном объекте, все народы верили и доныне верят в существование какого-то божества.

Это впечатляющее единогласие имеет, по мнению многих, большее значение, чем все научные доказательВ­ства; и если логика малого числа последовательных, но одиноких мыслителей противоречит ему, тем хуже, говоВ­рят они, для этой логики, ибо единодушное согласие, всеВ­общее приятие какой-либо идеи всегда считалось самым убедительным доказательством ее истинности, и считаВ­лось не без основания, так как мнение всех и во все вреВ­мена не может быть ошибочным. Оно должно коренитьВ­ся в какой-то необходимости, свойственной самой прироВ­де человечества. Но если правда, что в согласии с этой необходимостью человек испытывает безусловную поВ­требность верить в существование какого-то бога, то в таВ­ком случае тот, кто не верит в него, является анормальВ­ным исключением, чудовищем, какова бы ни была логиВ­ка, приведшая его к этому скептицизму.

Вот излюбленная аргументация теологов и метафизиВ­ков наших дней, даже прославленного Мадзини, который не может обойтись без доброго бога, чтобы основать свою аскетическую республику и заставить принять ее наВ­родные массы, чьей свободой и благоденствием он систеВ­матически жертвует ради величия идеального государВ­ства.

Таким образом, давность и всеобщность веры в бога оказываются, в противоположность всякой науке и всякой логике, неоспоримыми доказательствами существования бога. Но почему же? До времен Коперника и Галилея все, за исключением, быть может, пифагорейцев, верили, что Солнце вращается вокруг Земли: была ли эта вера доВ­казательством истинности данного предположения? С саВ­мого начала исторического общества и до наших дней, всегда и везде имелась эксплуатация подневольного труда рабочих масс, рабов или наемников властвующим меньВ­шинством. Следует ли из этого, что эксплуатация паразиВ­тами чужого труда не есть несправедливость, грабеж или кража? Вот два примера, доказывающие, что аргуменВ­тация наших современных деистов ничего не стоит.

И в самом деле, нет ничего более всеобщего и более древнего, чем абсурд, а истина, напротив, сравнительно молода, являясь всегда результатом, продуктом истории и никогда — ее началом. Ибо человек, по своему происхоВ­ждению двоюродный брат, если не прямой потомок, гоВ­риллы, прошел путь от глубокой ночи животного инстинВ­кта до света разума, что само по себе объясняет все его прошлые сумасбродства и утешает нас отчасти в его наВ­стоящих заблуждениях. Таким образом, вся история челоВ­века — не что иное, как его постепенное удаление от чиВ­стой животности путем созидания своей человечности. Отсюда следует, что древность идеи не только ничего не говорит в ее пользу, но и делает ее в наших глазах подоВ­зрительной. Что касается всеобщности заблуждения, то оно доказывает лишь одно: тождественность человечеВ­ской природы во все времена и во всех климатах. И если все народы во все эпохи верили и верят в бога, то, не подВ­даваясь этому, конечно, бесспорному факту, который, однако, не сможет в наших умах возобладать ни над логиВ­кой, ни над наукой, мы должны просто отсюда заклюВ­чить, что идея божества, исходящая, конечно, от нас саВ­мих, является неизбежным заблуждением в процессе разВ­вития человечества. И мы должны задать себе вопрос: как и почему она родилась, почему она до сих пор необходиВ­ма громадному большинству человеческого рода?

Покуда мы не будем в состоянии дать себе отчет, каВ­ким образом идея сверхъестественного, или божественноВ­го, мира появилась и должна была непременно появиться в ходе естественного исторического развития человечеВ­ского ума и человеческого общества, до тех пор, как бы ни убеждала нас наука в абсурдности этой идеи, мы никоВ­гда не сможем разрушить ее в общественном мнении, поВ­скольку, не зная этого, мы никогда не сможем бороться с этой идеей в самых глубинах человеческого существа, где она укоренилась. Обреченные на бесплодную и бескоВ­нечную борьбу, мы должны будем довольствоваться сраВ­жением с ней на поверхности, в тысячах ее проявлений. Абсурдность ее, едва сраженная ударами здравого смысла, тотчас же возродится в новой и не менее бессмысленной форме, ибо покуда корень веры в бога остается невредиВ­мым, он всегда будет давать новые ростки. Так, например, в некоторых кругах современного цивилизованного обВ­щества спиритизм стремится в настоящее время утверВ­диться на руинах христианства.

Более того, нам необходимо уяснить этот вопрос для себя самих, так как, сколько бы мы ни называли себя атеВ­истами, до тех пор, пока мы не узнаем историю естестВ­венного зарождения идеи бога в человеческом обществе, мы всегда будем в той или иной степени находиться под властью отголосков этого всеобщего сознания, чья тайна, то есть естественная причина, нам так и не раскрыта. И ввиду природной слабости индивида перед лицом окруВ­жающей его социальной среды мы постоянно рискуем раВ­но или поздно попасть в рабство религиозного абсурда. Примеры таких печальных обращений нередки в совреВ­менном обществе.

Господа, мы более чем когда-либо убеждены в необВ­ходимости безотлагательно и полностью решить сейчас следующий вопрос.

Так как человек составляет со всей природой одно сущее и есть лишь материальный продукт неопределенного количества исключительно материальных причин, каким же образом могла возникнуть, утвердиться и так глубоко укорениться в человечеВ­ском сознании эта двойственность: предположение о существоваВ­нии двух противоположных миров, одного духовного, другого маВ­териального, одного божественного, другого естественного?

Мы настолько убеждены, что от решения этого важВ­ного вопроса зависит наше окончательное и полное освоВ­бождение от цепей всякой религии, что просим у вас поВ­зволения изложить свои мысли по этому вопросу.

Многим покажется, пожалуй, странным, что в политиВ­ческом, социалистическом сочинении обсуждаются воВ­просы метафизики и теологии. Но, по нашему глубочайВ­шему убеждению, эти вопросы не могут быть отделены от проблем социализма и политики. Реакционный мир под натиском непобедимой логики становится все более религиозным. Он поддерживает в Риме папу, он преслеВ­дует в России естественные науки, во всех странах свои военные, гражданские, политические и социальные беззаВ­кония он защищает именем Бога, которого, в свою очеВ­редь, он яростно защищает в церквах и в школах с помоВ­щью лицемерно религиозной, раболепной, льстивой, тяВ­желовесно-доктринерской науки и всеми другими средстВ­вами, находящимися в распоряжении Государства. ЦарВ­ство божие на небесах с соответствующим ему явным или замаскированным царством кнута и узаконенной эксплуВ­атацией труда порабощенных масс на земле — таков сегодня религиозный, социальный, политический и вполне логичный идеал реакционных партий в Европе. По проВ­тивоположной причине революция, наоборот, должна быть атеистической: исторический опыт и логика доказаВ­ли, что достаточно одного господина на небе, чтобы соВ­здать тысячи господ на земле.

Наконец не является ли социализм по самой своей сущности, которая состоит в осуществлении и свершении всех человеческих судеб здесь, на земле, а не на небе, заВ­вершением и, следовательно, отрицанием всякой релиВ­гии, существование которой потеряет всякий смысл, как только ее стремления будут осуществлены?

Излагая свои мысли относительно происхождения реВ­лигии, мы постараемся говорить как можно более кратко и конкретно.

Не углубляясь в философские спекуляции, мы считаВ­ем возможным признать за аксиому следующее положеВ­ние. Все что существует, все существа, составляющие беспредельВ­ную совокупность Вселенной, все существующие в мире вещи, каВ­кой бы ни была их природа в качественном или количественном отношении, вещи большие, средние или бесконечно малые, близкие или бесконечно далекие, помимо воли и сознания постоянно оказыВ­вают друг на друга и каждая на всех непосредственные или опоВ­средованные действия и противодействия, каковые, соединяясь в одно движение, составляют то, что мы называем взаимозависиВ­мостью, универсальной жизнью и причинностью. Называйте эту взаимозависимость Богом или Абсолютом, если так вам нравится, — нам все равно, — лишь бы вы не придавали этому Богу другого значения, кроме того, о котором мы только что сказали, — значения универсального, естественВ­ного, необходимого, но отнюдь не предопределенного и не предвиденного соединения бесконечного множества частных действий и противодействий. Эту всегда подвижВ­ную и действенную взаимозависимость, эту универсальВ­ную жизнь мы всегда можем рационально предполагать, но мы никогда не сумеем охватить ее даже нашим вообВ­ражением и тем более познать ее. Ибо мы можем поВ­знать лишь то, что доступно нашим чувствам, а они всегда способны уловить лишь бесконечно малую часть ВселенВ­ной. Само собой разумеется, мы принимаем эту взаимозаВ­висимость не как абсолютную и первую причину, а наобоВ­рот, как равнодействующую*, постоянно производимую и воспроизводимую одновременным действием всех частВ­ных причин, действием, которое и составляет универсальВ­ную причинность. Определив ее таким образом, мы моВ­жем теперь сказать, не опасаясь какой бы то ни было двусмысленности, что всеобщая жизнь творит миры. Это она определила геологическое, климатическое и геограВ­фическое строение нашей Земли и, одев ее всем великоВ­лепием органической жизни, продолжает еще творить чеВ­ловеческий мир: общество с его прошедшим, настоящим и будущим развитием.

* Так и всякий человеческий индивид есть не что иное, как равноВ­действующая всех причин, предшествовавших его появлению на свет, комбинированных со всеми условиями его дальнейшего развития.

Теперь ясно, что в творении, понятом в этом смысле, нет места ни предшествующим ему идеям, ни предустаВ­новленным, предначертанным законам. В действительном мире сначала есть факты — результат стечения бесчисленВ­ных влияний и условий, — только потом, вместе с думаВ­ющим человеком, приходит осознание этих фактов и боВ­лее или менее подробное и совершенное знание того, каким образом они произошли; когда мы замечаем частое или постоянное повторение одного и того же явления или образа действия в каком-то порядке фактов, то мы называем его законом природы.

Под словом природа мы подразумеваем не какую-либо мистическую, пантеистическую или субстанциальную идею, а просто-напросто сумму существ, фактов и реальВ­ных способов, которые производят эти факты. Очевидно, что в природе, определенной таким образом, благодаря стечению одних и тех же условий и влияний, возможно также благодаря однажды избранному направлению поВ­тока непрерывного творчества, сделавшемуся постоянным от слишком частого повторения, очевидно, говорим мы, что в некоторых определенных порядках фактов всегда воспроизводятся одни и те же законы и только благодаря этому постоянству образа действий в природе человечеВ­ский ум смог установить и познать то, что мы называем механическими, физическими, химическими и физиолоВ­гическими законами; только им объясняется чуть ли не постоянное повторение как растительных, так и животВ­ных родов, видов и разновидностей, в которых до сих пор протекало развитие органической жизни на Земле. Это постоянство и эта повторяемость совсем не абсолютны. Они всегда оставляют широкое поле для так называемых аномалий и исключений, а это совершенно неверное их обозначение, ибо факты, к которым оно относится, покаВ­зывают только, что эти общие правила, принятые нами за естественные законы, будучи не более чем абстракциями, выделенными нашим умом из действительного течения вещей, не в состоянии охватить, исчерпать, объяснить все беспредельное богатство развития. Кроме того, как это превосходно доказал Дарвин, эти так называемые аномаВ­лии, часто сочетаясь друг с другом и тем самым все больВ­ше закрепляясь, создавая, так сказать, новые привычные образы действия, новые способы воспроизводства и сущеВ­ствования в природе, являются тем путем, следуя котороВ­му органическая жизнь порождает новые виды и разноВ­видности. Именно так, начавшись с едва организованной простой клетки, органическая жизнь проходит через все трансформации вначале растительной, а потом животной организации и создает человека.

Останется ли человек последним и самым совершенВ­ным органическим созданием на этой земле? Кто мог бы ответить на этот вопрос и поклясться, что через нескольВ­ко десятков или сотен веков от самой высшей разновидВ­ности человеческого вида не произойдет вид существ, превосходящих человека, которые будут относиться к неВ­му так же, как он сам сейчас относится к горилле? Наше тщеславие может быть спокойно. Природа действует очень медленно, и в настоящем состоянии человечества ничто не предвещает вероятности рождения более высоВ­кого вида существ. Впрочем, разве природа не продолжаВ­ет свое непосредственное дело непрерывного творения в историческом развитии человеческого мира? Не ее виВ­на, если мы в нашем разуме отделили этот мир, человечеВ­ское общество от того, что мы называем исключительно природным миром.

Причина этого отделения — в самой природе нашего разума, который существенным образом отличает человеВ­ка от животных всех других видов. Мы должны все же признать, что человек — не единственное разумное жиВ­вотное на земле. Напротив, сравнительная психология доВ­казывает, что нет животного, которое было бы совершенВ­но лишено ума, и чем ближе какой-либо вид по своей организации и в особенности по развитости своего мозга к человеку, тем более развит и значителен его ум. Но только у человека развитие разума достигает такого уровВ­ня, который может быть назван способностью мыслить, то есть комбинировать представления как о внешних, так и о внутренних предметах, данных нам чувствами, создаВ­вать из них группы, затем сравнивать и снова комбинироВ­вать эти различные группы, которые уже являются не реВ­альными сущностями — объектами наших чувств, а поняВ­тиями, созданными в нас первым действием способности, которую мы называем рассудком; эти понятия, оставшиВ­еся в нашей памяти, соединяются затем благодаря этой же способности и образуют то, что мы называем идеями; наконец, из всего этого человеческий разум выводит следствия или логически необходимые применения. Мы достаточно часто встречаем людей, которые, увы, еще не достигли полного осуществления этой способности, но мы никогда не видели и даже не слышали, чтобы каВ­кое-нибудь существо низшего вида обладало этой способВ­ностью, разве что приведут в пример Валаамову ослицу и некоторых других животных, предоставляемых любой религией для веры и почитания. Итак, мы можем сказать, не опасаясь быть опровергнутыми, что из всех животных, существующих на земле, мыслит один человек.

Он один одарен этой силой абстракции, усиленной и развитой в человеческом виде вековым упражнением. Способность эта постепенно внутренне возвышает человеВ­ка над всеми окружающими предметами, над всем так наВ­зываемым внешним миром и даже над ним самим, индиВ­видом, и позволяет ему задумать, создать идею тотальноВ­сти Существ, Вселенной, Бесконечного или Абсолюта — идею совершенно абстрактную и, если хотите, лишенную всякого содержания. Тем не менее эта идея всесильна и является причиной всех дальнейших завоеваний человеВ­ка, ибо она одна вырывает человека из пресловутого блаВ­женства и тупой невинности животного рая и обрекает его на победы и бесконечные муки беспредельного разВ­вития...

Благодаря этой способности к абстракции человек возВ­вышается над непосредственным давлением, которое все внешние предметы неизбежно оказывают на каждого инВ­дивида, может сравнивать одни предметы с другими и исВ­следовать их взаимоотношения. Вот начало анализа и экспеВ­риментальной науки. Благодаря той же способности человек раздваивается и, отделяясь в себе от самого себя, возвышается над своими собственными побуждениями, инВ­стинктами и различными желаниями как над преходящиВ­ми и частными, что дает ему возможность сравнивать их, подобно тому, как он сравнивает внешние предметы и движения, и становиться на сторону одних против друВ­гих, сообразуясь со сформировавшимся в нем (социальным) идеалом, — вот пробуждение сознания и того, что мы называем волей.

Обладает ли человек в самом деле свободной волей? И да и нет, в зависимости от того, как ее понимать. Если под свободной волей подразумевается свобода выбора, т. е. предполагаемая способность человеческого индивида спонтанно самоопределяться, самостоятельно и независиВ­мо от всякого внешнего влияния; если же, подобно тому как это делали все религии и все метафизики, с помощью так называемой свободы воли хотят вырвать человека из потока всеобщей причинности, определяющей существоВ­вание всякой вещи и делающей каждую вещь зависящей от всех остальных, то нам следует только отбросить эту свободу, как бессмыслицу, ибо ничто не может существоВ­вать вне причинности.

Непрестанное действие и противодействие целого на всякую отдельную точку и всякой отдельной точки на цеВ­лое составляют, как мы сказали, жизнь, общий и высший закон, тотальность миров, которая всегда есть одновреВ­менно и производящее, и производное. Вечно деятельная, всеобщая взаимозависимость, эта взаимная причинность, которую мы будем называть отныне природой, создала, как мы сказали, среди бесчисленного множества других миВ­ров нашу Землю, со всей лестницей ее существ, от минеВ­рала до человека. Она постоянно воспроизводит их, разВ­вивает, кормит, сохраняет, затем, когда наступает их срок, а часто и раньше, чем он наступил, она их уничтожает или, скорее, превращает в новые существа. Природа — это всемогущество, по отношению к которому не может быть никакой независимости или автономии, это высшее суВ­щее, которое охватывает и пронизывает своим непреодоВ­лимым действием бытие всех сущих, и среди живых суВ­ществ нет ни одного, которое бы не несло в себе, конечВ­но, в более или менее развитом состоянии, чувства или ощущения этого высшего влияния и этой абсолютной заВ­висимости. Так вот, это ощущение и это чувство и состаВ­вляют основу всякой религии.

Как видите, религия, подобно всему человеческому, имеет свой первоисток в животной жизни. Нельзя скаВ­зать, что какое-либо животное, за исключением человека, имеет религию, ибо самая грубая религия предполагает все-таки известную степень рефлексии, до которой еще не поднялось ни одно животное, кроме человека. Но столь же невозможно отрицать, что в существовании всех без исключения животных имеются все составные, так сказать, материальные элементы религии, за исключениВ­ем, конечно, ее идеальной стороны, той именно, которая рано или поздно ее уничтожит, — мысли. В самом деле, какова действительная сущность всякой религии? Это именно чувство абсолютной зависимости преходящего индивида от вечной и всемогущей природы.

Нам трудно обнаружить это чувство и анализировать все его проявления у животных низших видов; однако мы можем сказать, что инстинкт самосохранения, наблюдаВ­емый в относительно простых организациях, конечно, в меньшей степени, чем в высших организациях, — это своего рода обычная мудрость, образующаяся в каждой под влиянием этого чувства, которое, как мы уже сказаВ­ли, есть не что иное, как религиозное чувство. У животных, наделенных более совершенной организацией и стоящих ближе к человеку, это чувство проявляется более заметно, например, в инстинктивном и паническом страхе, охватывающем их иногда при приближении какой-нибудь крупной природной катастрофы вроде землетрясеВ­ния, лесного пожара или сильной бури. Вообще можно сказать, что страх является одним из преобладающих чувств в животной жизни. Все животные, живущие на свободе, пугливы, и это доказывает, что они живут в неВ­престанном инстинктивном страхе, что они всегда испыВ­тывают чувство опасности, т. е. ощущают присутствие всемогущего влияния, которое их преследует, пронизываВ­ет и охватывает всегда и везде. Этот страх, страх Божий, как сказали бы теологи, есть начало мудрости, т. е. релиВ­гии. Но у животных он не становится религией, ибо им недостает той способности мыслить, которая фиксирует чувство, определяет его объект и превращает его в сознаВ­ние, в мысль. Таким образом, совершенно справедливо утверждают, что человек по природе религиозен; он реВ­лигиозен подобно всем другим животным — но он один на этой земле осознает свою религиозность.

