Рауль Ванейгем. Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни).

Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

9 глава "Технология и её опосредованное использование"

Техника уничтожает священные чары, вопреки интересам тех, кто ей пользуется, контролируя её. – Демократическое царство потребления отбирает у приспособлений их магическую ценность. Схожим образом, царство организации (техника для новых технологий) лишает новые производственный силы их подрывной и соблазнительной силы. – Таким образом, организация не представляется ничем иным, как чистой организацией власти (1). – Отчуждённое посредничество, становясь незаменимым, ослабляет человека. – Социальная маска скрывает существа и предметы. В нынешних условиях частной собственности, она превращает тех, кто ей прикрывается в мёртвые предметы, в товар. Нет больше природы. – Вновь открыть природу, значит вновь изобрести её, как ценного противника, создав новые социальные отношения. – Рост материального оборудования растрескивает кожу старого иерархичного общества (2)

Равная нехватка больно бьёт по непромышленным цивилизациям, где всё ещё умирают от голода, и по автоматизированным цивилизациям, где уже умирают от скуки. Любой рай является искусственным. Богатая, несмотря на табу и ритуалы, жизнь тробрианца находится под угрозой эпидемии оспы; жизнь среднестатистического шведа, бедная, несмотря на комфорт, находится под угрозой самоубийства и болезни выживания.

Пасторальные идиллии Руссо сопровождают первые биения промышленной машины. Идеология прогресса в том виде, в каком её находишь у Кондорсе или Смита, появляется из старого мифаВ о четырёх веках. С веком железа, предшествующим золотому веку, казалось «естественным», что прогресс должен был происходить как возвращение: он должен был вновь достичь состояния невинности, предшествовавшего первородному греху.

Вере в магическую силу технологий сопутствует её противоположность, движение десакрализации. Машина является моделью вразумительного. Её провода, её передатчики, её переплетения не скрывают ничего таинственного, всё абсолютно объяснимо, но машина является также чудом, которое должно перенести человека в царство счастья и свободы. Кроме того, двойственность служит хозяевам: мистика блаженного грядущего оправдывает на различных уровнях рациональную эксплуатацию людей сегодняшнего дня. Следовательно, не столько логика десакрализации расшатывает веру в прогресс, сколько бесчеловечное использование технического потенциала, который использует скрежещущая мистика. В то время, как трудовые классы и недоразвитые народы служат зрелищем медленно уменьшающейся материальной бедности, энтузиазм насчёт прогресса обильно подпитывается в кормушках либеральной идеологии и её продолжения, социализма. Но, век спустя после спонтанного развенчания тайн лионскими рабочими, разрушившими ткацкие станки, вспыхнул общий кризис, на этот раз, происходящий из кризиса крупной промышленности. Фашистские репрессии, дебильная мечта о возвращении к ремесленничеству и корпоратизму, арийскому «благородному дикарю» в духе папаши Убу.

Обещания старого производственного общества, сегодня струятся ливнем потребляемых товаров, который никто не рискнёт назвать манной небесной. Праздновать волшебство приспособлений, так же как волшебство производительных сил является обречённым на успех предприятием. Существует литература о паровом молоте. Невозможно представить себе литературу о миксере. Массовое производство удобств – всех в равной мере революционных, если верить рекламе – дало самому неотёсанныму человеку право выносить суждение о чудесах технических изобретений с таким же восхищением, с каким его рука задирает юбку привлекательной официантки. Первый человек, высадившийся на Марсе не сможет прервать деревенский праздник.

Ярмо с вожжами, паровой двигатель, электричество, возникающая ядерная энергия, надо это признать, нарушили и изменили инфраструктуру общества. Было бы тщетным ожидать сегодня, что новые производственные силы радикально изменят способы производства. Расцвет технологии стал очевидцем рождения супертехнологии синтеза, возможно настолько же важной, как и социальная община, этот первый технический синтез, основанный на заре времён. Даже ещё более важной; поскольку, отнятая у своих хозяев, кибернетика освободила бы человеческие группы от труда и социального отчуждения. Именно таким был проект Шарля Фурье, в эпоху, когда утопия всё ещё была возможной.