Говорят, что религия — это первое пробуждение разВ­ума; верно, но пробуждение в неразумной форме. РелиВ­гия, как мы только что видели, начинается со страха. И в самом деле, человек, пробуждаясь с первыми лучами того внутреннего солнца, которое мы называем самосозВ­нанием, и медленно, шаг за шагом выходя из гипнотичеВ­ского полусна, из чисто инстинктивного существования, в котором он находился в состоянии полнейшего неведения, т. е. животности, будучи к тому же рожденным, поВ­добно всякому животному, в страхе перед внешним миВ­ром, который, правда, его производит и кормит, но котоВ­рый в то же время его притесняет, давит и грозит кажВ­дую минуту поглотить, — человек непременно должен был обратить свою зарождающуюся рефлексию именно на этот страх. Можно предположить, что у первобытного человека при пробуждении разума этот инстинктивный ужас должен был быть сильнее, чем у животных всех других видов. Прежде всего потому, что он рождается менее вооруженным, чем другие животные, и его детство более продолжительно; затем потому, что эта самая реВ­флексия, едва расцветшая и еще не достигшая достаточВ­ной степени зрелости и силы, чтобы распознавать внешВ­ние предметы и пользоваться ими, должна была тем не менее вырвать человека из единения согласия и инстинВ­ктивной гармонии с природой, в которой он находился, подобно своему двоюродному брату горилле, покуда в нем не пробудилась мысль. Так, рефлексия изолировала его от природной среды, которая, становясь, таким обраВ­зом, для него чуждой, должна была являться ему сквозь призму воображения, возбужденного и расширенного под действием зарождающейся рефлексии, в виде темной и таинственной силы, гораздо более враждебной и опасВ­ной, чем она есть в действительности.

Для нас чрезвычайно трудно, если не невозможно, представить себе первые религиозные чувства и представВ­ления дикого человека. В подробностях они, без сомнеВ­ния, должны были быть столь же разнообразны, сколь разнообразны были характеры первобытных народностей, которые их испытывали, а также сколь разнообразны быВ­ли климатические и природные условия и все другие внешние обстоятельства и определения, в среде которых эти чувства развивались. Но так как, при всем этом, это были все же человеческие чувства и представления, то, несмотря на это великое множество особенностей, они должны были сводиться к некоторым одинаковым моВ­ментам общего характера, которые мы и постараемся определить. Каким бы ни было происхождение различВ­ных человеческих групп и расселение человеческих рас по земле, имели ли все люди родоначальником одного Адама — гориллу или двоюродного брата гориллы, или же они произошли от нескольких предков, созданных природой в различных местах и в различные эпохи, незаВ­висимо друг от друга, способность, создающая и составляВ­ющая собственно человеческую природу всех людей, а именно: рефлексия, способность к абстракции, разум, мысль, одним словом, способность создавать идеи, а такВ­же законы, определяющие проявление этой способности, всегда и везде тождественны, всегда и везде одинаковы, и никакое человеческое развитие не могло бы происхоВ­дить вопреки этим законам. Это дает нам право предпоВ­ложить, что основные фазы, отмеченные в начальном реВ­лигиозном развитии одного какого-нибудь народа, долВ­жны воспроизводиться в развитии всего остального насеВ­ления Земли.

Судя по единодушным отзывам путешественников, как тех, которые в прошлом столетии посетили острова Океании, так и тех, которые в наши дни проникли в Африку, фетишизм должен быть самой первой релиВ­гией, религией всех диких племен, которые в наименьВ­шей степени удалились от естественного состояния. Но фетишизм — не что иное, как религия страха. Он является первым человеческим выражением того ощущения абсоВ­лютной зависимости, смешанного с инстинктивным ужаВ­сом, которое мы находим в основе всякой животной жизВ­ни и которое, как мы уже сказали, составляет религиозВ­ное отношение индивидов даже самых низших видов к всемогуществу природы. Кто не знает, какое влияние и впечатление производят на всех живых существ, не исВ­ключая даже растения, великие регулярные явления приВ­роды, такие, как восход и заход солнца, лунный свет, поВ­вторение времен года, чередование холода и тепла, постоВ­янные и своеобразные воздействия океана, гор, пустынь, или же природные бедствия: бури, затмения, землетрясеВ­ния, а также столь разнообразные и взаимно разрушиВ­тельные отношения животных между собой и с различВ­ными видами растений — все это составляет для каждого животного совокупность условий существования, харакВ­тер, природу и, мы могли бы даже сказать, особый культ, ибо у всех животных, у всех живых существ вы найдете своего рода обожание природы, смешанное со страхом и радостью, надеждой и беспокойством, очень похожее, как чувство, на человеческую религию. Здесь нет недоВ­статка даже в поклонах и молитвах. Посмотрите на доВ­машнюю собаку, молящую о ласке или взгляде своего хоВ­зяина; разве это не изображение человека, стоящего на коленях перед своим богом? Не переносит ли эта собака при помощи своего воображения и даже начатков рефлеВ­ксии, развитой в ней опытом, подавляющее всемогущеВ­ство природы на своего хозяина, подобно тому, как веруВ­ющий человек переносит его на бога? В чем же различие между религиозным чувством человека и собаки? Даже не в рефлексии, а лишь в степени рефлексии, или же в способности фиксировать и понимать это чувство как абстрактную мысль и обобщать через наименование, ибо человеческая речь имеет ту особенность, что, не будучи способной назвать действительные вещи, непосредственВ­но действующие на наши чувства, она выражает лишь их понятие или абстрактную общность. А так как речь и мысль — это две различные, но нераздельные формы одного и того же акта человеческой рефлексии, то эта последняя, фиксируя предмет страха и обожания животВ­ного или первого естественного человеческого культа, универсализирует его, превращает в абстрактное сущее и стремится обозначить его каким-нибудь именем. ПредВ­метом действительного почитания того или иного индиВ­видуума всегда остается этот камень, этот, а не другой, кусок дерева, но коль скоро он был словесно обозначен, он становится предметом или абстрактным понятием: камнем, куском дерева вообще. Так, с первым пробуждениВ­ем мысли, выраженной словом, начинается собственно человеческий мир, мир абстракций.

Благодаря этой способности к абстракции, как мы уже сказали, человек, рожденный, произведенный природой, творит для себя среди природы и в самих ее условиях второе бытие, соответствующее его идеалу и развивающеВ­еся вместе с ним.

Все, что живет, добавим мы для большей ясности, стремится осуществиться во всей полноте своего сущестВ­ва. Человек, существо одновременно живое и мыслящее, чтобы реализовать себя, должен сначала познать самого себя. Вот причина громадного отставания, наблюдаемого нами в его развитии, и по этой причине, чтобы достигВ­нуть современного состояния общества в самых цивилизоВ­ванных странах — состояния, столь мало еще соответствуВ­ющего идеалу, к которому мы ныне стремимся, — человеВ­ку потребовалось несколько сотен веков... Можно было бы сказать, что в поисках самого себя, после всех физиоВ­логических и исторических странствий, человек должен был исчерпать все возможные глупости и все возможные беды, прежде чем сумел осуществить то малое количество разумности и справедливости, что царит ныне в мире.

Последним пределом, высшей целью всего человечеВ­ского развития является свобода. Ж. Ж. Руссо и его учениВ­ки ошибались, ища ее в начале истории, когда человек, еще лишенный всякого самосознания и, следовательно, неспособный заключить какой бы то ни было договор, наВ­ходился под игом той фатальности естественной жизни, которой подчиняются все животные и от которой челоВ­век смог в известном смысле освободиться лишь благодаВ­ря последовательному использованию разума, развивавшеВ­гося, правда, очень медленно на протяжении всей истоВ­рии. Постепенно он познавал законы, управляющие внешВ­ним миром, а также законы, присущие нашей собственВ­ной природе; он их, так сказать, присваивал, превращая их в идеи — почти спонтанные создания нашего собственВ­ного мозга, — и делал так, что, продолжая, подчиняться этим законам, человек подчинялся теперь только собственным мыслям. По сравнению с природой в этом — единственное достоВ­инство и вся возможная свобода человека. У него никогда не будет другой, ибо законы природы неизменны, неизВ­бежны; они являются основанием всего сущего и опредеВ­ляют наше бытие, так что никто не может восстать проВ­тив них, не убедившись тотчас же в бессмысленности этоВ­го и не обрекая себя на верное самоубийство. Но, познаВ­вая и осваивая их своим умом, человек возвышается над непосредственной властью внешнего мира и, становясь, в свою очередь, творцом, повинуясь с этих пор лишь собственным идеям, он более или менее преобразует этот мир сообразно своим возрастающим потребностям и как бы привносит в него свой человеческий образ.

Таким образом, то, что мы называем человеческим миВ­ром, не имеет другого непосредственного творца, кроме человека, который создает его, отвоевывая шаг за шагом у внешнего мира и собственной животности свою свободу и человеческое достоинство. Он завоевывает их, влекоВ­мый независимой от него силой, непреоборимой и равно присущей всем живым существам. Эта сила — всеобщий поток жизни, тот самый, который мы называем всеобщей причинностью, природой и который проявляется во всех живых существах, растениях или животных как стремлеВ­ние каждого осуществить условия, необходимые для жизВ­ни своего вида, т. е. удовлетворить свои потребности. Это стремление, существенное и высшее проявление жизни, составляет основу того, что мы называем волей. Фатальная и непреодолимая у всех животных, не исключая самого цивилизованного человека, инстинктивная, можно было бы даже сказать, механическая — в низших по организаВ­ции, более сознательная — в высших видах, она полноВ­стью раскрывается только в человеке, который благодаря своему разуму, возвышающему его над каждым из его инВ­стинктивных побуждений и позволяющему ему сравниВ­вать, критиковать и упорядочивать свои собственные поВ­требности, один среди всего живого на Земле обладает сознательным самоопределением, свободной волей.

Само собой разумеется, эта свобода человеческой воли во всеобщем потоке жизни или этой абсолютной причинВ­ности, где каждая отдельная воля — это как бы только руВ­чеек, имеет лишь тот смысл, который ей придает рефлеВ­ксия в противоположность механическому действию или даже инстинкту. Человек улавливает и понимает природВ­ную необходимость, которая, отражаясь в его мозгу, возВ­рождается в нем посредством еще мало изученного реакВ­тивного физиологического процесса в виде логической последовательности его собственных мыслей. Это пониВ­мание дает ему, при всей его нисколько не прерывающейВ­ся абсолютной зависимости, чувство самоопределения, сознательной спонтанной воли и свободы. Без полного или частичного самоубийства ни один человек никогда не освободится от своих естественных желаний, но он моВ­жет их регулировать и модифицировать, стремясь все боВ­лее сообразовывать их с тем, что в различные периоды своего интеллектуального и нравственного развития назыВ­вает справедливым и прекрасным.

В сущности, основные моменты самого утонченного человеческого и самого темного животного существоваВ­ния суть и всегда останутся тем же самым: рождаться, развиваться и расти, работать, чтобы есть и пить, чтобы иметь кров и защищаться, поддерживать свое индивидуВ­альное существование в социальном равновесии своего виВ­да, любить, размножаться, затем умирать... К этим моменВ­там только у человека прибавляется новый: мыслить и поВ­знавать — способность и потребность, которые обнаружиВ­ваются, правда, в меньшей, но уже весьма ощутимой стеВ­пени и у животных наиболее близких по организации к человеку, ибо, по-видимому, в природе не существует абсолютных качественных различий, и все качественные различия сводятся, в конце концов, к количественным.

Только у человека эти способности становятся настолько настоятельными и господствующими, что мало-помалу преобразуют всю его жизнь. Как верно заметил один из величайших мыслителей наших дней, Людвиг Фейербах, человек делает все, что делают животные, но только он должен делать это все более и более человечно. В этом все различие, но оно огромно*. Оно заключает в себе всю цивилизацию, со всеми чудесами промышленности, науки и искусств, со всем религиозным, эстетическим, филоВ­софским, политическим, экономическим и социальным развитием человечества, — одним словом, весь мир истоВ­рии. Человек создает этот исторический мир силой своей деятельности, которую вы обнаружите во всех живых суВ­ществах и которая составляет самую сущность всей оргаВ­нической жизни и стремится ассимилировать и трансфорВ­мировать внешний мир согласно потребностям каждого. Деятельности, следовательно, инстинктивной и неизбежВ­ной, предшествующей всякому мышлению, но которая, будучи озарена разумом человека и направлена его волей, преобразуется в нем и для него в сознательный и свободный труд.

* Никогда нелишне повторять это многим приверженцам совреВ­менного натурализма или материализма, которые — ввиду того, что чеВ­ловек в наши дни обнаружил свое полное родство со всеми другими виВ­дами животных и свое непосредственное и земное происхождение, ввиВ­ду того, что он отказался от нелепых и пустых претензий спиритуализВ­ма, который под предлогом дарования ему абсолютной свободы пригоВ­варивал его к вечному рабству, — воображают, что это дает им право отбросить всякое уважение к человеку. Этих людей можно сравнить с лакеями, которые, открыв плебейское происхождение человека, заставившего себя уважать своими личными достоинствами, считают себя вправе относиться к нему как к равному по той простой причине, что в их представлении не существует другого достоинства, кроме аристократического происхождения. Иные же настолько счастливы открытием родства человека с гориллой, что хотели бы навсегда сохранить его в состоянии животного, отказываясь понять, что все историческое назначение, все достоинство и свобода человека заключаются в удалении от этого состояния.

Только посредством мысли человек приходит к сознаВ­нию своей свободы в произведшей его природной среде; но только трудом он ее осуществляет. Мы отметили, что деятельность, составляющая труд, т. е. медленная работа по преобразованию поверхности нашей планеты физической силой каждого живого существа сообразно с потребностями каждого, встречается более или менее развитой на всех стадиях орВ­ганической жизни. Но она начинает быть собственно человеческим трудом только тогда, когда, направленная человечеВ­ским разумом и сознательной волей, служит удовлетвореВ­нию не только строго определенных и неизменных поВ­требностей исключительно животной жизни, но и поВ­требностей мыслящего существа, которое приобретает свою чеВ­ловечность, утверждая и осуществляя в мире свою свободу.

Исполнение этой безмерной, бесконечной задачи является не только делом интеллектуального и нравственВ­ного развития, но также делом материального освобоВ­ждения. Человек действительно становится человеком, получает возможность развиваться и внутренне совершенВ­ствоваться лишь при условии, что он порвал, хотя бы в каВ­кой-то степени, рабские цепи, налагаемые природой на всех своих детей. Цепи эти — голод, всякого рода лишеВ­ния, боль, влияние климата, времен года и вообще тысячи условий животной жизни, удерживающих человеческое существо в чуть ли не абсолютной зависимости от окруВ­жающей его среды; это постоянные опасности, которые в виде природных явлений угрожают человеку и подавляВ­ют его со всех сторон: этот непрестанный страх, составляВ­ющий сущность всякого животного существования и до того подавляющий природного дикого индивида, что он не находит в себе ничего, что воспротивилось бы этому страху и победило бы его... одним словом, присутствуют все элементы самого абсолютного рабства. Первый шаг, который делает человек, чтобы освободиться от этого рабства, состоит, как мы уже сказали, в акте разумной абстракции, который, внутренне возвышая человека над окружающими вещами, позволяет ему исследовать их отВ­ношения и законы. Но вторым шагом является непременВ­но материальный акт, определяемый волей и направляВ­емый более или менее глубоким познанием внешнего мира: это применение мускульной силы человека к преВ­образованию этого мира сообразно своим возрастающим потребностям. Эта борьба человека, сознательного тружеВ­ника, против матери-природы не является бунтом против нее или ее законов. Он использует полученное им знание этих законов лишь с целью стать сильнее и обезопасить себя от грубых нападений и случайных катастроф, а такВ­же от периодических и регулярных явлений физического мира. Только познание и самое почтительное соблюдение законов природы делает человека способным, в свою очеВ­редь, покорить ее, заставить служить его целям и превратить поверхность земного шара во все более и более блаВ­гоприятную для развития человечества среду.

Как видите, способность к отвлечению, источник всех наших знаний и всех наших идей, является также единстВ­венной причиной всякого человеческого освобождения. Но первое пробуждение этой способности, являющейся не чем иным, как разумом, не приводит тотчас же к своВ­боде. Когда она начинает действовать в человеке, медленВ­но освобождаясь от пелены животной инстинктивности, то вначале она проявляется не в виде разумной рефлеВ­ксии, обладающей знанием и познанием своей собственВ­ной деятельности, а в виде рефлексии воображения или нераВ­зумия. Она постепенно освобождает человека от природВ­ного рабства, тяготеющего над ним с колыбели, только для того, чтобы тотчас же отдать его в новое рабство, в тысячу раз более суровое и ужасное — в рабство реВ­лигии.

Именно воображение человека превращает естественВ­ный культ, элементы и следы которого мы находим у всех животных, в культ человеческий, в элементарной форме фетишизма. Мы обратили внимание на животных, инстинктивно поклоняющихся великим явлениям прироВ­ды, действительно оказывающим непосредственное и моВ­гущественное влияние на их существование, но мы никоВ­гда не слыхали о животных, поклоняющихся безобидноВ­му куску дерева, тряпке, кости или камню. Между тем мы находим этот культ в первобытной религии дикарей и даже в католицизме. Как объяснить эту столь странную, по крайней мере на первый взгляд, аномалию, представВ­ляющую человека, с точки зрения здравого смысла и поВ­нимания действительности, стоящим гораздо более низВ­ко, чем самые скромные животные?

Эта абсурдность есть продукт воображения дикаря. Он не только чувствует, подобно другим животным, всемогуВ­щество природы, он делает его предметом своей непреВ­станной рефлексии, фиксирует и обобщает его посредВ­ством какого-нибудь наименования, делает его центром, вокруг которого группируются все его детские воображеВ­ния. Еще неспособный охватить своей бедной мыслью Вселенную, даже земной шар и даже столь ограниченную среду, в которой он родился и живет, он повсюду ищет, где же именно находится то всемогущество, ощущение которого, теперь уже осознанное и закрепленное, преслеВ­дует его. И посредством наблюдения, игры своей неразвитой фантазии, которую нам сейчас понять трудно, он приВ­вязывает его к этому куску камня, к этой тряпке, к этому камню... таков чистый фетишизм, самая религиозная, т. е. самая абсурдная, из всех религий.

Вслед за фетишизмом и часто в одно время с ним идет культ колдунов. Это культ, если и не намного более разумный, то во всяком случае более естественный: он удивляет нас меньше чистого фетишизма, ибо мы к нему привыкли. Мы ведь еще сегодня окружены колдунами: спириты, медиумы, ясновидящие, всякие магнетизеры и даже священники римской католической, а также восВ­точной греческой церкви, которые утверждают, что они имеют власть заставить Бога с помощью каких-то таинстВ­венных формул сойти на воду или же воплотиться в хлеВ­бе и вине. Разве все эти насильники покоренного их заклиВ­наниями божества не колдуны? Правда, их божество, разВ­вивавшееся в течение нескольких тысячелетий, гораздо более сложно, чем божество первобытного колдовства, объектом которого является только зафиксированный, но еще не определенный образ всемогущества, без какого-либо другого интеллектуального или морального атрибута. Различие между добром и злом, справедливым и неспраВ­ведливым здесь еще неизвестно; не знают, что такое боВ­жество любит и что оно ненавидит, что оно хочет и чего не хочет, оно ни доброе, ни злое — оно всемогуще и больВ­ше ничего. Однако божественный характер уже начинает вырисовываться; божество эгоистично и тщеславно, оно любит комплименты, коленопреклонение, унижение и заклание людей, их обожание и жертвоприношения,— и оно преследует и жестоко наказывает тех, кто не хочет ему покориться: бунтовщиков, гордецов, нечестивцев. Как известно, это основная черта божественной природы древних и современных богов, созданных человеческим неразумием. Существовало ли когда-нибудь в мире столь завистливое, тщеславное, эгоистичное, кровавое существо, как Иегова евреев или Бог-отец христиан?

В культе первобытного колдовства божество или это неопределимое всемогущество является вначале как неотВ­делимое от личности колдуна: он сам — бог, подобно феВ­тишу. Но с течением времени роль сверхъестественного человека, человека-бога, становится невозможной для реВ­ального человека и в особенности для дикаря, который не имеет никаких средств укрыться от нескромного любоВ­пытства верующих и остается с утра до вечера открытым для наблюдения. Здравый смысл, практический ум дикого племени, продолжающие развиваться параллельно его реВ­лигиозному воображению, доказывают ему в конце конВ­цов невозможность того, чтобы человек, доступный всем человеческим слабостям и немощам, был богом. Колдун остается для народа сверхъестественным существом, но только иногда, когда он одержим. Но чем же он одерВ­жим? Всемогуществом, богом... Значит, божество нахоВ­дится обычно вне колдуна. Где его искать? Фетиш, бог-вещь превзойден, как и колдун, человеко-бог. Все эти трансформации в первобытные времена могли заниВ­мать столетия. Дикарь, уже продвинувшийся в своем разВ­витии, обогатившийся опытом и традициями многих веВ­ков, ищет теперь божество вдали от себя, но все еще среди реально существующего: в солнце, в луне, в звезВ­дах. Религиозная мысль уже начинает охватывать всеВ­ленную.

Как мы уже сказали, человек смог достигнуть этого пункта лишь по прошествии долгого ряда веков. Его споВ­собность отвлеченно мыслить, его разум развились, окрепли, изощрились в практическом познании окружаВ­ющих его вещей и в наблюдении их отношений и взаимВ­ной причинности, тогда как повторяемость некоторых явлений дала ему начальное представление о законах приВ­роды. Человек начинает интересоваться совокупностью явлений и их причинами; он их разыскивает. В то же вреВ­мя он начинает познавать самого себя и благодаря той же способности к абстракции, которая позволяет ему внуВ­тренне подниматься мыслью над самим собою и делать себя объектом рефлексии, он начинает отделять свое маВ­териальное и жизненное существо от своего мыслящего существа, внешнее от внутреннего, свое тело от своей дуВ­ши. Но раз это различие открыто им и зафиксировано, то он с естественной необходимостью переносит его на своВ­его бога и начинает искать невидимую душу этого видиВ­мого мира. Так должен был родиться религиозный пантеВ­изм индусов.

Мы должны остановиться на этом, ибо именно здесь начинается, собственно, религия в полном смысле этого слова и вместе с ней теология и метафизика. До сих пор религиозное воображение человека, одержимое закреВ­пившимися представлениями о всемогуществе, шло естественным образом, ища причину и источник этого всемогущества путем экспериментального исследования, вначале в самых близких предметах, в фетишах, потом в колдунах, еще позже в значительных явлениях прироВ­ды, наконец, в звездах, но всегда приписывая его какоВ­му-нибудь действительному и видимому предмету, каким бы далеким он ни был. Теперь человек предполагает суВ­ществование духовного, внемирового, невидимого бога. С другой стороны, до сих пор его боги были ограниченВ­ными и обособленными существами среди множества других небожественных существ, одаренными всемогущеВ­ством, но все же реально существующими. Теперь он впервые полагает универсальное божество: Существо СуВ­ществ, субстанцию и творца всех ограниченных и обосоВ­бленных Существ, всеобщую душу всей Вселенной, ВелиВ­кое Целое. Вот начало настоящего бога и вместе с ним настоящей религии.

Мы должны теперь исследовать, каким путем человек пришел к этому результату, дабы познать по самому его историческому происхождению истинную природу боВ­жества.

Весь вопрос сводится к следующему: каким образом зарождаются в человеке представление о Вселенной и идея ее единства? Начнем с того, что у животного предВ­ставление о Вселенной не может существовать, ибо это не есть предмет, непосредственно данный ему чувствами, подобно всем окружающим его реальным предметам, большим или малым, далеким или близким, — это абстрактное сущее, а потому может существовать лишь для способности к абстрактному мышлению, т. е. для одного лишь человека. Рассмотрим же, каким образом это представление формируется у человека. Человек виВ­дит себя окруженным внешними предметами: сам он, буВ­дучи живым телом, является таким предметом для собстВ­венной мысли. Все эти предметы, которые он последоваВ­тельно и медленно учится познавать, находятся между собой в определенных отношениях, которые он также более или менее познает; и тем не менее, несмотря на эти отношения, сближающие их, но не соединяющие, не сливающие их в одно, предметы остаются вне друг друга. Внешний мир, таким образом, представляется человеку как бесконечное разнообразие отдельных и отличных друг от друга предметов, действий и отношений без маВ­лейшей видимости единства; это неопределенное рядоположение, но не единство. Человеческий разум наделен способностью к абстракции, которая позволяет ему, после того как он медленно обошел и по отдельности исследоВ­вал, один за другим, множество предметов, охватить их в мгновение ока в едином представлении, соединить их в одной и той же мысли. Итак, именно мысль человека создает единство и переносит его на многообразие внешВ­него мира.

Отсюда следует, что это единство не является конВ­кретным и реальным сущим, а абстрактным, созданным исключительно способностью человека к абстрактному мышлению. Мы говорим: способность к абстракции, ибо для того, чтобы соединить столько различных предметов в единое представление, наша мысль должна отвлечься от всего, что составляет различие между ними, т. е. от их раздельного и реального существования, и отметить лишь то, что они имеют общего; в результате, чем больше предметов объемлет мыслимое нами единство, чем больВ­ше оно возвышается и чем больше разрешается уловленВ­ное им общее составляющее его положительное опредеВ­ление, его содержание, — тем более абстрактным и лиВ­шенным реальности оно становится. Жизнь со всем своВ­им преходящим изобилием и великолепием находится внизу, в разнообразии, — смерть со своей вечной и возвыВ­шенной монотонностью пребывает наверху, в единстве. Поднимитесь с помощью той же способности к абстракВ­ции все выше и выше, уйдите за пределы земного мира, охватите в одной мысли солнечный мир, представьте себе это возвышенное единство: что же вам останется для его заполнения? Дикарю было бы непросто ответить на этот вопрос! Но мы ответим за него: останется материя с тем, что мы называем силой абстракции, движущая материя с различными феноменами, такими как свет, теплота, электричество и магнетизм, которые, как это теперь докаВ­зано, являются различными проявлениями одного и того же. Но если в силу той же не знающей пределов способВ­ности к отвлечению вы подниметесь еще выше, выше Солнечной системы и соедините в своей мысли не только эти миллионы солнц, сияние которых мы видим на небоВ­склоне, но также бесконечное множество других солнечВ­ных систем, которые мы не видим и никогда не увидим, но чье существование мы предполагаем, ибо наши мысли по той самой причине, что деятельность абстракции не знает пределов, отказывается верить, чтобы Вселенная, т. е. тотальность всех существующих миров, могла бы иметь предел или конец, — затем, опять же мысленно отвлекаясь от отдельного существования каждого из сущестВ­вующих миров, если вы попытаетесь представить себе единство этого бесконечного мира — что у вас останется для его определения и заполнения? Одно слово, единстВ­венная абстракция: неопределенное Сущее, т. е. недвижность, пустота, абсолютное ничто — Бог.

Бог — это абсолютная абстракция, собственный продукт человеческой мысли; как сила абстракции, оставив позади все известные существа, все сущее мира, и освободившись тем самым от всякого реального содержания, превративВ­шись уже в абсолютный мир, не узнавая себя в этой возВ­вышенной наготе, он предстает сам перед собой как единственное и высшее Существо.

Нам могут возразить, что мы сами говорили на предыВ­дущих страницах о действительном единстве 'Вселенной, опреВ­делив которое как универсальную взаимозависимость или причинность, как единственное всемогущество, управляВ­ющее всем и ощущаемое в той или иной степени всеми живыми существами, теперь как будто бы отрицаем его. Но нет, мы его вовсе не отрицаем, мы лишь утверждаем, что между этим реальным всеобщим единством и идеальВ­ным единством, к которому стремится и которое создает путем абстракции религиозная и философская метафизиВ­ка, нет ничего общего. Мы определили первое как бесВ­предельную сумму вещей или, скорее, как сумму непреВ­станных трансформаций всех реальных сущих, их постоВ­янных действий и противодействий, которые, соединяясь в одно движение, образуют, как мы сказали, так называВ­емую всеобщую взаимозависимость, или причинность. Мы прибавили, что понимаем эту взаимозависимость не как абсолютную и первую причину, а напротив, как равноВ­действующую, постоянно производимую и воспроизводиВ­мую одновременным действием всех частных причин, — действием, которое и составляет собственно универсальВ­ную причинность— вечно творящую и творимую. ОпредеВ­лив ее таким образом, мы можем сказать, не боясь более никакого недоразумения, что эта универсальная причинВ­ность творит миры. И хотя мы очень настойчиво прибаВ­вляли, что она это делает без какой-либо предшествуВ­ющей мысли или воли, без всякого плана, без преднамеВ­ренности или предопределенности — ведь у нее нет никаВ­кого отдельного или предшествующего существования помимо непрестанной самореализации, и она есть не что иное, как абсолютная равнодействующая, — тем не менее мы признаем теперь, что это выражение не является ни удачным, ни точным и что, несмотря на все добавленные объяснения, оно все-таки может привести к недоразумеВ­нию, до того мы привыкли связывать с этим словом твореВ­ние мысль о сознательном творце, о творце, отдельном от своего произведения. Мы должны были бы сказать, что каждый мир, каждое существо бессознательно и непроизВ­вольно производится, рождается, развивается, живет, умирает и превращается в новое существо под всемогуВ­щим, абсолютным влиянием всеобщей взаимозависимоВ­сти и, чтобы выразить нашу мысль еще более точно, мы добавим теперь, что реальное единство Вселенной есть не что иное, как абсолютная взаимозависимость и бесконечность ее реВ­альных превращений, ибо непрерывное изменение каждого отдельВ­ного существа составляет единственную, подлинную реальность каждого, и Вселенная — не что иное, как история без границ, без начала и без конца. Подробностям этой истории нет конца. Человеку всегда будет дано познать бесконечно малую доВ­лю. Наше звездное небо с множеством солнц образует лишь незаметную точку в неизмеримости пространства, и хотя мы можем объять его взором, мы никогда о нем почти ничего не узнаем. Мы вынуждены удостовериться некоторым познанием нашей Солнечной системы, отноВ­сительно которой мы должны предположить, что она наВ­ходится в совершенной гармонии с остальной Вселенной; ибо, если бы не было этой гармонии, то или она должна была установиться, или же наша Солнечная система погиВ­бла бы. Мы уже неплохо знаем последнюю с точки зреВ­ния небесной механики и начинаем познавать ее также с точки зрения физики, химии и даже геологии. Наша наВ­ука с трудом перейдет этот предел. Если мы хотим более конкретного познания, мы должны придерживаться наВ­шего земного шара. Мы знаем, что он возник во времени, и мы предполагаем, что через некоторое, неизвестное нам число веков он осужден на гибель, — как рождается и погибает или, скорее, трансформируется все, что суВ­ществует.

Каким образом наш земной шар, бывший вначале расВ­каленной, газообразной, несравненно более легкой, чем воздух, материей, сгустился, охладился, сформировался, через какой нескончаемый ряд геологических изменений он должен был пройти, прежде чем на его поверхности появилось все это бесконечное богатство органической жизни, начиная с первой и самой простой клетки и кончая человеком? Как он изменялся и продолжает свое разВ­витие в историческом и социальном мире человека? Куда мы идем, влекомые высшим и фатальным законом непреВ­станного изменения?

Вот единственно доступные нам вопросы, единственВ­ные, которые могут и должны быть действительно охваВ­чены, детально изучены и решены человеком. Эти вопроВ­сы, как мы уже сказали, будучи неуловимым моментом безграничного и неопределимого вопроса о Вселенной, являют, тем не менее, нашему уму истинно бесконечный мир — не в божественном, т. е. абстрактном смысле этоВ­го слова, не в смысле верховного существа, созданного реВ­лигиозной абстракцией, нет, наоборот, бесконечный по богатству своих подробностей, которое никогда не смогут исчерпать никакое наблюдение и никакая наука.

И для того, чтобы познать этот мир, наш бесконечный мир, недостаточно одной абстракции. Она снова привела бы нас к Богу, к Верховному Существу, к ничто. ИспольВ­зуя эту способность к абстракции, без которой мы бы ниВ­когда не смогли возвыситься от низшего порядка к выВ­сшему и, следовательно, никогда не смогли бы понять естественную иерархию существ, — необходимо, говорим мы, чтобы наш ум с уважением и любовью погрузился в тщательное изучение деталей и бесконечно малых подВ­робностей, без которых нам невозможно представить сеВ­бе живую реальность существ. Итак, только соединяя эти две способности, эти две на первый взгляд столь противоВ­полагаемые тенденции: абстракцию и внимательный, тщаВ­тельный, терпеливый анализ всех деталей, мы сможем подняться до реального понятия о нашем не внешне, а внуВ­тренне бесконечном мире и составить себе хоть сколько-ниВ­будь полное представление о нашей собственной ВселенВ­ной — о нашем земном шаре или, если хотите, о нашей Солнечной системе. Итак, очевидно, что если наши чувВ­ства и наше воображение и могут дать нам какой-то обВ­раз, какое-то представление, непременно в той или иной степени ложное, об этом мире, даже если они могут поВ­средством своего рода инстинктивной догадки дать нам почувствовать тень, отдаленное подобие истины, то чиВ­стую и полную истину нам может дать только наука.

Что же представляет собой эта властная любознательВ­ность, толкающая человека к познанию окружающего миВ­ра, к постижению с неутомимой страстью секретов этой природы, чьим последним и самым совершенным созданием на нашей Земле он сам является? Является ли люВ­бознательность просто роскошью, приятным времяпреВ­провождением или же одной из основополагающих поВ­требностей его природы? Мы, не колеблясь, утверждаем, что из всех потребностей, присущих природе человека, это наиболее человечная и что он действительно станоВ­вится человеком, что он действительно отличается от жиВ­вотных всех других видов лишь благодаря этой неукротиВ­мой жажде знания. Чтобы осуществить себя во всей полВ­ноте своего бытия, человек должен, как мы сказали, себя познать, а он никогда себя действительно не познает, поВ­ка он не познает окружающую его природу, произведениВ­ем которой он сам является. Если человек не хочет откаВ­заться от своей человечности, он должен знать, он долВ­жен пронизывать своей мыслью весь видимый мир и без надежды достичь когда-нибудь его сущности углубляться все более и более в изучение его устройства и законов, ибо наша человечность приобретается лишь этой ценой. Ему нужно познать все низшие, предшествующие и совВ­ременные ему области, все механические, физические, химические, геологические и органические изменения на всех ступенях развития растительной и животной жизни, т. е. все причины и условия его собственного рождения и существования, дабы он мог понять свою собственную природу и свое призвание на этой земле — его единственВ­ном отечестве и месте действия, — чтобы в этом мире слеВ­пой фатальности он мог основать царство свободы.

Такова задача человека: она неисчерпаема, бесконечна и вполне достаточна для удовлетворения самых честолюВ­бивых умов и сердец. Мимолетное и неприметное сущеВ­ство среди безбрежного океана всеобщей изменяемости, с неведомой вечностью позади него и неведомой вечноВ­стью впереди, человек, мыслящий, деятельный, сознаВ­ющий свое человеческое назначение, остается гордым и спокойным в сознании своей свободы, которую он сам завоевывает, просвещая, освобождая, в случае необходиВ­мости поднимая на бунт окружающий его мир и помогая ему. В этом его утешение, награда, его единственный рай. Если вы спросите после этого, каково его внутреннее убеВ­ждение и последнее слово относительно реального единства Вселенной, то он вам скажет, что оно заключаетВ­ся в вечном и универсальном преобразовании, в движении без начала, без предела и конца. А это полная противоположВ­ность всякому Провидению — отрицание Бога.

Во всех религиях, поделивших между собой мир и обВ­ладающих сколько-нибудь развитой теологией, — за исВ­ключением, впрочем, буддизма, чья странная и к тому же не понятая до конца несколькими сотнями миллионов поВ­следователей доктрина устанавливает религию без Бога, — во всех системах метафизики Бог является нам как всеВ­вышнее существо, предвечно существовавшее и все преВ­допределившее, все в себе содержащее, как мысль и воВ­ля, вдохновляющее всякое существование и предшествуВ­ющее всякому существованию: источник и вечная причиВ­на всякого творения, неизменное и вечно равное самому себе существо во всеобщем движении сотворенных миВ­ров. Как мы видели, этот Бог не находится в действительВ­ной Вселенной, по крайней мере в той ее части, которая доступна человеку. Поэтому, не находя его вне самого сеВ­бя, человек должен был найти его в себе самом. Каким образом он его искал? Отвлекаясь от всех живых, реальВ­ных вещей, от всех видимых, известных миров Но мы видели, что в конце этого бесплодного путешествия челоВ­веческая способность к абстракции встречает лишь один объект, саму себя, но освобожденную от всякого содержаВ­ния и лишенную всякого движения за неимением предВ­мета, который бы можно еще превзойти, — себя как абстракцию, как абсолютно неподвижное, абсолютно пуВ­стое бытие. Мы сказали бы; абсолютное Небытие. Но реВ­лигиозная фантазия говорит: Верховное Существо — Бог.

К тому же, как мы уже отметили, фантазия следует здесь примеру того различия или даже противоположеВ­ния, которое делается уже достаточно развившимся мышВ­лением между внешним человеком — телом — и его внуВ­тренним миром, заключающим в себе его мысль и воВ­лю, — человеческой душой. Естественно, не подозревая, что душа — не что иное, как продукт и последнее, постоВ­янно обновляемое, воспроизводимое выражение человеВ­ческого организма, видя, напротив, что в повседневной жизни тело кажется всегда повинующимся внушениям мысли и воли; предполагая, следовательно, что душа есть если не творец, то, по крайней мере, хозяин тела, для коВ­торого не остается другого назначения, как служить ей и выражать ее, — религиозный человек, с того момента, как его способность к отвлечению дошла, описанным наВ­ми образом, до идеи универсального и всевышнего суВ­щества, которое, как мы доказали, является не чем иным, как этой самой способностью к абстракции, полагающей самое себя как объект, — естественно принимает ее за дуВ­шу всей вселенной — Бога.

Так впервые в истории появился истинный Бог — всеВ­мирное, вечное, неизменное существо, созданное двойВ­ным действием религиозного воображения и человечеВ­ской способности к отвлечению. Но как только Бог был таким образом познан и признан, человек, забывая или, скорее, даже не зная о своей собственной интеллектуальВ­ной деятельности, которая и создала Бога, не узнавая себя самого в своем собственном создании: в универсальном абстрактуме, — начал ему поклоняться. Роли тотчас же пеВ­ременились: творение стало предполагаемым творцом, а настоящий творец, человек, занял место между множеВ­ством других презренных тварей как жалкая тварь, стоВ­ящая чуть выше всех прочих.