Но между Фурье и кибернетиками, которые контролируют эксплуатационную организацию технологий, пролегает расстояние от свободы до рабства. Несомненно, кибернетический проект претендует на то, что он уже достаточно усовершенствован для того, чтобы разрешить весь свод проблем, поставленных появлением новой технологии. Ничего меньше, поскольку

1° Нечего больше ждать от производственных сил в их постоянной эволюции, нечего больше ждать от потребительских товаров в их постоянном умножении. Больше дифирамбов и од в сторону музыкальных кондиционеров, больше гимнов новой солнечной печи! Вот, новая усталость, и уже настолько явно присутствующая здесь, что она рискует рано или поздно превратиться в критику самой организации.

2° Вся гибкость кибернетического синтеза никогда не сможет скрыть, что он является лишь высшим синтезом различных форм правления, осуществлявшегося над человечеством; и их последней стадией. Как он замаскирует отчуждающую функцию, которую ни одна власть не смогла защитить от вооружённой критики и от критики оружия? Платить ей, это всё равно, что делать крокодилов умнее. Закладывая основы совершенной власти, кибернетики стимулируют только совершенствование отрицания. Их программирование новой технологии разобьётся об эти самые технологии, подорванные другим типом организации. Революционной организацией.

Технократическая организация поднимает техническое посредничество до его высшей точки последовательности. Уже давно известно, что рабовладелец овладевает объективным миром с помощью раба; что орудие труда отчуждает работника только с того момента, как оно начинает принадлежать его хозяину. Точно так же, в потреблении, товары не имеют ничего отчуждающего в самих себе, однако обусловленный выбор и идеология, в которую они завёрнуты, определяют отчуждение их покупателей. Инструмент в производстве, обусловленный выбор в потреблении становятся опорой лжи, посредничеством, которое, побуждая человека, производителя и потребителя, действовать иллюзорно в реальной пассивности превращает его в существо в корне зависимое. Узурпированное посредничество отделяет личность от самой себя, от своих желаний, своих снов, своей воли к жизни; так, что люди начинают верить в легенду согласно которой ничто не может миновать его, или той власти, которая ими правит. Там где власти не удаётся парализовать путём ограничений, она парализует предложением: навязывая всем костыли, которыми владеет и которые контролирует она одна. Власть как универсальное посредничество дожидается лишь кибернетического крещения, которое приведёт её к состоянию тотальности. Но нет тотальной власти, есть лишь тоталитарная власть. Организация не может стать священной благодаря смехотворности своих попов.

В силу своей постижимости через отчуждённое посредничество (орудие труда, мысль, фальсифицированные потребности) объективный мир (или природа, по желанию), оказался в итоге окружённым неким экраном, который, парадоксальным образом, отчуждает человека в той мере в какой он изменяет его и изменяется сам. Вуаль общественных отношений нерасторжимо оплетает собой царство природы. То, что сегодня называется «натуральным» является таким же искусственным как «натуральная» парфюмерия. Инструменты практики не принадлежат тем, кто осуществляет практику, рабочим, и это происходит явно из-за того, что зона туманности, отделяющая человека от самого себя и от природы стала частью человека и природы. Нет природы, которую можно заново открыть, но есть природа, которую можно В переделать, перестроить.

Поиск истинной природы, естественной жизни яростно противостоящий общественной идеологии, является одной из наиболее трогательных наивностей революционного пролетариата, анархистов, и таких замечательных фигур, как молодой Вильгельм Райх, например.

В царстве эксплуатации человека человеком, реальное преобразование природы происходит только через реальное преобразование общественной лжи. Никогда в своей борьбе друг с другом, человек и природа не сталкивались реально лицом к лицу. ПосредничествоВ иерархичной общественной власти и её организации видимостей объединяет и разделяет их. Преобразовать природу, означало обобществить её, но природа была обобществлена плохо. Нет другой природы кроме общественной потому что история никогда не знала общества без власти.

Является ли землетрясение естественным феноменом? Воздействуя на людей, оно воздействует на них исключительно в сфере общественного отчуждения. Что такое землетрясение само по себе? Если, в тот момент, когда пишутся эти строки происходит сейсмическое сотрясение безвозвратно изменяющее рельеф Сириуса, но проигнорированное всей Вселенной, кому до него будет дело кроме метафизических остатков в университетах и других центрах чистой мысли?

И смерть, она также наносит удар по людям в общественном измерении. Не только потому что энергия и богатство, поглощённые военной горячкой и капиталистической или бюрократической анархией предлагает научной борьбе против смерти особенно востребованный пункт, но в первую очередь из-за того, что бульон культуры, в котором развиваются бактерии смерти варится, с благословения науки, в гигантской лаборатории общества. (Стресс, нервное истощение, обусловленность, заколдованность, болезненная терапия). Только животные всё ещё имеют право на естественную смерть, и ещё...

Отделяясь от высшего животного состояния путём истории, дойдут ли люди до того, что начнут сожалеть об утраченном животном контакте с природой? Это, я полагаю, инфантильный смысл, удобно применимый к поиску естественного. Но обогащённое и повёрнутое вспять, подобное желание означает преодоление 30000 лет истории.

Задача, в настоящее время заключается в том, чтобы сотворить новую природу, как достойного противника, что означает вновь обобществить её, высвободив технический комплекс из отчуждения, отобрав его у руководителей и специалистов. Природа не примет значение достойного противника без социального разотчуждения, в лоне цивилизации «тысячекратно превосходящей» нынешнюю, в которой созидательность человека не будет наталкиваться, как на первое препятствие для своей экспансии, на самого человека.

Техническая организация не поддаётся давлению внешней силы. Её падение станет эффектом внутреннего распада. Далёкая от наказания за прометеевскую волю, она зачахнет наоборот оттого, что так никогда и не освободилась от диалектики хозяина и раба. Даже если они когда-то придут к власти, кибернетикам всегда будет слишком трудно править. Их самые многообещающие перспективы уже содержатся в следующих словах чернокожего рабочего, сказанных белому шефу (Presence Africaine, 1956): «Когда мы впервые увидели ваши грузовики, ваши самолёты, мы подумали, что вы были богами, но затем, через несколько лет, мы научились водить ваши грузовики и скоро мы научимся управлять вашими самолётами, и мы поняли, что больше всего вас интересует производство грузовиков и самолётов с тем, чтобы получить за них деньги. Что же до нас, то, что нас интересует, так это их польза. Так что вы наши кузнецы».

10 глава "Царство количественного"

Экономические императивы стремятся навязать ансамблю видов человеческого поведения эталонную меру товаров. Очень большое количество должно занять место качества, но даже количество должно быть в соответствии с квотой, или с экономическими требованиями. Миф основан на качестве, идеология на количестве. Идеологическое насыщение – это раздробление на мелкие противоречивые количества, неспособные избежать ни саморазрушения, ни разрушения качественной негативностью народного отказа (1). – Количественное и линейное неразделимы. Линейное измерение времени и линейное измерение жизни определяют выживание; последовательность взаимозаменяемых моментов. Эти линии составляют хаотическую геометрию власти (2)

Система коммерческих обменов закончила тем, что начала править повседневными отношениями человека с самим собой и с себе подобными. Всем ансамблем частной и общественной жизни правит количественное.

«Я не знаю, что такое человек», признаётся купец в «Исключении и правиле», «я знаю только его цену». В той мере, в какой личность признаёт власть и позволяет ей существовать, власть кроит её по своей мерке, приводя в соответствие со своими эталонами. Для авторитарной системы, что есть личность? Пункт, расположенный надлежащим образом в перспективе. Пункт, который она, конечно же признаёт, но посредством математики, согласно диаграммы, в которой элементы, вносимые в абсциссах и подчиняющиеся приказам, определяют своё точное место.