Раз Бог был признан, то постепенное и прогрессируВ­ющее развитие различных теологий естественно объясняВ­ется как отражение исторического развития человечества. Ибо с того момента, как идея сверхъестественного и всеВ­вышнего существа завладела воображением человека и укрепилась в его религиозном убеждении, — вплоть до того, что это существо кажется ему более реальным, чем действительные вещи, которые он видит и осязает рукаВ­ми, — она естественным и необходимым образом станоВ­вится главной основой всего человеческого существоваВ­ния, она его изменяет, пронизывает его, оно находится в ее исключительной и абсолютной власти. Верховное суВ­щество тотчас же представляется как абсолютный госпоВ­дин, как мысль, воля, первоисток — как творец и устроВ­итель всех вещей. Ничто не может более соперничать с ним и все должно исчезнуть в его присутствии: всякая истина пребывает в нем одном и каждое существо, сколь бы могущественным оно ни казалось, включая самого чеВ­ловека, отныне может существовать лишь с божьего соизВ­воления. Все это, впрочем, совершенно логично, ибо в противном случае Бог не был бы всевышним, всемогуВ­щим, абсолютным существом, т. е. его вовсе бы не было.

С этих пор, естественно, человек приписывает Богу все качества, все силы, все добродетели, которые он поВ­следовательно открывает в себе или вне себя. Мы видели, что Бог, признанный верховным существом и являющийВ­ся в действительности не чем иным, как абсолютным абстрактумом, совершенно лишен всякой определенности и всякого содержания: он обнажен и ничтожен, как само Небытие. И вот он наполняется и обогащается всеми реВ­альностями существующего мира, будучи лишь его абстракцией; но для религиозной фантазии он — Господь и Владыка. Отсюда следует, что Бог — это неограниченВ­ный грабитель, и так как антропоморфизм составляет саВ­мую сущность всякой религии, небо, местопребывание бессмертных богов, является просто кривым зеркалом, которое посылает верующему человеку его собственное отражение в перевернутом и увеличенном виде.

Ведь действие религии заключается не только в том, что она отнимает у земли естественные богатства и силы, а у человека — его способности и добродетели, по мере того как он открывает их в ходе исторического развития и тотчас переносит на небо, делает из них божественные атрибуты или существа. Таким превращением религия коВ­ренным образом изменяет природу этих сил или качеств, она их извращает, портит, придавая им направление, диВ­аметрально противоположное первоначальному.

Так человеческий разум, единственный орган, котоВ­рым мы обладаем для познания истины, превращаясь в божественный разум, становится для нас совершенно непонятным и предстает перед верующими как откровеВ­ние абсурда. Так почитание неба делается презрением к земле, а поклонение божеству — уничижением человеВ­чества. Человеческая любовь, эта великая естественная соВ­лидарность, связующая всех индивидов, все народы, делаВ­ющая счастье и свободу каждого зависимой от свободы и счастья всех других, призванная соединить рано или поздно всех людей во всеобщем братстве, несмотря на различия цвета и расы, — эта любовь, превратившись в боВ­жественную любовь и религиозное милосердие, тотчас же становится бичом человечества: вся кровь, пролитая во имя веры с самого начала истории, все эти миллионы чеВ­ловеческих жизней, принесенных в жертву ради вящей славы богов, свидетельствуют об этом... Наконец, сама справедливость, эта будущая мать равенства, единожды перенесенная религиозной фантазией в небесные дали и превращенная в божественную справедливость, тут же возвращается на землю в теологической форме благодати и, принимая всегда и везде сторону самых сильных, сеет с этих пор среди людей лишь насилие, привилегии, моноВ­полию и все чудовищное неравенство, освященное истоВ­рическим правом.

Мы не думаем отрицать историческую необходимость религии, мы не утверждаем, что она была абсолютным злом в истории. Если она зло, то она была и, к сожалеВ­нию, поныне остается для громадного большинства невеВ­жественного человечества злом неизбежным, подобно тоВ­му, как неизбежны недостатки и ошибки в развитии всяВ­кой человеческой способности. Религия, как мы уже скаВ­зали, — это первое пробуждение человеческого разума в форме божественного неразумия; это первый проблеск человеческой истины сквозь божественные покровы лжи; это первое проявление человеческой морали, справедлиВ­вости и права сквозь исторические неправедности божестВ­венной благодати; наконец, это первый опыт свободы под унизительным и тягостным игом божества, игом, которое в конце концов необходимо будет свергнуть, чтобы дейстВ­вительно завоевать разумный разум, истинную истину, полную справедливость и действительную свободу.

При помощи религии человек-животное, выходя из животности, делает первый шаг к человечности; но покуВ­да он останется религиозным, он никогда не достигнет своей цели, ибо всякая религия обрекает его на абсурд и, направляя его по ложному пути, заставляет искать боВ­жественное вместо человеческого. Религия приводит к тому, что народы, едва освободившись от природного рабства, в котором остаются животные других видов, тотВ­час же попадают в рабство к сильным мира сего и к каВ­стам привилегированным, кастам, этим божеским избранВ­никам.

Одним из главных атрибутов бессмертных богов являВ­ется, как известно, звание законодателей человеческого общества, основателей государства. Человек, говорят поВ­чти все религии, был бы неспособен сам распознать, что хорошо и что плохо, справедливо и несправедливо, а поВ­тому само божество должно было так или иначе спуВ­ститься на землю, чтобы просветить человека и основать в человеческом обществе политический и социальный строй. Естественным результатом этого является непреВ­ложный вывод: все законы и всякая установленная власть освящены небом и им должно всегда и везде слепо повиВ­новаться.

Это очень удобно для правителей и очень неудобно для управляемых, а так как мы принадлежим к последВ­ним, то мы кровно заинтересованы в более близком расВ­смотрении правомерности этого древнего утверждения, которое всех нас обратило в рабов, чтобы найти средство освободиться от гнета.

Вопрос теперь уже для нас чрезвычайно упростился: поскольку Бог не существует или он не что иное, как проВ­дукт нашей способности к абстракции, соединенной с реВ­лигиозным чувством, доставшимся нам по наследству от животных; будучи лишь всеобщим абстрактумом, неспоВ­собным на движение и самостоятельное действие, абсоВ­лютным Небытием, воображенным как верховное сущеВ­ство и созданным только религиозной фантазией, абсоВ­лютно лишенным всякого содержания и обогащающимся всеми реальностями земли, возвращающим человеку в изВ­вращенном, испорченном, божественном виде то, что оно раньше у него похитило, — Бог не может быть ни добр, ни зол, ни справедлив, ни несправедлив. Он не может ниВ­чего желать, ничего устанавливать, ибо в сущности он — ничто, и он становится всем лишь благодаря релиВ­гиозному легковерию. Поэтому, если это последнее наВ­шло в нем идеи справедливости и добра, то только потоВ­му, что раньше само предоставило их ему, не подозревая об этом; веруя, что получает, оно само их давало. Но, чтоВ­бы одалживать эти идеи Богу, человек должен был их иметь! Где он нашел их? Конечно, в себе самом. Но все, что он имеет, исходит от его животности: его дух — не что иное, как толкование его животной природы. Итак, идеи справедливости и добра, подобно всему другому чеВ­ловеческому, должны иметь корни в самой животности человека.

И в самом деле, элементы того, что мы называем мораВ­лью, имеются уже в животном мире. У животных всех виВ­дов, без малейшего исключения и лишь с громадной разВ­ницей в отношении развитости, мы встречаем два протиВ­воположных инстинкта: инстинкт самосохранения ИндиВ­вида и инстинкт сохранения Вида, или, говоря человечеВ­ским языком, эгоистический инстинкт и социальный инВ­стинкт. С точки зрения науки, как и с точки зрения самой природы, эти два инстинкта равно естественны и, следоВ­вательно, законны, более того, они равно необходимы для естественной экономики существ, поскольку индивиВ­дуальный инстинкт — основное условие сохранения вида; если бы индивиды всей своей энергией не защищались от лишений, всех внешних опасностей, постоянно угрожаВ­ющих их существованию, то и сам вид, который живет лишь в индивидах и через индивидов, не мог бы сохраВ­ниться. Но если судить об этих двух стремлениях, исходя только из интересов вида, то можно было бы сказать, что социальный инстинкт хорош, а индивидуальный, поскольВ­ку он ему противоположен, дурен. У муравьев, у пчел преобладает добродетель, ибо у них социальный инВ­стинкт, как кажется, совершенно подавляет индивидуальВ­ный инстинкт. Совершенно иное видим мы у хищных зверей, и мы не ошибемся, если скажем, что в животном мире вообще преобладает эгоизм. Инстинкт вида, наобоВ­рот, пробуждается лишь на короткий срок и длится лишь столько времени, сколько необходимо для размножения и воспитания семьи.

Иначе обстоит дело с человеком. По-видимому, и это одно из доказательств его огромного превосходства над животными всех других видов, оба противоположных инВ­стинкта, эгоизм и общественность, у человека и гораздо сильнее, как один, так и другой, и менее разделимы, чем у всех нижестоящих видов животных: в своем эгоизме он свирепее самых кровожадных зверей и в то же вреВ­мя — куда больший социалист, чем пчелы и муравьи.

Проявление в каком-либо животном большей силы эгоизма или индивидуальности есть несомненное доказаВ­тельство сравнительно большего совершенства его оргаВ­низма и признак более развитого ума. Каждый вид жиВ­вотных конституирован как таковой особым законом, т. е. свойственным только ему способом формирования и сохранения, отличающим его от всех прочих видов. Этот закон не существует вне реальных индивидов, приВ­надлежащих виду, которым он управляет; помимо них у него нет реальности, но он безраздельно правит ими, и они являются его рабами. У самых низших видов, проВ­являясь как способ скорее растительной, чем животной жизни, он почти совсем отделен от них, являясь чуть ли не внешним законом, которому едва определенные как таковые, индивиды повинуются, так сказать, механически. Но, по мере развития видов и их постепенного восходяВ­щего приближения к человеку, все более индивидуализиВ­руется управляющий ими специальный родовой закон; все более полно он претворяется и проявляется в каждом индивиде, приобретающем тем самым все большую определенность и отличительные признаки. Продолжая повиВ­новаться этому закону с такой же необходимостью, как и другие, при том, что этот закон все больше проявляется в нем как его собственное индивидуальное стремление, как скорее внутренняя, чем внешняя необходимость, — несмотря на то, что эта внутренняя необходимость всегда проявляется в нем, хотя он этого и не подозревает, под действием множества внешних причин, — индивид чувВ­ствует себя более свободным, более независимым, способВ­ным к более самостоятельным действиям, чем индивиды нижестоящих видов. У него появляется чувство свободы. Мы можем сказать, что сама природа в своих прогрессивВ­ных изменениях стремится к освобождению и что уже в ее лоне большая индивидуальная свобода является неВ­сомненным признаком более высокого развития. Самым индивидуальным и самым свободным существом в сравнении с другими животными, бесспорно, является человек.

Мы сказали, что человек — это не только самое индиВ­видуальное из земных существ, но и самое социальное. Большой ошибкой со стороны Ж. Ж. Руссо было предВ­положение, что первобытное общество основано на своВ­бодном договоре, заключенном дикарями. Но Руссо не единственный, кто это утверждает. Большинство современных юристов и публицистов из школы Канта или из всякой другой индивидуалистической и либеральной шкоВ­лы, не признающих ни общества, основанного на божестВ­венном праве теологов, ни общества, определяемого гегеВ­льянской школой, как более или менее мистическая реВ­ализация объективной морали, ни первобытно-животного общества натуралистов, берут в качестве исходного пунВ­кта, nolens volens, молчаливый договор. Молчаливый договор! Т. е. договор без слов и, следовательно, без мысли и без воли — возмутительная бессмыслица! Абсурдная фикция и, что хуже, злая фикция! Недостойное надувательство! Ибо он предполагает, что в то время, когда я еще не был в состоянии ни желать, ни думать, ни говорить, — я тольВ­ко тем, что покорно позволил себя оболванить, мог дать согласие на вечное рабство как свое, так и всего моего поВ­томства!

Последствия общественного договора поистине пагубны, ибо они приводят к полному доминированию государстВ­ва. А ведь взятый за исходный пункт принцип кажется чрезвычайно либеральным. Предполагается, что индивиВ­ды до заключения этого договора пользуются абсолютной свободой, ибо согласно этой теории только естественный, дикий человек совершенно свободен. Мы высказали свое мнение об этой естественной свободе, которая является лишь абсолютной зависимостью человека-гориллы от поВ­стоянного давления внешнего мира. Но предположим, что человек действительно свободен в исходном пункте своей истории, зачем же тогда ему образовывать общеВ­ство? Чтобы защитить себя, отвечают нам, от всех возВ­можных вторжений внешнего мира, включая других люВ­дей, объединившихся или необъединившихся, но не приВ­надлежащих к формирующемуся новому обществу.

Таковы эти первобытные люди, совершенно свободВ­ные, каждый сам по себе и для себя самого, но которые пользуются этой безграничной свободой до тех пор, пока не встретятся друг с другом, пока они пребывают в полВ­ной индивидуальной изоляции. Свободе одного не нужна свобода другого, напротив, свобода каждого довольствуетВ­ся сама собой, существует сама по себе и непременно предстает отрицанием свободы всех других. Все эти своВ­боды при встрече должны друг друга ограничивать, уменьшать, противоречить одна другой и взаимно уничтоВ­жаться...

Дабы не уничтожить друг друга совершенно, они заВ­ключают между собой явный или молчаливый договор, по которому они отказываются от своей части, чтобы обеспеВ­чить остальное. Этот договор становится фундаментом общества, а скорее. Государства; ибо надо заметить, что в этой теории нет места для общества, в ней существует только Государство или, лучше сказать, общество в ней полностью поглощено Государством.

Общество — это естественный способ существования соВ­вокупности людей независимо от всякого договора. Оно управляется нравами и традиционными обычаями, но ниВ­когда не руководствуется законами. Оно медленно развиВ­вается под влиянием инициативы индивидов, а не мыВ­слью и волей законодателя. Существуют, правда, законы, управляющие обществом без его ведома, но это законы естественные, свойственные социальному телу, как физиВ­ческие законы присущи материальным телам. Большая часть этих законов до сих пор не открыта, а между тем они управляли человеческим обществом с его рождения, независимо от мышления и воли составляющих его люВ­дей. Отсюда следует, что их не надо смешивать с политиВ­ческими и юридическими законами, провозглашенными какой-либо законодательной властью, которые в разбираВ­емой нами системе считаются логическими выводами из первого договора, сознательно заключенного людьми.

Государство не является непосредственным созданием природы; оно не предшествует, как общество, пробуждеВ­нию человеческой мысли; и мы попытаемся в дальнейВ­шем показать, каким образом религиозное сознание создает его в среде естественного общества. По мнению либеральных пуВ­блицистов, первое государство было создано свободной и сознательной волей людей; по мнению абсолютистов, это — творение божие. В обоих случаях оно стоит над обВ­ществом и стремится его полностью поглотить.

Во втором случае это само собой понятно, божественВ­ное установление обязательно должно поглотить всякое естественное устройство. Любопытнее другое — индивиВ­дуалистическая школа со своим свободным договором приходит к тому же результату. И в самом деле, эта шкоВ­ла начинает с отрицания самого существования естественВ­ного общества, предшествующего договору, ибо подобное общество предполагало бы естественные отношения межВ­ду индивидуумами и, следовательно, взаимное ограничение их свободы, что противоречит абсолютной свободе, которой каждый, согласно этой теории, имеет возможность польВ­зоваться до заключения договора. Это означало бы не боВ­лее и не менее, как этот самый договор, существующий в виде естественного факта и предшествующий свободноВ­му договору. Следовательно, согласно этой системе, челоВ­веческое общество начинается лишь с заключения договоВ­ра. Но что тогда представляет собой это общество? ПряВ­мое и логическое осуществление договора, со всеми его постановлениями, законодательными и практическими следствиями, — это Государство.

Рассмотрим его подробнее. Что оно из себя представВ­ляет? Сумму отрицаний индивидуальных свобод всех его членов; или же сумму жертв, которые приносят его члеВ­ны, отказывающиеся от части своей свободы ради общего блага. Мы видели, что согласно индивидуалистической теории свобода каждого — это ограничение или естестВ­венное отрицание свободы всех других: ну так вот, это абсолютное ограничение, это отрицание свободы каждого во имя свободы всех или общего права, — это и есть ГосуВ­дарство. Итак, там, где начинается Государство, кончается индивидуальная свобода, и наоборот.

Мне возразят, что Государство, представитель общестВ­венного блага, или всеобщего интереса, отнимает у кажВ­дого часть его свободы только с тем, чтобы обеспечить ему все остальное. Но остальное — это, если хотите, безоВ­пасность, но никак не свобода. Свобода неделима: нельзя отсечь ее часть, не убив целиком. Малая часть, которую вы отсекаете, — это сама сущность моей свободы, это все. В силу естественного, необходимого и непреоборимого хода вещей вся моя свобода концентрируется именно в той части, которую вы удаляете, сколь бы малой она ни была. Это история жены Синей Бороды, которая имела в своем распоряжении весь дворец с полной свободой проникать всюду, смотреть на все и дотрагиваться до всеВ­го, за исключением маленькой комнаты, которую ее ужасВ­ный муж своей высочайшей волей запретил ей открывать под страхом смерти. И вот, презрев все великолепие дворца, вся ее душа сосредоточилась на этой скверной комнатенке: она открыла ее и была права, ибо это было необходимым актом ее свободы, между тем как запрещеВ­ние входить туда было вопиющим нарушением свободы. Такова и история грехопадения Адама и Евы: запрещение вкусить плод с древа познания без другого мотива, кроме того, что это воля Господа, являлось со стороны Бога акВ­том ужасного деспотизма; и если бы наши прародители послушались, весь человеческий род остался бы в самом унизительном рабстве. Их непослушание нас, напротив, освободило и спасло. На языке мифологии, это было перВ­вым актом человеческой свободы.

Но разве Государство, скажут мне, демократическое Государство, основанное на свободном голосовании всех граждан, может быть отрицанием их свободы? А почему же нет? Это целиком будет зависеть от назначения ГосуВ­дарства и власти, которую граждане ему предоставят. РесВ­публиканское Государство, основанное на всеобщей подаВ­че голосов, может быть очень деспотичным, даже более деспотичным, чем монархическое, если под предлогом, что оно представляет общую волю. Государство будет окаВ­зывать давление на волю и свободное развитие каждого из своих членов всей тяжестью своего коллективного моВ­гущества.

Но Государство, возразят мне, ограничивает свободу своих членов лишь постольку, поскольку эта свобода наВ­правлена к несправедливости, ко злу. Оно мешает им убивать, грабить и оскорблять друг друга и вообще делать зло, но в то же время предоставляет им полную и всецеВ­лую свободу делать добро. Это опять все та же история Синей Бороды или запретного плода: что такое зло, что такое добро?