Рассчитанная способность человека производить или заставлять производить, потреблять или заставлять потреблять, удивительным образом конкретизирует это выражение, настолько дорогое нашим философам (настолько характерное для их миссии): мера человека. Даже скромное удовольствие автомобильной прогулки по сельской местности обычно измеряется в километрах пробега, достигнутой скорости и потребления горючего. С тойВ скоростью, с какой экономические императивы овладевают чувствами, страстями, потребностями, в их фальсификации, у человека скоро больше ничего не останется кроме воспоминаний о бытии. История, где живут в ретроспективе, будет утешать в выживании. Как истинная радость может продержаться в измеримом и измеренном времени-пространстве? Ценой ещё одного франка. В лучшем случае это будет скучное довольство того-кто-при-своих-деньгах, и существует по этой таксе. Только предметы измеримы, вот почему любой обмен овеществляет.

Всё, что остаётся от напряжения страсти в наслаждении и его авантюристическом поиске расщепляется в кряхтящую последовательность механических действий, в ритме, от которого тщетно было бы ожидать ускорения, способного достичь хотя бы подобия оргазма. Количественный Эрос скорости, быстрой смены, круглосуточной любви, повсюду уродует истинный лик наслаждения.

Качественное медленно принимает аспект бесконечного количественного, бесконечной серии, чей конец во времени всегда является отрицанием наслаждения, как у Дон Жуана. И всё же если современное общество поощряет неудовлетворённость в таком стиле, оно предоставляет этой неутолимой жажде абсолютную лицензию на опустошение и бредовые фантазии! Кто откажется согласиться, что есть определённый шарм в жизни бездельника, может быть слегка разочарованного, но наслаждающегося в своём досуге всем тем, что придаёт наслаждение пассивности: сераль красивых девушек и прекрасных умов, утончённые наркотики, изысканные блюда, сильные ликёры и нежные ароматы; человека, говорю я, склонного не столько к изменению жизни, сколько к поиску убежища во всём том, что в ней есть притягательного; развратника большого стиля (у свиней есть лишь их манера наслаждаться)? Однако, достаточно! Нет сегодня человека перед которым стоял бы подобный выбор: само количество отмерено на Востоке и на Западе. Финансовый магнат, которому остался бы лишь месяц жизни всё же отказался бы спустить всё своё состояние в одной огромной оргии. Мораль прибыли и обмена не отпускает свою добычу; капиталистическая экономика на службе у семьи называется бережливостью.

И тем не менее, какая удача для мистификации, что качественное оказалось заключено в оболочку количественного, я хочу сказать, оставило множеству возможностей престижную иллюзию основания мира многочисленных измерений. Причислить обмен к дару, увидеть расцвет всех приключений между Землёй и Небом (эти Жиля де Рэ, те Данте), стало как раз тем, что заказано буржуазному классу, от чего он отказался во имя коммерции и индустрии. И к какой же тоске он себя этим приговорил! Нищий и драгоценный катализатор – заодно всё и ничего – благодаря которому общество без классов и без авторитарной власти реализует мечты своего аристократического детства.

Унитарные феодальные и первобытные общества обладали качественным мифическим и мистифицирующим элементом первичной важности в акте веры. Как только буржуазия разорвала единство власти и Бога, которое пыталось одеть собой единый дух у неё не осталось в руках ничего кроме фрагментов и крупиц власти. Увы, без унитарности нет качественного! Демократия – это власть ограниченная подавляющим большинством и ограниченная власть подавляющего большинства. Слишком быстро, великие идеологии оставляют веру ради количества. Что такое Родина? Сегодня это несколько тысяч старых солдат. И что Маркс и Энгельс называли «нашей партией»? Сегодня это несколько тысяч голосов в выборах, несколько тысяч расклейщиков афиш; массовая партия.

Фактически, сущность идеологии заключается в количестве, она является лишь идеей, воспроизведённой огромное количество раз во времени (павловское обусловливание) и пространстве (которое захватывают потребители). Идеология, информация, культура всё больше и больше утрачивают своё содержание и становятся чистым количеством. Чем меньше важности у информации, тем чаще она повторяется и тем больше она отвлекает людей от их реальных проблем. Но мы далеки от грубой лжи Геббельса, сказавшего, что чем она грубее, тем лучше проходит. Идеологическое надувательство предлагает с равной силой убеждения сотню книг в мягкой обложке, сотню стиральных порошков, сотню политических концепций, в предпочтительности которых она убеждает каждый раз. В самой идеологии, количество уничтожается количеством; условия силой выталкивают друг друга. Как обнаружить свойства качественного, способные двигать горами?

Напротив, противоречивое обусловливание рискует закончиться травмой, комплексом, радикальным отказом от промывания мозгов. Конечно, существует ещё один способ: оставить обусловленному человеку заботу судить о том какой из двух обманов ближе к правде, поставить перед ним фальшивые вопросы, поднять фальшивые дилеммы. Тщетность таких отклонений весит мало по сравнению с болезнью выживания которую вызывает общество потребления у своих членов. Из скуки каждый момент может родиться неукротимое отрицание однообразия. События в Уоттсе, Стокгольме и Амстердаме продемонстрировали, что малейшего предлога достаточно для того, чтобы вызвать кризис общего благополучия. Какое количество лжи способен уничтожить один-единственный жест революционной поэзии! От Вильи до Лумумбы, от Стокгольма до Уоттса, качественные волнения радикализируют массы, поскольку они рождены в радикальности масс, и исправляют границы подчинённости и озверения.

При унитарных режимах, священное цементировало общественную пирамиду, в которой от сеньора до слуги, любое отдельное существо занимало своё место в соответствии с волей Провидения, мировым порядком и удовольствием короля. Плотность всего этого здания, разъеденного ядовитой критикой молодой буржуазии, исчезла, не уничтожив при этом, как мы знаем, тень божественной иерархии. Разобранная пирамида, далёкая от уничтожения бесчеловечного, фрагментирует его. Различима абсолютизация мелких отдельных существ, маленьких «граждан» появившихся на свет благодаря социальной атомизации; воспалённое воображение эгоцентризма возводит во вселенной то, что уже содержится в одной точке, схожей с тысячами других, со свободными песчинками, равными и братскими, суетящимися здесь и там, подобно множеству муравьёв, когда разрушены лабиринты их домика. Остались только такие линии, которые стали толпами с тех пор как Бог перестал предлагать им точку сближения, линии, что переплелись и распались в явном беспорядке; поскольку ничто не ошибается: несмотря на анархию конкуренции и индивидуалистическое одиночество, интересы класса и касты соединяются, выстраивая геометрию, сопреничающую с божественной геометрией, но нетерпеливой в новом обретении своей последовательности.

Итак, последовательность унитарной власти, хотя и основанной на божественном принципе, является ощутимой последовательностью, интимно переживаемой каждым. Материальный принцип фрагментарной власти не предоставляет, парадоксальным образом, абстрактной последовательности. Как организация экономического выживания безболезненно заменит имманентного Бога, присутствующего всюду и всюду призываемого в свидетели полностью лишённых значимости действий (когда режут хлеб, чихают...)? Предположим, что светское правительство людей, может, с помощью кибернетиков, стать равным всемогуществу (в любом случае довольно относительному) феодального господства, которое обеспечивает – и как? – мифическую и поэтичную атмосферу, которой окружена жизнь общин с социальной солидарностью и придать им, неким образом, третье измерение? Буржуазия точно и чётко попалась в ловушку полу-революции.

Количественное и линейное смешиваются друг с другом. Качественное многовалентно, количественное однозначно. Разбитая жизнь становится линией жизни.

Сияющее восхождение души к небесам сменилось клоунскими перспективами будущего. Любой момент больше не излучается в циклическом времени старых обществ; время – это нить; от рождения до смерти, от воспоминаний о прошлом к ожиданиям будущего, вечное выживание тащит за собой последовательность моментов и гибридного настоящего в равной мере перегрызаемого временем, которое ушло и временем, которое грядёт. Чувство жизни в симбиозе с космическими силами – это чувство одновременности – открыло перед нашими предками радости, которые наше преходящее пребывание в этом мире затруднилось бы нам дать. Что остаётся от такой радости? Временное головокружение, попытка идти в ногу со временем. Существо своего времени, как говорят о себе те, кто делает из него коммерцию.