С точки зрения разбираемой нами системы, до заклюВ­чения договора не существовало различия между добром и злом, и тогда каждый индивид пользовался своей свобоВ­дой и своим абсолютным правом в полном одиночестве и нисколько не был обязан оказывать какое-либо почтеВ­ние другим, разве только то, которого требовала его отноВ­сительная слабость или сила, — другими словами, благораВ­зумие и личный интерес*. Тогда, согласно все той же теории, эгоизм был верховным законом, единственным правом, добро определялось успехом, зло — одной только неудачей, а справедливость была всего лишь узакониванием свершившегося факта, как бы он ни был ужасен, жеВ­сток и отвратителен, — совершенно так же, как в политиВ­ческой морали, преобладающей в настоящее время в ЕвВ­ропе.

* Подобные отношения, которые, впрочем, никогда не могли сущеВ­ствовать между первобытными людьми, ибо социальная жизнь предшеВ­ствовала пробуждению индивидуального сознания и сознательной воле, а также потому, что вне общества ни один человеческий индивид никоВ­гда не мог пользоваться ни абсолютной, ни даже относительной свобоВ­дой, — подобные отношения, говорим мы, совершенно тождественны с теми, которые существуют в настоящее время между современными государствами, каждое из которых считает себя облеченным свободой власти и абсолютным правом в отличие от всех других. Поэтому оно оказывает всем другим государствам лишь то внимание, которого требуВ­ет его собственный интерес, и все они неизбежно находятся в постоянном состоянии скрытой или открытой войны.

Различие между добром и злом, согласно этой систеВ­ме, начинается лишь с заключением общественного догоВ­вора. Тогда все, что было признано составляющим общий интерес, было провозглашено добром, а все ему противоВ­положное — злом. Договаривающиеся члены, сделавшись гражданами, связав себя более или менее торжественным обязательством, тем самым наложили на себя обязанВ­ность: подчинять свои частные интересы всеобщему блаВ­гу, неделимому интересу всех, и свои личные права — гоВ­сударственному праву, единственный представитель котоВ­рого, Государство, было тем самым облечено властью подавлять всякий бунт индивидуального эгоизма, но с обязанностью защищать каждого из своих членов в неприкосновенности его прав, пока эти последние не встуВ­пают в противоречие со всеобщим правом.

Теперь рассмотрим, что должно из себя представлять таким способом устроенное государство, как в его отноВ­шениях к другим, подобным ему государствам, так и в его отношениях к управляемому им населению. Это исследоВ­вание представляется нам тем более интересным и полезВ­ным, что государство, — так, как оно определено здесь, — это именно современное государство, поскольку оно отделилось от религиозной идеи: это светское, или атеистиВ­ческое, государство, провозглашенное современными публиВ­цистами. Посмотрим же, в чем состоит его мораль? Это, как мы сказали, современное государство, освободившеВ­еся из-под ига церкви и, следовательно, сбросившее иго всемирной, или космополитической, морали христиансВ­кой религии и, добавим, еще не проникшееся ни гуманиВ­стической идеей, ни гуманистической моралью, что, впроВ­чем, ему невозможно сделать, не уничтожая себя, ибо в своем отдельном от других существовании и обособленВ­ной концентрации оно слишком ограниченно, чтобы быть в состоянии охватить, вместить интересы, а следовательВ­но, и мораль всего человечества.

Современные государства достигли именно такого соВ­стояния. Христианство служит им лишь предлогом и фразой, или средством обманывать простаков, ибо они преследуют цели, не имеющие никакого отношения и реВ­лигиозным чувствам. И великие государственные мужи наВ­ших дней: Пальмерстоны, Муравьевы, Кавуры, Бисмарки, Наполеоны громко бы расхохотались, если бы кто-нибудь принял всерьез их демонстрации религиозных чувств. Они бы смеялись еще больше, если бы им приписали гуВ­манистические чувства, намерения и стремления, которые они, впрочем, не упускают случая публично назвать глупоВ­стью. Что же остается, что составляет их мораль? ЕдинстВ­венно, государственный интерес. С этой точки зрения, коВ­торая, за очень малым исключением, была точкой зрения государственных деятелей, сильных людей всех времен и всех стран, все, что служит к сохранению, возвеличеВ­нию и укреплению Государства, каким бы святотатством это ни было с религиозной точки зрения, как бы это ни казалось возмутительно с точки зрения человеческой моВ­рали, является добром, и наоборот, все, что этому противоВ­речит, будь то в высшей степени свято или по-человечески справедливо, является злом. Такова в действительноВ­сти мораль и вековая практика всех государств.

Это относится и к государству, основанному на теории общественного договора. Согласно этой системе, добро и справедливость начинают существовать лишь с заключеВ­ния договора и являются не чем иным, как содержанием и целью договора, т. е. общим интересом и государственным правом всех заключивших его индивидов, не считая тех. кто остался вне договора, следовательно, являются наибольВ­шим удовлетворением коллективного эгоизма частной и ограниВ­ченной ассоциации, которая, будучи основана на частичном пожертвовании индивидуальным эгоизмом со стороны каждого из ее членов, отторгает от себя как посторонних и как естественных врагов огромное большинство человеВ­ческого рода, входящее или не входящее в аналогичные ассоциации.

Существование одного ограниченного государства предполагает и с необходимостью провоцирует образоваВ­ние других государств, ибо совершенно естественно, что индивиды, находящиеся вне первого государства, сущеВ­ствованию и свободе которых оно угрожает, объединяютВ­ся, в свою очередь, против него. И вот человечество разВ­бивается на неопределенное число государств, чуждых, враждебных и угрожающих друг другу. Для них нет обВ­щего права, нет общественного договора, ибо в противВ­ном случае они бы перестали быть абсолютно независиВ­мыми друг от друга государствами и стали бы союзными членами одного великого Государства. Но если только это великое Государство не охватит все человечество, то против него неизбежно будут враждебно настроены друВ­гие великие федеративные по своему внутреннему устройству Государства. Война будет всегда верховным заВ­коном и необходимостью, свойственной самому сущеВ­ствованию человечества.

Каждое государство, федеративное оно или нет по внутреннему устройству, должно стремиться под страхом гибели сделаться самым могущественным. Оно должно пожирать других, дабы самому не быть растерзанным, заВ­воевывать, чтобы не быть завоеванным, порабощать, чтоВ­бы не быть порабощенным, ибо две равные, но в то же время чуждые друг другу силы не могли бы существовать, не уничтожая друг друга.

Государство — это самое вопиющее, самое циничное и самое полное отрицание человечности. Оно разрывает всеобщую соВ­лидарность людей на земле и объединяет только часть их с целью уничтожения, завоевания и порабощения всех остальных. Оно берет под свое покровительство лишь своих собственных граждан, признает человеческое праВ­во, человечность и цивилизацию лишь внутри своих собственных границ; не признавая вне себя никакого праВ­ва, оно логически присваивает себе право самой жестокой бесчеловечности по отношению ко всем другим народам, которых оно может по своему произволу грабить, уничтоВ­жать или порабощать. Если оно и выказывает по отношеВ­нию к ним великодушие и человечность, то никак не из чувства долга; ибо оно имеет обязанности лишь по отноВ­шению к самому себе, а также по отношению к тем своВ­им членам, которые его свободно образовали, которые продолжают его свободно составлять или даже, как это всегда в конце концов случается, сделались его подданныВ­ми. Так как международное право не существует, так как оно никак не может существовать серьезным и действительным образом, не подрывая саму основу принципа суверенности госуВ­дарств, то государство не может иметь никаких обязанноВ­стей по отношению к наследию других государств. СлеВ­довательно, гуманно ли оно обращается с покоренным наВ­родом, грабит ли оно его и уничтожает лишь наполовину, не низводит до последней степени рабства, — оно постуВ­пает так из политических целей и, быть может, из остоВ­рожности или из чистого великодушия, но никогда из чувства долга, ибо оно имеет абсолютное право располаВ­гать покоренным народом по своему произволу.

Это вопиющее отрицание человечности, составляВ­ющее сущность Государства, является, с точки зрения ГоВ­сударства, высшим долгом и самой большой добродетеВ­лью: оно называется патриотизмом и составляет всю трансцендентную мораль Государства. Мы называем ее трансцендентной моралью, потому что она обычно преВ­восходит уровень человеческой морали и справедливости, частной или общественной, и тем самым чаще всего встуВ­пает в противоречие с ними. Например, оскорблять, угнеВ­тать, грабить, обирать, убивать или порабощать своего ближнего считается, с точки зрения обыкновенной челоВ­веческой морали, преступлением. В общественной жизВ­ни, напротив, с точки зрения патриотизма, если это делаВ­ется для большей славы государства, для сохранения или увеличения его могущества, то становится долгом и добВ­родетелью. И эта добродетель, этот долг обязательны для каждого гражданина-патриота; каждый должен их выВ­полнять — и не только по отношению к иностранцам, но и по отношению к своим соотечественникам, подобным ему членам и подданным государства, — всякий раз, как того требует благо государства.

Это объясняет нам, почему с самого начала истории, т. е. с рождения государств, мир политики всегда был и продолжает быть ареной наивысшего мошенничества и разбоя — разбоя и мошенничества, к тому же высоко почитаемых, ибо они предписаны патриотизмом, трансВ­цендентной моралью и высшим государственным интереВ­сом. Это объясняет нам, почему вся история древних и современных государств является лишь рядом возмутиВ­тельных преступлений; почему короли и министры в проВ­шлом и настоящем, во все времена и во всех странах, гоВ­сударственные деятели, дипломаты, бюрократы и военВ­ные, если их судить с точки зрения простой морали и чеВ­ловеческой справедливости, сто раз, тысячу раз заслужиВ­ли виселицы или каторги; ибо нет ужаса, жестокости, святотатства, клятвопреступления, обмана, низкой сделки, циничного воровства, бесстыдного грабежа и подлой изВ­мены, которые бы не были совершены, которые бы не продолжали совершаться ежедневно представителями гоВ­сударств без другого извинения, кроме столь удобного и вместе с тем столь страшного слова: государственный инВ­терес!

Поистине ужасное слово! оно развратило и обесчестиВ­ло большее число лиц в официальных кругах и правящих классах общества, чем само христианство. Как только это слово произнесено, все замолкает, все исчезает: честность, честь, справедливость, право, исчезает само сострадание, а вместе с ним логика и здравый смысл; черное становитВ­ся белым, а белое — черным, отвратительное — человечеВ­ским, а самые подлые предательства, самые ужасные преВ­ступления становятся достойными поступками!

Великий итальянский политический философ МакиВ­авелли был первым, произнесшим это слово, или, по крайней мере, первым, придавшим ему его настоящее значение и огромную популярность, которою оно и досеВ­ле пользуется в мире наших правителей. Будучи реалиВ­стом и позитивистом, он первым понял, что великие и могущественные государства могут иметь своей основой и держаться только на преступлении, на множестве больВ­ших преступлений и полном презрении ко всему, что наВ­зывается честностью! Он это написал, объяснил и доказал с предельной откровенностью. И так как идея человечноВ­сти в его время совершенно игнорировалась; так как идея братства, не человеческого, а религиозного, проповеВ­дуемая католической церковью, была тогда, как и всегда, лишь отвратительной иронией, и церковь опровергала ее ежесекундно своими же поступками; так как в то время никому бы даже в голову не пришло, что существует каВ­кое-то народное право, — ибо народ всегда принимали за инертную и тупую массу, которой уготовано вечное поВ­слушание, на которую беспрепятственно можно налагать барщину и оброк; так как нигде, ни в Италии, ни вне ее, не было ничего, что бы было выше Государства, то МакиВ­авелли вполне логично заключил, что Государство есть высшая цель всего человеческого существования, что надо служить ему во что бы то ни стало и что настоящий паВ­триот не должен останавливаться, служа ему, ни перед каким преступлением, ибо интерес Государства превыше всего. Макиавелли советует совершать преступление, он предписывает его и делает его условием sine qua поп полиВ­тической мудрости и истинного патриотизма. Называется ли государство монархией или республикой, преступлеВ­ние равно необходимо и для его сохранения, и для его торжества. Преступление изменит, конечно, свое напраВ­вление и цель, но характер его останется тот же. Это всеВ­гда будет энергичное, непрестанное попрание справедлиВ­вости, сострадания и честности — ради блага Государства.

Да, Макиавелли прав, мы не можем в этом сомневатьВ­ся, имея, вдобавок к его опыту, опыт трех с половиной столетий. Да, вся история говорит нам об этом: малые гоВ­сударства добродетельны лишь благодаря своей слабости, а могущественные государства поддерживаются лишь преступлением. Только вывод наш будет совершенно иной, чем вывод Макиавелли, и это по очень простой причине: мы — дети Революции и мы наследовали от нее Религию человечности, которую мы должны основать на руинах Религии божества; мы верим в права человека, в достоинство и необходимое освобождение человеческоВ­го рода; мы верим в человеческую свободу и в человечеВ­ское братство, основанное на человеческой справедливоВ­сти. Одним словом, мы верим в победу человечности на Земле. Но эта победа, которой мы желаем всем сердцем и хотим ее приблизить, объединив наши усилия, эта побеВ­да, будучи по своей природе отрицанием преступления, собственно, отрицанием человечности, может осущестВ­виться, лишь когда преступление перестанет быть тем, чем оно является в настоящее время почти повсюду: самой основой политического существования наций, поглощенных, пораВ­бощенных идеей Государства. И так как теперь уже доказано, что никакое государство не может существовать, не соВ­вершая преступлений или, по крайней мере, не мечтая о них, не обдумывая, как их исполнить, когда оно бесВ­сильно их совершить, мы в настоящее время приходим к выводу о безусловной необходимости уничтожения государств. Или, если хотите, их полного и коренного переустройстВ­ва в том смысле, чтобы они перестали быть централиВ­зованными и организованными сверху вниз державами, основанными на насилии или на авторитете какого-ниВ­будь принципа, и, напротив, реорганизовались бы снизу вверх, с абсолютной свободой для всех частей объедиВ­няться или не объединяться и с постоянным сохранением для каждой части свободы выхода из этого объединения, даже если бы она вошла в него по доброй воле; реорганиВ­зовались бы согласно действительным потребностям и естественным стремлениям всех частей, через свободВ­ную федерацию индивидов и ассоциаций, коммун, окруВ­гов, провинций и наций в единое человечество.

Таковы выводы, к которым нас неизбежно приводит исследование внешних отношений даже так называемого свободного государства с другими государствами. В дальВ­нейшем мы увидим, что государство, основывающееся на божественном праве или религиозной санкции, приходит совершенно к тем же результатам. Рассмотрим теперь отВ­ношение государства, основанного на свободном договоВ­ре, к своим собственным гражданам или подданным.

Мы убедились, что исключая огромное большинство человеческого рода, ставя его вне сферы взаимных обещаВ­ний и обязанностей, связанных с моралью, справедливоВ­стью и правом, государство отрицает человечность и, поВ­средством великого слова Патриотизм, принуждает своих подданных к несправедливости и жестокости, как к высшему долгу. Оно ограничивает, обрубает, убивает в них человечность, дабы, перестав быть людьми, они быВ­ли бы только гражданами или, с точки зрения историчеВ­ской последовательности фактов, справедливей сказать, чтобы они не переросли уровень гражданина, не достигли высоты человека. Кроме того, мы увидели, что всякое гоВ­сударство, под страхом гибели и поглощения соседними государствами, должно стремиться к всемогуществу, а став могущественным, оно должно завоевывать. Кто гоВ­ворит о завоевании, говорит о завоеванных, угнетенных, обращенных в рабство народах, какую бы форму это ни имело и как бы ни называлось. Итак, рабство является неВ­обходимым следствием существования государства.

Рабство может менять форму и название, но суть его остается прежней. Эта суть выражается в следующих слоВ­вах: быть рабом — значит быть принужденным работать для другого, так же как быть господином — значит жить за счет труда другого. В древнем мире, подобно тому, как теперь в Азии, в Африке и даже еще в части Америки, рабы пряВ­мо назывались рабами. В средние века они получили имя крепостных, в настоящее время их называют наемными раВ­ботниками. Положение последних гораздо более достойВ­но и менее тяжко, чем положение рабов, но, тем не меВ­нее, они все же принуждены голодом, а также политичеВ­скими и общественными институтами поддерживать своВ­им тяжким трудом абсолютное или относительное бездеВ­лье других. Следовательно, они рабы. И вообще ни одно древнее или современное государство никогда не могло обойтись без принудительного труда наемных или пораВ­бощенных масс как главного и непременного условия досуга, свободы и цивилизации политического класса — граждан. В этом отношении даже Соединенные Штаты Северной Америки не составляют исключения.

Таковы внутренние условия государства, которые обяВ­зательно следуют из его внешнего положения, т. е. из его естественной, постоянной и неизбежной враждебности по отношению ко всем другим государствам. Посмотрим теперь, каковы условия, непосредственно вытекающие для граждан из свободного договора, на котором они основывают государство.

Назначение государства не ограничивается обеспечениВ­ем защиты своих членов от всех внешних нападений, оно должно еще во внутренней жизни защищать их друг от друга и каждого — от самого себя. Ибо государство, — и это его характерная и основная черта, — всякое государство, как и всякая теология, основывается на предположении, что человек, в сущности, зол и плох. В рассматриваемом нами государстве добро, как мы видели, начинается лишь с заключения общественного договора и является, следоВ­вательно, не чем иным, как порождением этого договора, самим его содержанием. Оно не является порождением свободы. Напротив, покуда люди остаются изолированныВ­ми друг от друга в своей абсолютной индивидуальности, пользуясь всей своей естественной свободой, не знающей других границ, кроме границ возможности, а не права, они признают только один закон, закон природного эгоВ­изма: они оскорбляют, истязают и обкрадывают, убивают и пожирают друг друга, каждый в меру своего ума, хиВ­трости, материальных возможностей, подобно тому, как поступают, что мы и видели, в настоящее время госуВ­дарства. Таким образом, человеческая свобода рождает не добро, а зло, человек по природе дурен. Каким образом он стал плохим? Объяснить это — дело теологии. Факт тот, что государство при своем рождении находит человека уже дурным и берется сделать его хорошим, т. е. превраВ­тить естественного человека в гражданина.

На это можно было бы заметить, что, поскольку госуВ­дарство является продуктом свободно заключенного людьми договора, а добро является произведением госуВ­дарства, то, следовательно, оно — произведение свободы! Подобный вывод совершенно неверен. Само государство, по этой теории, является не произведением свободы, а, наоборот, добровольным пожертвованием и отречением от нее. Люди в естественном состоянии совершенно своВ­бодны с точки зрения права, но на деле они подвержены всем опасностям, которые каждую минуту угрожают их жизни и безопасности. Чтобы обеспечить и сохранить эту безопасность, они жертвуют, они отрекаются от большей или меньшей части своей свободы, и поскольку они жертВ­вуют ею ради своей безопасности, поскольку становятся гражданами, они делаются рабами государства. Поэтому мы вправе утверждать, что, с точки зрения государства, добро роВ­ждается не из свободы, а, наоборот, из отрицания свободы.

Не знаменательно ли это сходство между теолоВ­гией — этой наукой церкви, и политикой — этой теорией государства, и то, что два внешне столь различных порядВ­ка мысли и фактов приходят к одному и тому же убеждеВ­нию: о необходимости пожертвовать человеческой свободой, чтоВ­бы сделать людей нравственными и превратить их согласно церкви — в святых, согласно государству — в добродетельных граВ­ждан. Что касается до нас, то мы нисколько не удивлены, ибо мы убеждены и постараемся ниже это доказать, что политика и теология две сестры, имеющие одно происхоВ­ждение и преследующие одну цель, хотя и под разными названиями; что всякое государство является земной церВ­ковью, подобно тому, как всякая церковь, в свою очередь, со своими небесами — местопребыванием блаженных и бессмертных богов, является не чем иным, как небесВ­ным государством.