Не нужно сожалеть о циклическом времени, времени извержения мистики, но неплохо было бы внести в него поправки, поставив в его центре человека, а не божественное животное. Человек не находится в центре настоящего времени; он является в нём лишь точкой. Линия времени состоит из последовательности точек, в котором каждая из них взятая вне зависимости от других, как абсолют, хотя и вновь и вновь повторяемый абсолют. Поскольку они все находятся на одной и той же линии, все действия, все моменты принимают одну и ту же значимость. Вот где обретается прозаичность. Царство количественного – это царство одного и того же. Абсолютизированные клетки, разве они не взаимозаменимы? Отделённые друг от друга – и таким образом отделённые от самого человека – моменты выживания следуют друг за другом, напоминая друг друга, подобно тому, как следуют друг за другом, напоминая друг друга специализированные виды поведения, соответствующие им, роли. Любовью занимаются точно так же, как ездят на мотоцикле. У каждого момента есть свой стереотип, и фрагменты времени импортируют фрагменты людей в неисправимое прошлое.

Чего ради метать нанизывать жемчуг в надежде произвести колье воспоминаний! Если бы изобилие жемчужин могло разорвать нать, но нет. Момент за моментом, время течёт, всё утрачивается, ничего не создаётся...

Я хочу не последовательности моментов, но одного грандиозного момента. Переживаемой тотальности, которая не знает продолжительности. Нависающее время, в котором пребываю я является лишь временем моего старения. И тем не менее, поскольку для того, чтобы жить нужно также выживать, в этом времени, само собой, коренятся виртуальные, возможные моменты. Объединять моменты в федерацию, извлекать из них удовольствие, добиваться сдерживания обещаний жизни, уже становится уроком в построении «ситуаций».

Индивидуальные линии выживания пересекаются, сталкиваются и сочетаются. Каждая устанавливает пределы перед свободой других, проекты аннулируют друг друга во имя собственной автономии. Такова основа геометрии фрагментарной власти.

Люди верят, что живут в этом мире, и фактически распределяются в одной перспективе. Уже не в одновременной перспективе первобытных художников, но в рациональной перспективе Возрождения. Взгляды, мысли, действия, с трудом избегают притяжения приказывающей им и правящей их удалённой и удаляющейся точки; расставляющей их по местам в общем спектакле. Власть это величайший урбанист. Она фрагментирует частное и общественное выживание, она закупает по низкой цене пустующие земли, допуская строительство только в соответствии со своими нормами. Она сама строит для того, чтобы экспроприировать у каждого его собственную шкуру. Она строит с тяжеловесностью, которой завидуют строители её городов, превращающие старинные обиталища святой иерархии в зоны менеджеров, кварталы служащих и рабочие районы (как Муран).

Переустройство жизни, преобразование мира: одна и та же воля.

11 глава "Абстрактное посредничество и опосредованная абстрактность"

Реальность сегодня заключена в метафизике как когда-то она была заключена в теологии. Способ видения, навязанный властью, «абстрагирует» посредничество от его изначальной функции, которые заключаются в продлении переживаемых потребностей в реальности. Но посредничество никогда не теряет фактического контакта с жизнью, оно сопротивляется притяжению авторитарного лагеря. С точки сопротивления хорошо обозревается субъективность. До сих пор, метафизики лишь организовывали мир, который можно изменить лишь наперекор им (1). Царство гарантированного выживания медленно подрывает веру в необходимость власти (2). Так объявляется растущее отрицание тех форм, что правят нами, отрицание их властвующего принципа. (3) Радикальная теория, единственная гарантия последовательности этого отрицания, распространяется в массах постольку, поскольку она развивает их спонтанную, творческую созидательность. «Революционная» идеология является теорией, усвоенной начальниками – Слова существуют на границе между волей к жизни и её подавлением; их польза определяет их смысл; история контролирует способы её использования. Исторический кризис языка является знаком возможного преодоления в сторону поэзии действия, в сторону большой игры знамениями (4)

Что это за тупик, в котором я могу лишь потеряться в поисках самого себя? Что это за экран, отделяющий меня от самого себя под предлогом моей защиты? И как мне найти себя в этой рассыпающейся мозаике, из которой я состою? Я двигаюсь вперёд в сторону не знаю какой неуверенности в том, что я когда-либо познаю себя. Вся эта тропинка словно бы уже лежит передо мной, словно мои мысли и эмоции укладываются в контуры ментального пейзажа, который они думают, что создают, но который на самом деле моделирует их. Абсурдная сила – тем более абсурдная, что она записана в рациональности мира и кажется неопровержимой – заставляет меня прыгать без остановки чтобы достичь твёрдой почвы, которую мои ноги и не думали оставлять. И благодаря этому бесполезному прыжку к самому себе, моё настоящее ускользает от меня; чаще всего я живу в отрыве от настоящего себя, в соответствии с ритмом мёртвого времени.