Итак, государство, как и церковь, исходит из той основной посылки, что люди по своей сущности дурны и что, предоставленные своей естественной свободе, они бы растерзали друг друга и явили зрелище самой ужасной анархии, где сильные убивали бы или эксплуатировали слабых. Не правда ли, это было бы нечто совершенно противоположное тому, что происходит в настоящее вреВ­мя в наших образцовых государствах? Государство возвоВ­дит в принцип положение, что для того, чтобы устаноВ­вить общественный порядок, необходим верховный автоВ­ритет; чтобы управлять людьми и подавлять их дурные страсти, необходимы вождь и узда; но что этот авторитет должен принадлежать человеку гениальному и добродеВ­тельному*, законодателю своего народа, как Моисей, Ликург и Солон, — и что тогда этот вождь и эта узда будут воплощать в себе мудрость и карающую мощь ГосуВ­дарства.

* Это идеал Мадзини. См. Doveri dell'uomo (Napoli, 1860), р. 83** u a Pio IX Papa. р.27***: «Мы верим, что Высшая Власть свята, когда, освяВ­щенная гением и добродетелью, этими единственными священнослужиВ­телями будущего, и явившая в себе великую жертвенную силу, она проВ­поведует добро и, добровольно признанная, ведет к нему видимым обВ­разом...».

Во имя логики мы вполне могли бы придраться к слоВ­ву «законодатель», ибо в рассматриваемой нами системе речь идет не о кодексе законов, предписанном каким-ниВ­будь авторитетом, а о взаимном обязательстве, свободно принятом свободными основателями государства. И так как эти основатели, согласно разбираемой системе, были не более и не менее, как дикарями, которые до тех пор жили в самой полной естественной свободе и, следоваВ­тельно, должны были бы не знать различия между добВ­ром и злом, мы могли бы спросить: каким образом они вдруг сумели их различить и отделить друг от друга? Правда, нам могут возразить, что, поскольку дикари заВ­ключили вначале между собой договор с единственной целью обеспечить их общую безопасность, то, что они наВ­зывали добром, представляло собой лишь несколько пунВ­ктов, предусмотренных договором, например: не убивать друг друга, не грабить имущество друг друга и оказывать взаимную поддержку против всех нападений извне Но впоследствии законодатель, гениальный и добродетельВ­ный человек, рожденный уже в среде сформировавшейся ассоциации и поэтому воспитанный в какой-то степени в ее духе, мог расширить и углубить условия и основы доВ­говора и таким образом создать первый моральный коВ­декс и первый кодекс законов

Но сразу возникает другой вопрос: предположим, что человек, одаренный необыкновенным умом, рожденный еще первобытным обществом, получивший в этом обВ­ществе очень грубое воспитание, смог, благодаря своей гениальности, составить моральный кодекс; но каким обВ­разом он смог добиться того, чтобы этот кодекс был приВ­нят его народом? Силою одной логики? — Это невозможВ­но. Логика в конце концов всегда торжествует, даже над самыми твердолобыми, но для этого надо много больше времени, чем продолжительность жизни одного человека, а если речь идет об умах слабых, то потребовалось бы, пожалуй, несколько столетий. С помощью силы, насилия? Но тогда это было бы общество, основанное уже не на свободном договоре, а на завоевании, на порабощении, что прямо привело бы нас к действительным, историчеВ­ским обществам, в которых все вещи объясняются, правВ­да, гораздо более естественно, чем в теориях наших либеВ­ральных публицистов, но чье исследование и изучение не только не служат прославлению государства, как того хоВ­тели бы эти господа, а ведут нас, напротив, как мы это позже увидим, к желанию его скорейшего радикального и полного уничтожения.

Остается третий способ, посредством которого велиВ­кий законодатель дикого народа мог бы заставить массу своих сограждан принять свой кодекс а именно — боВ­жественный авторитет. И в самом деле, мы видим, что веВ­личайшие из известных законодателей, от Моисея до МаВ­гомета включительно, прибегали к нему. Он очень эфВ­фективен для наций, где верования и религиозное чувВ­ство еще имеют большое влияние, и, естественно, это сильнейшее средство для дикого народа. Но только общеВ­ство, которое было бы создано таким путем, не имело бы уже своим фундаментом свободный договор, созданное, конституированное прямым вмешательством божьей воВ­ли, оно неизбежно будет государством теократическим, монархическим или аристократическим, но ни в коем случае не демократическим. А так как с богами торговатьВ­ся нельзя, ибо они так же могущественны, как и деспоВ­тичны, и приходится слепо принимать все, что они предВ­писывают, и подчиняться их воле во что бы то ни стало, отсюда следует, что в продиктованном богами законоВ­дательстве нет места для свободы. Поэтому оставим пока основание государства — кстати, вполне историчеВ­ское — путем прямого или косвенного вмешательства боВ­жественного всемогущества, пообещав вернуться к нему позже, и продолжим рассмотрение свободного государстВ­ва, основанного на свободном договоре. Правда, мы пришли к убеждению в совершенной невозможности объяснить противоречивый сам по себе факт законодаВ­тельства, порожденного гением одного человека и едиВ­ногласно одобренного, свободно принятого целым нароВ­дом дикарей, без того чтобы законодатель должен был прибегнуть к грубой силе или какому-нибудь божественВ­ному обману, но мы согласны допустить это чудо и проВ­сим теперь объяснения другого чуда, не менее трудного для понимания, чем первое, предположим, что новый коВ­декс нравственности и законов провозглашен и единогласВ­но принят, но каким образом он применяется на практиВ­ке, в жизни? Кто наблюдает за его исполнением?

Можно ли предположить, чтобы после этого единоВ­гласного принятия все или хотя бы большинство дикарей, составляющих первобытное общество, которые, до того как новое законодательство было провозглашено, были погружены в самую полную анархию, вдруг сразу, в силу одного этого провозглашения и свободного принятия, до такой степени преобразились, что начали бы по собственВ­ному почину и без другой побудительной причины, кроВ­ме своих собственных убеждений, добросовестно соблюВ­дать и правильно выполнять все предписания и законы, налагаемые на них неведомой до сих пор моралью?

Допустить возможность такого чуда — значит признать одновременно бесполезность государства и способность естественного человека, побуждаемого только своей собственной свободой, понимать, желать и делать добро, что противоречило бы как теории так называемого своВ­бодного государства, так и теории религиозного, или боВ­жественного, государства. Фундаментом обоих является предполагаемая неспособность человека возвыситься до добра и делать его по естественному побуждению, ибо таВ­кое побуждение, согласно этим теориям, непреодолимо и непрестанно влечет людей ко злу. Следовательно, обе теории учат нас, что для того, чтобы обеспечить соблюдеВ­ние принципов и выполнение законов в каком бы то ни было человеческом обществе, необходимо, чтобы во глаВ­ве государства стояла бдительная, регулирующая и, в слуВ­чае нужды, репрессивная, карающая власть. Остается узнать, кто может и должен ею обладать?

Относительно государства, основанного на божественВ­ном праве и при вмешательстве какого-либо бога, ответ прост: власть должна принадлежать прежде всего свяВ­щенникам, а затем освященным ими светским властям. Гораздо более затруднителен ответ, если речь идет о теоВ­рии государства, основанного на свободном договоре. В чистой демократии, где царит свобода, кто мог бы быть действительно стражем и исполнителем законов, защитВ­ником справедливости и общественного порядка против низких страстей каждого? Ведь каждый, как считается, неспособен следить за самим собой и обуздывать самого себя в той мере, в какой это необходимо для общего блаВ­га, ибо свобода каждого имеет естественное влечение ко злу. Словом, кто же будет исполнять государственные функции?

Это будут лучшие граждане, ответят нам, самые умные и добродетельные, те, которые лучше других пойВ­мут общие интересы общества и необходимость для кажВ­дого, долг каждого подчинять им все частные интересы. В самом деле, необходимо, чтобы эти люди были так же умны, как и добродетельны, ибо если бы они были тольВ­ко умны без добродетельности, они бы могли заставить общественное дело служить их личным интересам, а если бы они были добродетельны, но не умны, они неизбежно провалили бы общественное дело, несмотря на все свои благие намерения. Итак, для того чтобы республика не погибла, необходимо, чтобы она обладала во все эпохи известным количеством людей такого рода; надо, чтобы на всем продолжении ее существования не прерывался последовательный ряд добродетельных и вместе с тем умных граждан.

Вот условие, которое реализуется не легко и не часто. В истории каждой страны эпохи, являющие значительВ­ное число выдающихся людей, отмечаются как эпохи необыкновенные, сияние которых проходит через века. Обычно в правящих сферах преобладает посредственВ­ность, серость, а часто, как мы это видим из истории, меВ­сто этого цвета занимают черный и красный, т. е. торВ­жествуют пороки и кровавое насилие. Мы могли бы отВ­сюда заключить, что если бы действительно, как это явстВ­вует из теории так называемого рационального или либеВ­рального государства, сохранение и продолжительность существования всякого политического общества зависели от непрерывающейся последовательности замечательных как по уму, так и по добродетели людей, то из всех в наВ­стоящее время существующих обществ нет ни одного, коВ­торое не должно бы было уже давно погибнуть. Если мы к этой трудности, чтобы не сказать невозможности, добаВ­вим те, возникающие из совершенно особого развращаВ­ющего воздействия власти, а также чрезвычайные искуВ­шения, которым неизбежно подвержены все люди, ею облеченные; добавим еще также воздействие честолюбия, соперничества, зависти и величайшего корыстолюбия, коВ­торые день и ночь осаждают именно самых высокопостаВ­вленных лиц и от соблазна которых не может спасти ни ум, ни даже добродетель — ибо добродетель отдельного человека хрупка, — то мы думаем, что мы вправе кричать о чуде при виде существования стольких обществ! Но оставим это.

Предположим, что в идеальном обществе в каждую эпоху есть достаточное число людей равно умных и добВ­родетельных, которые могут достойно выполнять основВ­ные государственные функции. Но кто их будет искать, кто их найдет, кто их различит, кто вложит в их руки бразды правления? Или они сами их возьмут, в сознании соответственного ума и добродетели, подобно тому, как это сделали два греческих мудреца — Клеобул и Периандр, которым, несмотря на их предполагаемую великую мудрость, греки все же дали ненавистное имя тиранов? Но каким образом они захватят власть? Посредством убеВ­ждения или посредством силы? Если посредством убеВ­ждения, то заметим, что можно хорошо убеждать лишь в том, в чем сам убежден, и что именно лучшие люди быВ­вают менее всего убеждены в своих собственных заслуВ­гах; даже если они сознают их, то им обычно претит наВ­вязывать себя другим, между тем как дурные и средние люди, всегда собою довольные, не испытывают никакого стеснения в самопрославлении. Но предположим, что жеВ­лание служить своему отечеству заставило замолчать в исВ­тинно достойных людях эту чрезмерную скромность и они сами себя представят своим согражданам для изВ­брания. Будут ли они всегда приняты народом и предпочтены честолюбивым, красноречивым и ловким интригаВ­нам? Если же, напротив, они хотят прийти к власти силой, то им необходимо прежде всего иметь в своем распоряжении достаточно силы, чтобы сломить сопротивВ­ление целой партии. Они придут к власти посредством гражданской войны, результатом которой будет побеВ­жденная, но не примирившаяся и всегда враждебная парВ­тия. Чтобы сдерживать ее, они должны будут продолВ­жать применение силы. Таким образом, это будет уже не свободное общество, а основанное на насилии деспотичеВ­ское общество, в котором вы, быть может, найдете много заслуживающих восхищения вещей, но никогда не найдеВ­те свободы.

Чтобы сохранить фикцию свободного государства, роВ­жденного общественным договором, нам нужно предпоВ­ложить, что большинство граждан всегда обладают необВ­ходимыми благоразумием, прозорливостью и справедлиВ­востью, чтобы поставить во главе правительства самых доВ­стойных и самых способных людей. Но для того, чтобы народ проявлял прозорливость, справедливость, благораВ­зумие не единожды и не случайно, а всегда, на всех выбоВ­рах, в продолжение всего своего существования, не надо ли, чтобы он сам в своей массе достиг такой высокой стеВ­пени нравственного развития и культуры, при которой правительство и государство ему больше не нужны? ТаВ­кой народ нуждается не только в жизни, предоставляВ­ющей полную свободу всем его влечениям. СправедлиВ­вость и общественный порядок возникнут сами по себе и естественно из его жизни, и государство, перестав быть провидением, опекуном, воспитателем, регулятором обВ­щества, отказавшись от всякой репрессивной власти и снизойдя до подчиненной роли, отведенной ему Прудоном, сделается простой канцелярией, своего рода ценВ­тральной конторой на службе общества.

Без сомнения, такая политическая организация или, лучше сказать, такое уменьшение политической деятельВ­ности в пользу свободы общественной жизни было бы для общества великим благодеянием, хотя оно нисколько не удовлетворило бы приверженцев государства. Им неВ­пременно нужно государство-провидение, государство-руВ­ководитель общественной жизни, податель справедливоВ­сти и регулятор общественного порядка. Другими словаВ­ми, признаются ли они себе в этом или нет, называют ли себя республиканцами, демократами или даже социалиВ­стами, им всегда нужно, чтобы управляемый народ был более или менее невежественным, несовершеннолетним, неспособным, или, называя вещи своими именами, чтобы народ был более или менее управляемым сбродом. С тем чтобы они, превозмогши в себе бескорыстие и скромВ­ность, могли оставаться на первых ролях, чтобы всегда иметь возможность посвятить себя общественному делу и чтобы, уверившись в своей добродетельной преданноВ­сти и исключительном уме, эти привилегированные страВ­жи людского стада, направляя его к его благу и спасению, могли бы также его понемногу обирать.

Всякая последовательная и искренняя теория госуВ­дарства основана главным образом на принципе авторитеВ­та, т. е. на той в высшей степени теологической, метафиВ­зической и политической идее, что массы, будучи всегда неспособными к самоуправлению, во всякое время долВ­жны пребывать под благотворным игом мудрости и спраВ­ведливости, так или иначе навязанными им сверху. Но кем и во имя чего? Авторитет, который массы признают и которому подчиняются, как таковому, может иметь лишь три источника: силу, религию и воздействие высшеВ­го разума. Дальше мы будем говорить о государствах, основанных на двойной власти религии и силы, но, пока мы рассматриваем теорию государства, основанного на свободном договоре, мы должны не принимать во внимаВ­ние ни ту, ни другую. Пока что нам остается авторитет высшего разума, который, как известно, всегда составляет удел меньшинства.

И в самом деле, что мы наблюдаем во всех государстВ­вах прошлого и настоящего, даже если они наделены саВ­мыми демократическими институтами, как, например, Соединенные Штаты Северной Америки и Швейцария? Self-government масс, несмотря на весь аппарат народного всемогущества, является там по большей части только виВ­димостью. В действительности правит меньшинство. В Соединенных Штатах вплоть до последней освободиВ­тельной войны, а отчасти и теперь, например, вся партия нынешнего президента Джонсона — это были и есть так называемые демократы, при этом сторонники рабства и хищной олигархии плантаторов, демагоги без стыда и совести, готовые все принести в жертву своей корысти, своему низкому честолюбию. Своей отвратительной деВ­ятельностью и влиянием, которым они беспрепятственно обладали около пятидесяти лет кряду, они значительно способствовали извращению политических нравов Соединенных Штатов. В настоящее время истинно просвещенВ­ное, благородное меньшинство, но все же и опять-таки меньшинство, партия республиканцев, с успехом борется с пагубной политикой демократов. Будем надеяться, что оно полностью восторжествует, будем на это надеяться ради блага всего человечества; но сколь бы ни была велиВ­ка искренность этой партии свободы, сколь бы ни были возвышенны и благородны провозглашаемые ею принциВ­пы, не следует уповать на то, что, достигнув власти, эта партия откажется от исключительного положения правяВ­щего меньшинства, чтобы слиться с народной массой и чтобы народное self-government стало, наконец, дейстВ­вительностью. Для этого понадобилась бы куда более глуВ­бокая революция, чем все те, которые до сих пор потрясаВ­ли старый и новый мир.

В Швейцарии, несмотря на все совершившиеся здесь демократические революции, по-прежнему правит зажиВ­точный класс, буржуазия, т. е. меньшинство, привилегиВ­рованное в отношении имущества, досуга и образования. Суверенитет народа — слово, которое нам, впрочем, ненаВ­вистно, ибо всякая верховная власть, на наш взгляд, доВ­стойна ненависти, — самоуправление масс в Швейцарии тоже является фикцией. Народ суверенен по праву, но не на деле, ибо, вынуждено поглощенный ежедневной рабоВ­той, не оставляющей ему никакого свободного времени, и, если не совершенно невежественный, то, во всяком случае, сильно уступающий в образовании буржуазному классу, он принужден отдать в руки буржуазии свой так называемый суверенитет. Единственная выгода, которую он из него извлекает, как в Соединенных Штатах СеверВ­ной Америки, так и в Швейцарии, заключается в том, что честолюбивые меньшинства, политические классы, стремясь к власти, ухаживают за ним, льстя его мимоВ­летным, иногда очень дурным страстям и чаще всего обВ­манывая его.

Не надо думать, что мы подвергаем критике демокраВ­тическое правительство в угоду монархии. Мы твердо убеВ­ждены, что самая несовершенная республика в тысячу раз лучше, чем самая просвещенная монархия, ибо в респубВ­лике бывает так, что народ, хотя он постоянно эксплуатиВ­руем, не угнетен, между тем как в монархиях он угнетен постоянно. И кроме того, демократический режим подВ­нимает мало-помалу массы до общественной жизни, чего монархия никогда не делает. Но, отдавая предпочтение республике, — мы принуждены признать и провозгласить, что, какова бы ни была форма правления, все же, пока есть наследственное неравенство занятий, имущества, обраВ­зования и прав, человеческое общество останется раздеВ­ленным на различные классы, а меньшинство будет праВ­вить большинством и неизбежно его эксплуатировать.

Государство и является именно таким господством и эксплуатацией, возведенными в правило и систему. ПоВ­пробуем это доказать, рассматривая последствия управлеВ­ния народными массами меньшинством, сколь угодно просвещенным и преданным, в идеальном государстве, основанном на свободном договоре.

После определения условий договора остается лишь применить их на практике. Предположим, что какой-то народ, достаточно мудрый, чтобы признать свою собстВ­венную несостоятельность, имеет еще и необходимую прозорливость, чтобы вверять управление общественныВ­ми делами лишь самым лучшим гражданам. Эти избранВ­ники имеют привилегии не с точки зрения права, а лишь фактически. Они были выбраны народом потому, что они самые просвещенные, самые ловкие, самые мудрые, саВ­мые мужественные и самые преданные. Взятые из массы граждан, которые, по предположению, все между собой равны, они еще не образуют отдельный класс, а лишь группу людей, имеющих природные преимущества, а поВ­тому отмеченных народным избранием. Их число неизВ­бежно весьма ограниченно, ибо во всякой стране и во всяВ­кое время количество людей, одаренных столь выдающиВ­мися качествами, что они выдвигаются как будто сами собой при всеобщем уважении нации, бывает, как показыВ­вает опыт, весьма незначительным. Значит, под страхом сделать неверный выбор народ должен будет всегда избиВ­рать среди них своих правителей.

И вот общество уже разделено на две категории, чтоВ­бы не сказать на два класса, из которых один, состоящий из громадного большинства граждан, свободно подчиняВ­ется правлению своих избранных; другой, состоящий из незначительного числа даровитых натур, признанных таВ­ковыми и избранных народом, уполномочен управлять им. Завися от народного избрания, эти люди вначале отВ­личаются от массы граждан только теми самыми качестВ­вами, которые снискали им доверие соотечественников, и являются среди всей массы граждан, естественно, самыВ­ми полезными и преданными. За ними еще не признаны никакие привилегии, никакое особенное право, за исклюВ­чением права выполнять социальные функции, которые на них возложены, покуда этого желает народ. Во всем остальном — в образе жизни, условиях и средствах сущеВ­ствования — они нисколько не отличаются от народа, так что между всеми продолжает царить полное равенство.

Но может ли это равенство долго сохраняться? ДумаВ­ем, что нет, и нет ничего легче, как доказать это.

Нет ничего более опасного для личной морали человеВ­ка, чем привычка повелевать. Самый лучший, самый проВ­свещенный, бескорыстный, великодушный, чистый челоВ­век неизбежно испортится в этих условиях. Два присуВ­щих власти чувства всегда неизбежно ведут к этому разВ­ложению: презрение к народным массам и преувеличение своих собственных заслуг.

Массы, осознав свою неспособность к самоуправлеВ­нию, выбрали меня в вожди. Тем самым они открыто признали свою неполноценность и мое превосходство. Из всей этой толпы людей, в которой лишь несколько человек я признаю равными себе, я один способен управлять обВ­щественными делами. Народ во мне нуждается, он не моВ­жет обойтись без моих услуг, между тем как я довольВ­ствуюсь самим собой. Значит, народ должен повиноваться мне ради собственного блага, и, снисходя до управления им, я делаю его счастливым. Не правда ли, есть от чего потерять голову и сердце и обезуметь от гордости? Таким образом, власть и привычка повелевать становятся даже для самых просвещенных и добродетельных людей исВ­точником интеллектуального и одновременно моральноВ­го извращения.

Вся человеческая нравственность — немного ниже мы постараемся доказать абсолютную истину этого принципа, развитие, объяснение и самое широкое применение котоВ­рого составляют главную цель этого сочинения, — всякая коллективная и индивидуальная мораль покоится главВ­ным образом на уважении к человеку. Что подразумеваем мы под уважением к человеку? — Признание человечноВ­сти, человеческого права и человеческого достоинства в каждом человеке, каковы бы ни были его раса, цвет коВ­жи, уровень развития его ума и даже нравственности. Но могу ли я уважать человека, если он глуп, злобен, достоВ­ин презрения? Конечно, если он обладает этими качестваВ­ми, то невозможно, чтобы его подлость, тупоумие, груВ­бость вызывали мое уважение; они мне противны и возВ­мутительны; я приму против них, в случае надобности, самые энергичные меры, и даже убью этого человека, есВ­ли у меня не останется других средств защитить мою жизнь, мое право или то, что мне дорого и мною уважаВ­емо. Но во время самой решительной, ожесточенной и в случае необходимости смертельной борьбы с ним я должен уважать в нем его человеческую природу. Только этой ценой я могу сохранить свое собственное человеВ­ческое достоинство. Однако, если этот человек не признаВ­ет ни в ком этого достоинства, можно ли признавать его в нем? Если он своего рода хищный зверь, если, как это иногда случается, хуже, чем зверь, можно ли признавать в нем человеческую природу, не будет ли это заблуждеВ­нием? Нет, ибо каково бы ни было его теперешнее интелВ­лектуальное и моральное падение, если органически он не является ни идиотом, ни безумным — в каковых случаВ­ях с ним надо было бы обращаться не как с преступниВ­ком, а как с больным, — если он вполне владеет своими чувствами и рассудком, отпущенными ему от природы, его человеческая натура, при всех ужасных отклонениях, тем не менее весьма реально существует в нем как всегда живущая, покуда он жив, способность возвыситься до сознания своей человечности — если только произойдет коренная перемена в социальных условиях, сделавших его тем, что он есть.

Возьмите самую умную, самую способную обезьяну, поместите ее в наилучшие, в наиболее человеческие услоВ­вия — и все же вы никогда не сделаете из нее человека. Возьмите самого закоренелого преступника и самого бедВ­ного умом человека; если только ни в одном из них нет какого-нибудь органического дефекта, определяющего его идиотизм или неизлечимое безумие, то вы убедитесь, что если один сделался преступником, а другой еще не возвысился до сознания своей человечности и своих челоВ­веческих обязанностей, то виноваты, в этом не они сами, даВ­же не их натура, а социальная среда, в которой они родились и развивались.

Мы подошли здесь к самому важному моменту социВ­ального вопроса и науки о человеке вообще. Мы уже неВ­однократно повторяли, что мы полностью отрицаем свободу воли в том смысле, какой приписывают этому слову теоВ­логия, метафизика и юридическая наука, т. е. в смысле спонтанного самоопределения индивидуальной воли чеВ­ловека, независимо от всякого природного или социальВ­ного влияния.

Мы отрицаем существование души, существование духовной субстанции, независимой и отделимой от тела. Напротив, мы утверждаем, что, подобно тому, как тело индивида, со всеми своими способностями и инстинктивными предрасположениями, является лишь равнодействующей всех общих и частных причин, определивших его индивидуальную организацию, — то, что непраВ­вильно называется душой человека, его интеллектуальные и моВ­ральные качества являются прямым произведением или, лучше сказать, естественным, непосредственным выражением этой саВ­мой организации, а именно выражением уровня органического развития, которого благодаря стечению независимых от воли причин достиг его мозг.

Всякий, даже самый непритязательный индивид являВ­ется продуктом веков; история причин, способствовавших его образованию, не имеет начала. Если бы мы имели дар, которым никто не обладает и не будет никогда облаВ­дать, — дар познать и объять бесконечное многообразие превращений материи, или Сущего, которые происходиВ­ли с фатальной последовательностью от рождения нашеВ­го земного шара до рождения этого индивида, то мы могВ­ли бы, никогда его не видав, сказать с почти математичеВ­ской точностью, какова его органическая природа, опреВ­делить до малейших подробностей меру и характер его интеллектуальных и моральных способностей — одним словом, его душу в том виде, какова она есть в час его роВ­ждения. Не имея возможности изучить и объять все эти последовательные трансформации, мы можем безошиВ­бочно утверждать, что всякий человеческий индивид в момент своего рождения является всецело продуктом исторического, т. е. физиологического и социального развития его расы, народа, каВ­сты — если в его стране существуют касты, — его семьи, его предВ­ков и индивидуальных особенностей его отца и матери, передавВ­ших ему непосредственно, путем физиологического наследования, в качестве его естественного исходного пункта и определения его индивидуальности все неизбежные следствия их собственного предВ­шествующего существования как материального, так и моральВ­ного, как индивидуального, так и социального, включая их мысли, чувства и поступки, включая все превратности их жизни и все большие или малые события, в которых они принимали участие, включая также бесконечное многообразие случайностей, которые могли с ними произойти*, вместе со всем тем, что они наследоВ­вали таким же образом от своих собственных родителей.

* Случайности, которым подвержен эмбрион во время своего разВ­вития в чреве матери, прекрасно объясняют различие, чаще всего суВ­ществующее между детьми одних родителей, и делают для нас понятВ­ным, каким образом у умных родителей может быть дитя-идиот. Но это всегда лишь печальное исключение вследствие какой-либо случайной мимолетной причины. Природа, благодаря несуществованию благого Бога, никогда не бывая капризной и ничего не делая без достаточВ­ной на то причины, никогда не меняет тенденцию или направление, не будучи принуждаемой к этому превосходящей ее силой. Таким обраВ­зом, правило воспроизводства человеческого рода путем последовательВ­ности пар, образующих семью, должно быть таким: если бы каждая пара прибавляла к физиологическому наследству своих родителей новое физическое, инВ­теллектуальное и моральное развитие, то — так как всякое идеальное совершенВ­ствование есть материальное совершенствование, идущее от мозга, — каждое вновь рождающееся существо должно бы быть во всех отношениях выше своих роВ­дителей.

Нам нет надобности напоминать о том, чего никто и не думает отрицать, а именно, что различия рас, нароВ­дов и даже классов и семей определяются причинами геоВ­графическими, этнографическими, физиологическими, экономическими (включая два больших вопроса: вопрос о занятиях, т. е. о разделении коллективного труда обВ­щества, о способе распределения богатств; и вопрос о пиВ­тании как в отношении количества, так и в отношении качества), а также причинами историческими, религиозВ­ными, философскими, юридическими, политическими и социальными. Все эти причины, комбинируясь различВ­ным образом для каждой расы, каждой нации и, более того, для каждой провинции и каждой коммуны, каждоВ­го класса, каждой семьи, придают всем им собственную физиономию, т. е. особый физиологический тип, сумму специальных предрасположений и способностей, — незаВ­висимо от воли индивидов, входящих в их состав и всецеВ­ло являющихся их продуктом.

Таким образом, каждый человеческий индивид уже в момент своего рождения является материальной, органиВ­ческой равнодействующей всего того бесконечного разнообВ­разия причин, которые, скомбинировавшись, произвели его. Его душа, т. е. его органическое предрасположение к развитию чувств, идей и воли, является лишь продукВ­том. Она вполне определяется индивидуальным физиолоВ­гическим качеством его мозговой и нервной системы, коВ­торая, как и все его тело, полностью зависит от более или менее удачного сочетания этих причин. Она составляет то, собственно, что мы называем отличительной, изначальВ­ной натурой индивида.

Существует столько же различных натур, сколько и индивидов. Эти индивидуальные различия проявляются тем яснее, чем более они развиваются или, лучше скаВ­зать, они не только проявляются с большей силой, они действительно увеличиваются по мере того, как развиваются индивиды, потому что различные вещи, внешние обстоятельВ­ства, одним словом, тысячи по большей части неуловимых причин, воздействующих на развитие индивидов, сами по себе весьма различны. Это обусловливает то, что чем более подвигаетВ­ся в жизни какой-нибудь индивид, тем более вырисовываВ­ется его индивидуальная натура, тем более он отличается как достоинствами, так и недостатками, от всех других индивидов.

В какой степени особая натура, или душа индивида, т. е. индивидуальные особенности мозгового и нервного устройства, развиты у новорожденного ребенка? РазрешеВ­ние этого вопроса является делом физиологов. Мы знаем только, что все эти особенности обязательно должны быть наследственными в том смысле, который мы попыВ­тались объяснить, т. е. определенными бесконечным мноВ­жеством самых различных, самых разнообразных причин, причин материальных и моральных, механических и физических, органических и духовных, исторических, геоВ­графических, экономических и социальных, больших и малых, постоянных и случайных, непосредственных и очень отдаленных в пространстве и во времени, сумма которых комбинируется в единое живое Существо и индивидуалиВ­зируется в первый и в последний раз в потоке универсальных трансформаций только в этом ребенке, который, в узком значеВ­нии этого слова, никогда не имел и никогда не будет иметь себе подобного.

Остается узнать, до какой степени и в каком смысле эта индивидуальная натура действительно детерминироваВ­на в тот момент, когда ребенок выходит из чрева матери. Является ли эта детерминация только материальной или в то же время духовной и моральной, хотя бы в качестве тенденции естественной способности или инстинктивноВ­го предрасположения? Рождается ли ребенок умным или глупым, добрым или злым, наделенным волей или лиВ­шенным ее, предрасположенным к развитию того или иного таланта? Может ли он унаследовать характер, приВ­вычки, недостатки или интеллектуальные и моральные качества своих родителей и предков?

Вот вопросы, решить которые чрезвычайно сложно, и мы не думаем, чтобы экспериментальная физиология и экспериментальная психология были бы в настоящее время достаточно зрелыми и развитыми, чтобы суметь отВ­ветить на них с полным знанием дела. Наш славный соВ­отечественник г. Сеченов говорит в своем замечательном труде о деятельности мозга, что в громадном большинстВ­ве случаев, 999/1000 частей психического характера инди<вида>, конечно, более или менее заметны в человеВ­ке до самой его смерти. «Я не утверждаю, — говорит он, — чтобы можно было посредством воспитания переделать дурака в умного человека. Это также невозможно, как дать слух индивиду, рожденному без акустического нерва. Я думаю лишь, что взяв с детства умного от природы неВ­гра, лапландца или самоеда, можно из них сделать при помощи европейского воспитания в самой среде европейВ­ского общества людей, очень мало отличающихся в псиВ­хическом отношении от цивилизованного европейца».

Устанавливая это отношение между 999/1000 частями психического характера, принадлежащими, по его мнеВ­нию, воспитанию, и только одной тысячной, оставляемой им на долю наследственности, г. Сеченов не имел в виду, конечно, исключений: гениальных и необыкновенно таВ­лантливых людей или идиотов и дураков. Он говорит лишь о громадном большинстве людей, одаренных обыкВ­новенными или средними способностями. Они являются, с точки зрения социальной организации, самыми интересВ­ными, мы сказали бы даже, единственно интересными, ибо общество создано ими и для них, а не гениальными людьми и не для них одних, сколь безмерной ни казалась бы их сила.

В этом вопросе нас особенно интересует, могут ли поВ­добно интеллектуальным способностям и моральные каВ­чества: доброта или злоба, храбрость или трусость, сила или слабость характера, великодушие или жадность, эгоВ­изм или любовь к ближнему и другие положительные или отрицательные качества этого рода, быть физиологиВ­чески унаследованы от родителей и предков или незавиВ­симо от наследственности сформироваться под влиянием какой-либо случайной, известной или неизвестной причиВ­ны в то время, когда ребенок находится еще в чреве матеВ­ри. Одним словом, может ли ребенок при рождении уже иметь какие-либо моральные предрасположенности?

Мы так не думаем. Чтобы точнее поставить вопрос, заВ­метим, во-первых, что если бы существование врожденных моральных качеств было допустимо, то это могло бы быть лишь при условии, что они были связаны в новороВ­жденном ребенке с какой-нибудь физиологической, чиВ­сто материальной особенностью его организма: ребенок, выходя из чрева матери, не имеет еще ни души, ни раВ­зума, ни чувств, ни даже инстинктов; он рождается для всего этого; так что он является лишь физическим сущеВ­ством, и его способности и качества, если он их имеет, могут быть лишь анатомическими и физиологическими. Чтобы ребенок мог родиться добрым, великодушным, надо было бы чтобы каждое из этих достоинств или недоВ­статков соответствовало какой-нибудь материальной и, так сказать, местной особенности его организма, а именно его мозга, — это вернуло бы нас к системе Галля, котоВ­рый думал, что он нашел для каждого качества и для каждого недостатка соответствующие шишки и впадины на черепе. Система эта, как известно, единогласно отвергВ­нута современными физиологами.

Но если бы она оказалась верной, что бы отсюда вытеВ­кало? Раз недостатки и пороки, так же как и хорошие каВ­чества, врожденны, то оставалось бы узнать, могут ли они быть побеждены воспитанием или нет? В первом случае вина за все преступления, совершенные людьми, падала бы на общество, не сумевшее дать им надлежащее воспиВ­тание, а не на них, которых можно было бы рассматриВ­вать, наоборот, как жертвы социальной непредусмотриВ­тельности. Во втором случае, поскольку врожденные предВ­расположенности были бы признаны фатальными и непоВ­правимыми, обществу не оставалось бы ничего другого, как избавиться от всех людей, имеющих какой-либо приВ­родный или врожденный порок. Но, дабы не впасть в отВ­вратительный порок лицемерия, общество должно было бы признать, что оно делает это единственно в интересах своего сохранения, а не ради справедливости.

Есть еще одно соображение, которое может проясВ­нить этот вопрос: в мире интеллектуальном и моральном, так же как и в мире физическом, существует только поВ­ложительное; отрицательное не существует, оно не состаВ­вляет обособленное бытие, это лишь более или менее значительное уменьшение положительного. Так, наприВ­мер, холод есть лишь иное свойство тепла, это лишь отВ­носительное отсутствие, лишь незначительное уменьшеВ­ние тепла! Так же обстоит дело с мраком, являющимся лишь светом, уменьшенным донельзя... Абсолютный мрак и абсолютный холод не существуют. В мире интеллектуВ­альном глупость является не чем иным, как слабостью ума, а в нравственности недоброжелательство, жадность, трусость являются лишь доброжелательством, великодуВ­шием и храбростью, доведенными не до нуля, а до очень малого количества. Но, сколь ни мало это количество, все же это количество положительное, которое может быть развито, усилено и увеличено воспитанием в положительВ­ном смысле, — что было бы невозможно, если бы пороки или отрицательные качества являлись самостоятельными свойствами; тогда их надо было бы убивать, а не развивать, ибо развитие их могло бы в таком случае идти лишь в отрицательном направлении.

Наконец, не позволяя себе предрешать эти важные физиологические вопросы, относительно которых мы не скрываем своего полного невежества, добавим лишь, опиВ­раясь на единогласный авторитет всех современных фиВ­зиологов, последнее соображение: кажется установленным и доказанным отсутствие в человеческом организме отВ­дельных участков и органов для инстинктивных, эффекВ­тивных или моральных и интеллектуальных способноВ­стей; все они вырабатываются в одной и той же части мозга посредством одного и того же нервного аппарата*. Отсюда ясно следует, что не может стоять вопрос о различных нравственных или безнравственных предрасположениях, фатально определенных самим организмом ребенка с наВ­следственными и врожденными достоинствами и порокаВ­ми, и что моральная врожденность ничем и ни в чем не отВ­личается от интеллектуальной врожденности, ибо и та и друВ­гая сводятся к большей или меньшей степени соверВ­шенства, достигнутого вообще развитием мозга.

* Смотрите замечательную статью г. Литтре: «О методе в психолоВ­гии» в журнале «Позитивная философия». Физиологически установлеВ­но, говорит знаменитый позитивист, что мозг ничего не создает; он лишь восВ­принимает Его функции заключаются в превращении того, что ему пеВ­редается (чувствами) в эмоции и идеи; но сам он не привносит своего в то, что составляет субстрат этих идей и этих чувств. По правде сказать, все приходит к нему извне, ибо органические предрасположения, без котоВ­рых нет ни индивидуальной, ни коллективной жизни и без которых не было бы и чувства, являются столь внешними (для человека), что природа осуществляет их независимо от всякого мозга и всякой психики в растеВ­ниях и в особенности в низших животных. Поэтому следует слегка изВ­менить смысл слова субъективное. Субъективное не может означать ничеВ­го предшествующего развитию человека: я, идею, чувство, идеал. Оно может означать лишь перерабатывающую способность нервных клеток; во всем остальном субъективное всегда смешано с объективным (№ III, стр. 302). А на стр. 343—344 г. Литтре говорит еще: «Рассудок не являВ­ется способностью, витающей над принесенными ему впечатлениями; его единственное дело (чисто физиологическое) состоит в сравнении их между собой для получения заключения; но он не имеет над ними никаВ­кой юрисдикции. Галлюцинации доказывают это; галлюцинации — это проВ­изводство впечатлений, не вызванных ничем объективным. В силу болезненной игры нервных клеток, передающих впечатления, иллюзорные впечатлеВ­ния поступают в интеллектуальный центр («серое вещество оболочки той части мозга, которая занимает всю верхнюю и переднюю часть чеВ­репной полости, или мозга в собственном смысле»), как будто бы они были реальные. Рассудок, воспринимая их, по необходимости работает над фиктивным материалом, и вот являются воображаемые представлеВ­ния. Кроме того, за исключением патологического нарушения, соверВ­шенно подобное же доказательство доставляется нам развитием человеВ­ческих идей в истории. В начале наблюдения — за исключением самых проВ­стых — ошибочны, а вслед за ними ошибочны и суждения. Люди видят, что солнце встает на востоке и заходит на западе; основываясь на этом, расВ­судок строит неверную концепцию, которую он впоследствии исправляВ­ет лишь благодаря лучшим наблюдениям. Если бы рассудок был первичным, а не вторичным, то человеческая история была бы иной (человечество не имеВ­ло бы предком двоюродного брата гориллы): вначале были бы великие исВ­тины, из которых были бы выведены второстепенные истины; такова фактически теологическая гипотеза...». Г. Литтре мог бы добавить: а также метафизическая и юридическая.