Удивительно насколько мало, на мой взгляд, люди видят как мир принимает, в определённые эпохи, формы господствующей метафизики. Вера в Бога или дьявола, настолько эфемерная сама по себе, превращает призраки и того, и другого в живую реальность как только коллектив начинает их считать настоящими достаточно для того, чтобы вдохновлять тексты его законов. Точно так же, глупое различие между причиной и следствием смогло править обществами, в которых человеческое поведение и общие феномены были изучены в терминах причины и следствия. И всё же сегодня до сих пор, человек не должен недооценивать аномальной дихотомии между мыслью и действием, теорией и практикой, реальным и воображаемым... Эти идеи являются организационными силами. Мир лжи – это реальный мир, в котором убивают и гибнут убитыми, лучше не забывать об этом. Хорошо иронизировать о загнивании философии, современным философам со знающей улыбкой, прикрывающей посредственность мысли: они знают по крайней мере, что мир всё ещё остаётся философской конструкцией, великим идеологическим конфузом. Мы выживаем в метафизическом пейзаже. Абстрактное и отчуждающее посредничество, отдаляющее меня от самого себя ужасно конкретно.

Кусок Бога, пожалованный человеку, Милосердие, пережил самого Бога. Оно стало светским. Оставив теологию ради метафизики, оно осталось инкрустированным в индивидуального человека, подобно провожатому, роду внутреннего правления. Когда фрейдистский образный ряд вешает чудовище Сверх-я над дверью я, он не столько поддаётся соблазну излишнего упрощения, сколько отказывается продолжать поиск дальше – в социальном происхождении ограничений. (Что хорошо понял Райх). Из-за того, что люди отделены не только друг от друга, но и от самих себя, ими может править угнетение. Что отделяет их от себя и ослабляет – это фальшивые связи, объединяющие их с властью, укреплённой благодаря этому и избранной ими в качестве защитника, в качестве отца.

«Посредничество», сказал Гегель, «это тождественность самому-себе-в-движении». Но в движении можно утратить себя. И когда он добавляет: «это движение умирания и становления», нет ни одного слова, которое можно было бы изменить, чтобы радикально изменился смысл в соответствии с перспективой, в которую помещены эти слова: перспективой тоталитарной власти или тотального человека.

Посредничество, избежав моего контроля, становится ещё одним шагом к отчуждению и бесчеловечности, который тащит меня по пути, в который я не верю. Энгельс справедливо продемонстрировал, что камень, как фрагмент природы, чуждый человеку, стал человеческим, как только он стал продолжением его руки и начал служить ему в качестве орудия (причём, камень в свою очередь очеловечил руку гоминида). Но как только орудием овладевает мэтр, патрон, коммиссия по планированию, руководящая организация, оно утрачивает своё значение, отвлекая действия того, кто их использует их в сторону чужих целей. То, что верно в отношении орудий труда, верно в отношении всех видов посредничества.

Точно так же как Бог правил Милосердием и консультировал его, магнетизм правящего принципа притягивает к себе наибольшее количество видов посредничества. Власть – это сумма отчуждённых и отчуждающих посредничеств. Наука (scientia theologiae ancilla) осуществила преобразование божественной лжи в руководство по эксплуатации, в организованную абстракцию, возвращая этому слову его этимологическое значение, ab-trahere, вытаскивать наружу.

Энергия затрачиваемая индивидом на самореализацию, ради существования в мире, соответствующем его желаниям и мечтам, внезапно тормозит, зависает, переключается на другие каналы, интегрируется. Нормальная стадия реализации изменяет планы, уходит из жизни, утсремляется к трансцендентному.