«Раз признаны анатомические и физиологические свойства ума, — говорит г. Литтре (стр. 355), — то можно проникнуть в самую глубь его истории. Покуда ум не был перестроен и обогащен цивилизацией, обладал лишь проВ­стыми идеями*, производимыми как внутренними, так и внешними** впечатлениями, он находился, таким обраВ­зом, на низшей ступени развития; для того, чтобы подняться выше, ум обладает лишь способностью удерживания и ассоВ­циации***, но этого достаточно. Постепенно образуются сложные комбинации, увеличивающие силу и поле деятельВ­ности мозга****; наконец, подвигаясь вперед, человек прихоВ­дит к великим интеллектуальным свершениям. УмственВ­ный аппарат увеличивается и совершенствуется, а без инВ­струментария нельзя сделать ничего значительного ни в интеллектуальной области, ни в промышленности».

* Мы сказали бы — «первичными понятиями» или даже «простыми представлениями предметов».

** Чувственные впечатления, получаемые индивидом посредством его нервов от внешних и внутренних предметов.

*** Удержание простых идей памятью и ассоциация их деятельноВ­стью мозга.

**** Посредством ассоциации простых идей.

«По мере того как совершается это развитие, оно приВ­зывает себе на помощь важное свойство жизни, а именно наследственность, которая способствует закреплению его в настоящем и облегчению в будущем. Новые умственные способности, будучи раз приобретенными, передаются — это экспериментальный факт — потомкам в форме врожденных черт; врожденности вторичной, третичной, которая в умственной области создает своего рода улучшенные человеческие расы. Это заметно, когда встречаются народВ­ности, прошедшие через разное развитие; низшая исчезаВ­ет или через длительный промежуток времени достигает уровня высшей».

Ниже, процитировав слова г. Льюиса: «Мозговая сфеВ­ра, где царят аффективные страсти, как и та, где находятся чисто интеллектуальные проявления, тесно взаимосвяВ­заны», г. Литтре добавляет*: «Это совершенное подобие между интеллектом и чувством, а именно источником, откуда черВ­пают нервы**, и центром, где почерпнутое ими перерабаВ­тывается***, с учетом тождественности обоих центров, все это указывает на то, что физиология чувства не может разВ­ниться от физиологии интеллекта».

* Стр. 357.

** Источником, откуда нервы черпают как чувственные, так и инВ­стинктивные впечатления, sensonum commun<e> является, по мнению г. Литтре и г. Льюиса, оптический слой, где сходятся все, как внешние, так и внутренние, впечатления, т. е. произведенные внешними предмеВ­тами или же явившиеся из внутренних тканей организма, который «сиВ­стемой волокон и соединений передает эти впечатления коре головного мозга (серому веществу) — центру как аффективных, так и интеллектуВ­альных способностей» (стр. 340—341).

*** Серое вещество мозга в собственном смысле, состоящее из нервВ­ных клеток: «Установлено, что нервные клетки, составляющие вещество мозга, являясь анатомически окончанием нервов и через них завершениВ­ем всех внутренних впечатлений, функционально предназначены для пеВ­реработки этих впечатлений в идеи; получив идеи — для суждения об их сходстве или различии, для удержания памятью, для соединения по ассоциации. Не более и не менее. Все интеллектуальное развитие человека имеет своим исходным пунктом эти анатомические и физиологические условия» (стр. 352).

Вследствие этого пришлось отказаться от поисков в мозге органов для влечения и страстей и признать в нем лишь различВ­ного рода аффективные процессы, которые и надлежит опредеВ­лить.

Источником идей являются чувственные впечатления, источником чувств — впечатления инстинктивные. НазначеВ­нием нервных клеток является превращение инстинктивВ­ных впечатлений в чувства. Проблема происхождения чувств в точности параллельна проблеме происхождения идей.

Этот род деятельности мозга осуществляется через инВ­стинктивные впечатления двух типов: впечатления, котоВ­рые принадлежат к инстинктам поддержания индивидуальной жизни, и те, которые принадлежат к инстинктам поддержаВ­ния жизни вида. Первая категория здесь трансформируется в себялюбие, вторая — в любовь к другому, в первоначальной форме половой любви друг к другу, любви матери к реВ­бенку и ребенка к матери.

С этой точки зрения нелишне бросить взгляд на сравВ­нительную физиологию. У рыб, стоящих в отношении развитости мозга на самой низшей ступени среди позвоВ­ночных и не знающих ни семьи, ни детенышей, инстинкт остается чисто половым. Но чувства, порождаемые им, начинают проявляться у многих млекопитающих и птиц; устанавливается настоящее сожительство, но по большей части оно временное. Так же точно обстоит дело с зароВ­ждением семьи, которая требует заботы родителей о деВ­тенышах и детенышей о родителях. Наконец, у иных жиВ­вотных, и между прочим у человека, между различными семьями образуются такого же рода отношения, как межВ­ду членами одной и той же семьи; там и сям, в некотоВ­рых точках животного царства зарождается общественВ­ность.

«Если таким образом положен фундамент, то нетрудВ­но понять, что из изначальных чувств, по мере того как суВ­ществование усложняется как для индивида, так и для обВ­щества, образуются вторичные чувства и комбинации чувств, делающиеся столь же нераздельными, как нераздельны в интелВ­лекте ассоциированные идеи» (стр. 357).

Итак, кажется, установлено, что в мозгу не существует специальных органов ни для различных интеллектуальных способностей, ни для различных моральных качеств, чувств и страстей, добрых или дурных. Следовательно, ни достоинства, ни недостатки не могут быть унаследованы, врожденны, ибо, как мы отметили, эта наследственность и врожденность может быть в новорожденном лишь фиВ­зиологической, материальной. В чем же может заклюВ­чаться постепенное исторически передаваемое совершенВ­ствование мозга как в интеллектуальном, так и в моральВ­ном отношении? Единственно в гармоническом развитии всей мозговой и нервной системы, т. е. как в верности, тонкости и живости нервных впечатлений, так и в споВ­собности мозга перерабатывать эти впечатления в чувства, в идеи и комбинировать, охватывать и удерживать все боВ­лее и более широкие ассоциации чувств и идей.

Весьма вероятно, что если у какой-нибудь расы, нации, у какого-нибудь класса или в какой-нибудь семье, вследстВ­вие их отличительной природы, всегда обусловленной их географическим и экономическим положением, характеВ­ром их занятий, количеством и качеством пищи, также как их политической и социальной организацией, одним словом, всей их жизнью и большей или меньшей степеВ­нью интеллектуального и морального развития, — что есВ­ли, вследствие всех этих условий, одна или несколько сиВ­стем органических функций, совокупность которых обВ­разует жизнь человеческого тела, будут развиты в ущерб всем другим системам в родителях, — весьма вероятно, почти несомненно, говорим мы, что их ребенок унаследуВ­ет в той или иной степени ту же плачевную дисгармоВ­нию — с возможностью только исправить ее до некоторой степени благодаря своей собственной будущей работе над самим собой, а иногда также благодаря социальным ревоВ­люциям, без которых установление более полной гармоВ­нии в физиологическом развитии индивидов, взятых в отВ­дельности, может быть часто невозможным.

Во всяком случае, надо сказать, что абсолютная гармоВ­ния в развитии человеческих мускульных, инстинктивВ­ных, интеллектуальных и моральных способностей являВ­ется идеалом, который никогда нельзя будет осуществить; во-первых, потому что история физиологически тяготеет более или менее (и да придет время, когда можно будет сказать: все менее и менее) — над всеми народами и над всеми индивидами; и затем потому, что всякая семья и всякий народ всегда находятся в разных обстоятельВ­ствах и в различных условиях, по крайней мере некотоВ­рые из которых будут препятствовать полному и нормальВ­ному развитию людей.

Так что передаваемое наследственным путем из покоВ­ления в поколение и то, что может быть физиологически врожденным в индивидах, появляющихся на свет, — это не достоинства или недостатки, не идеи или ассоциации чувств и идей, а только лишь мускульный и нервный меВ­ханизм, более или менее усовершенствованные и гармонизированВ­ные друг с другом органы, посредством которых человек двиВ­жется, дышит, ощущает себя, получает и удерживает внешние впечатления и воображает, судит, комбинирует, ассоциирует и понимает чувства и идеи, являющиеся теми же самыми, как внешними, так и внутренними, впечатлеВ­ниями, сгруппированными и трансформированными снаВ­чала в конкретные представления, затем в абстрактные понятия при помощи чисто физиологической и, добавим еще, совершенно непроизвольной деятельности мозга.

Ассоциации чувств и идей, развитие и последовательВ­ные трансформации которых составляют всю интеллектуВ­альную и моральную часть истории человечества, не обуВ­словливают образование в человеческом мозгу новых орВ­ганов, соответствующих каждой отдельной ассоциации, и не могут быть переданы индивидам путем физиологиВ­ческой наследственности. То, что физиологически наслеВ­дуется, — это все более и более усиленная, расширенная и усовершенствованная способность понимать их и создаВ­вать новые. Но сами ассоциации и представляющие их сложные идеи, как, например, идея Бога, отечества, нравВ­ственности и т. д., не могут быть врожденными и передаВ­ются индивидам лишь путем общественной традиции и воспиВ­тания. Они действуют на ребенка с первого дня его роВ­ждения, и так как они уже воплотились в окружающей его жизни, во всех как материальных, так и моральных деталях социального мира, в котором он родился, то и проникают тысячью различных способов в его вначале еще детское, затем отроческое и юношеское сознание, коВ­торое рождается, растет и формируется под их всесильВ­ным влиянием.

Понимая воспитание в самом широком смысле этого слова, подразумевая под ним не только образование и уроки нравственности, но также и главным образом пример, который подают ребенку все окружающие его лица, влияние всего того, что он слышит, что он видит, не только его духовную культуру, но также развитие его теВ­ла посредством питания, гигиены, физических упражнеВ­ний, — мы утверждаем с полной уверенностью, что никто серьезно не будет возражать против того, что всякий реВ­бенок, всякий подросток, всякий юноша и, наконец, всяВ­кий взрослый человек является всецело произведением мира, который вскормил его и воспитал, произведением фатальным, невольным и, следовательно, безответственВ­ным.

Человек приходит в жизнь без души, без сознания, без тени какой-нибудь идеи или чувства, но имея человечеВ­ский организм, индивидуальность которого определена бесконечным числом обстоятельств и условий, предшеВ­ствовавших самому рождению воли; она же, в свою очеВ­редь, обусловливает большую или меньшую способность человека к восприятию и присвоению чувств, идей и ассоВ­циаций чувств и идей, выработанных веками и переданВ­ных каждому как общественное наследство при помощи полученного воспитания. Плохое это воспитание или хоВ­рошее, но оно дано человеку, и он не несет никакой отВ­ветственности за него. Оно формирует человека, наскольВ­ко это позволяет более или менее восприимчивая индиВ­видуальная натура последнего, так сказать, по своему обВ­разу, так что он думает, чувствует и желает то же самое, что хотят, чувствуют и думают все окружающие.

Но в таком случае нас могут спросить, как же объясВ­нить, что одинаковое, по крайней мере внешне, воспитаВ­ние часто приводит к совершенно различным результатам с точки зрения развития характера, ума и сердца? А разве не различны при рождении индивидуальные натуры? Это природное и врожденное различие, сколь оно ни мало, является, однако, положительным и реальным: различие в темпераменте, в жизненной энергии, в преобладании одного чувства, одной группы органических функций над другими, в живости и природных способностях. Мы поВ­стараемся доказать, что пороки, так же как и моральные качества, — факты индивидуального и общественного созВ­нания и не могут быть физически унаследованы, что никаВ­кая физиологическая особенность не может обречь челоВ­века на зло, сделать его непоправимо неспособным к доВ­бру; но мы нисколько не хотим отрицать, что есть очень разные натуры, из которых одни, более одаренные, споВ­собны к большему человеческому развитию, чем другие. Мы считаем, правда, что в настоящее время излишне преВ­увеличивают природные различия между индивидами и что наибольшую часть ныне существующих различий надо приписывать не столько природе, сколько воспитаВ­нию, полученному каждым. Для решения этого вопроса надо было бы, во всяком случае, чтобы две науки, призВ­ванные разрешить его, а именно: физиологическая психоВ­логия, или наука о мозге, и педагогика, или наука о восВ­питании и социальном развитии мозга, — вышли из детсВ­кого возраста, в котором они обе еще пребывают. Но из признания физиологического различия между индивидаВ­ми следует, что любая система воспитания, сама по себе превосходная, будучи абстрактной системой, может быть хороша для одного человека и дурна для другого.

Для того чтобы быть совершенным, воспитание долВ­жно быть гораздо более индивидуализированным, чем теВ­перь, должно быть индивидуализировано в духе свободы и уважения свободы, даже и у детей. Его задачей должна быть не дрессировка характера, ума и сердца, а их пробуВ­ждение к независимой и свободной деятельности. Оно не должно преследовать иной цели, кроме созидания свобоВ­ды, не иметь другого культа или, лучше сказать, другой морали, другого объекта уважения, кроме свободы кажВ­дого и всех; кроме простой справедливости, не юридичеВ­ской, а человеческой; кроме простого разума, не теологиВ­ческого, не метафизического, а научного; кроме труда, физического и умственного, первой и обязательной для всех основы всякого достоинства, всякой свободы и права. Такое воспитание, широко распространенное на всех, как на мужчин, так и на женщин, при экономических и социВ­альных отношениях, основанных на строгой справедливоВ­сти, привело бы к исчезновению многих так называемых природных различий.

Нам могут возразить: хорошо, пусть современное восВ­питание несовершенно, но, во всяком случае, им одним нельзя объяснить тот неоспоримый факт, что часто в среВ­де семейств, наиболее лишенных нравственного чувства, можно встретить личности, поражающие нас благородВ­ством своих инстинктов и чувств, и, напротив, в среде саВ­мых развитых в нравственном и интеллектуальном отноВ­шении семей еще чаще встречаются индивиды, низменВ­ные умом и сердцем. Этот факт как будто бы совершенно противоречит мнению, согласно которому большая часть интеллектуальных и моральных качеств человека являетВ­ся результатом полученного им воспитания. Но это лишь видимое противоречие. В самом деле, хотя мы и утвержВ­дали, что в огромном большинстве случаев человек являВ­ется всецело произведением социальных условий, в котоВ­рых он формируется; хотя мы и оставили сравнительно малую долю влияния физиологической наследственности естественных качеств, с которыми рождается человек, тем не менее, мы не отрицали этого влияния. Мы признаВ­ли даже, что в некоторых исключительных случаях, наВ­пример, у людей гениальных или очень талантливых, как и у идиотов и людей нравственно очень испорченных, это влияние или природная детерминация развития индивиВ­да — детерминация столь же фатальная, как и влияние воспитания и общества, — может быть очень велика. ПоВ­следнее слово по всем вопросам принадлежит физиолоВ­гии мозга, а она еще не достигла той степени развития, чтобы быть в состоянии в настоящее время разрешить их даже приблизительно. Единственное, что мы можем сеВ­годня с уверенностью утверждать, это то, что все эти воВ­просы бьются между двумя фатализмами: фатализмом естественным, органическим, физиологически наследВ­ственным и фатализмом общественной наследственности и традиции, воспитания и социально-политического и экономического устройства каждой страны. Здесь нет места для свободной воли.

Но помимо естественной, положительной или отрицаВ­тельной детерминации индивида, которая может постаВ­вить его в большее или меньшее противоречие с духом, царящим в семье, могут существовать для каждого отВ­дельного случая еще другие тайные причины, которые в большинстве случаев так и остаются неведомыми, но коВ­торые должны быть нами приняты, тем не менее, в расВ­чет. Стечение особых обстоятельств, неожиданное собыВ­тие, иногда даже очень незначительный, сам по себе, слуВ­чай, случайная встреча какого-нибудь человека, иногда книга, попавшая в руки данного индивида в надлежащий момент, — все это в ребенке, в подростке, в юноше, когда воображение кипит и еще полностью открыто для жизненВ­ных впечатлений, для жизни, может произвести коренВ­ной переворот как к добру, так и ко злу. Добавьте к этоВ­му характерную для молодости гибкость, в особенности когда молодые люди одарены известной естественной энергией, которая заставляет их противиться всем излишВ­не повелительным и настойчиво-деспотичным влияниям и благодаря которой иногда даже избыток зла может породить добро.

Может ли в свою очередь избыток добра или то, что обычно называется добром, породить зло? Да, когда добВ­ро выступает как деспотический, абсолютный закон, релиВ­гиозный, доктринерски-философский, политический, юридический, социальный или как закон семейно-патриархальный, — одним словом, когда, каким бы хорошим оно ни было или ни казалось, оно предписывается как отВ­рицание свободы, а не является ее продуктом. Но в таком случае бунт против добра, навязываемого таким образом, является не только естественным, но и законным; этот бунт не только не зло, а, напротив, добро; ибо не сущестВ­вует добра вне свободы, а свобода является источником и абсолютным условием всякого добра, которое поистине достойно этого слова, ведь добро есть не что иное, как свобода.

Единственной целью этой статьи является развитие и доказательство этой истины, которая нам представляетВ­ся такой простой. Возвратимся теперь к нашему вопросу.

Примеры того же явного противоречия или аномалии часто встречаются в более широкой сфере, в истории нароВ­дов. Например, как объяснить, что еврейский народ, бывВ­ший некогда самым ограниченным и исключительным наВ­родом на свете, до того исключительным и ограниченным, что, признавая, так сказать, абсолютную привилегиВ­рованность, божественное избрание главным основанием своего национального существования, он выставлял себя богоизбранным народом, вплоть до фантазии, будто его Бог, Иегова, Бог-отец христиан, доводит свою попечительность о еврейском народе до самой дикой жестокоВ­сти ко всем другим народам, приказывая еврейскому наВ­роду уничтожить огнем и мечом все племена, занимавВ­шие раньше землю обетованную, для того чтобы очиВ­стить место для своего народа-Мессии; как объяснить, что в среде этого народа мог родиться Иисус Христос, основаВ­тель вселенской, мировой религии и тем самым разрушиВ­тель самой еврейской нации как политического и социВ­ального тела? Каким образом этот исключительно нациоВ­нальный мир мог породить такого преобразователя, релиВ­гиозного революционера, каким является апостол...