Однако, механизм абстрагирования никогда не подчиняется чисто и просто принципу власти. Как бы ни уменьшало человека его украденное посредничество, он всё ещё может войти в лабиринт власти с оружием и агрессивной волей Тезея. Если он доходит до той точки, где он теряется, это из-за того, что он уже потерял свою Ариадну, свою хрупкую связь с реальной жизнью, желание быть самим собой. Только благодаря неразрывной связи между теорией и живой практикой позволяет ему надеяться на то, что он положит конец всем двойственностям, всей власти человека над человеком, и установит царство целостности.

Смысл человечности не отклоняется в сторону бесчеловечного без сопротивления, без борьбы. Где находится поле боя? Всегда в непосредственном продлении реальной жизни, в спонтанности. Не то, чтобы я противоставлял здесь абстрактному посредничеству некую дикую, т.н. инстинктивную спонтанность, это было бы лишь воспроизведением на высшем уровне дебильного выбора между чистым размышлением и упёртым активизмом, разъединением теории и практики. Адекватная тактика состоит скорее в начале наступления как раз на том месте, где расположили свою засаду грабители жизни, на той границе, где извращается любое покушение на действие и его продление, в тот самый момент, когда спонтанное действие лишается своего значения через непонимание и недопонимание. Здесь, в промежутке мизерного интервала времени, панорамы, которая охватывает сразу, в одном усилии сознания, как потребности воли к жизни, так и то, что уготовала для неё социальная организация; реальную жизнь и её интеграцию машинами авторитаризма. С точки сопротивления открывается обозрение субъективности. По идентичным причинам, моё знание мира не имеет ценного существования до тех пор пока я не начинаю действовать, чтобы изменить его.

Посредничество власти осуществляет постоянный шантаж над непосредственным. Конечно, идея о том, что одно действие не может быть осуществлено во всецелости его значений с точностью отражает реальность дефицитного мира, мира раздробленности; но в то же время укрепляет метафизический характер фактов их официальной фальсификации. Фактически в этом общий смысл следующих утверждений: «Начальники нужны во всём», «Без власти человечество низвергнется в варварство и хаос» и tutti quanti (всех остальных). Обычай, это правда, так сильно покалечил человека, что он верит, калеча себя, что следует закону природы. Может быть то, что он забыл о своей утрате, сильнее всего приковывает его к позорному столбу покорности. В любом случае, это хорошо подходит ментальности раба – ассоциировать власть с единственной возможной формой жизни, с выживанием. Потворствование подобным чувствам прекрасно укладывается в планы начальников.

В борьбе человеческого рода за выживание, иерархическая социальная организация неопровержимо отметила решительный этап. Плотность коллективности, собравшейсяВ вокруг своего вождя представляет в какой-то момент истории самый верный, если не единственный, шанс её спасения. Но выживание было гарантировано ценой нового отчуждения;В то, что спасло людей, лишило их свободы, предохраняя жизнь и предотвращая её развитие. Феодальные режимы грубо выявили противоречие: слуги, полулюди и полузвери, жили рядом с кучкой привилегированных, из которых некоторые прилагали усилия к тому, чтобы получить индивидуальный доступ к изобилию и могуществу реальной жизни.

Феодальная идея мало заботилась о своём выживании, как таковом: голод, эпидемии, массовая резня исключали миллионы существ из лучшего из миров даже слегка не коснувшись поколений образованных людей и утончённых развратников. Напротив, буржуазия обнаружила в выживании первичный материал для своих экономических интересов. Необходимость питаться и существовать материально является основополагающим мотивом для коммерции и индустрии. Отнюдь не будет преувеличением видеть в примате экономики, этой догме буржуазного духа, источник её знаменитого гуманизма. Если буржуа предпочитает человека Богу, то только потому, что первый производит и потребляет, обеспечивает спрос и предложение. Божественная вселенная, предшествующая экономической, настолько же ненавистна для него, как и полноценный человек будущего.

Подпитывая выживание, до тех пор пока оно искусственным образом не разжиреет, общество потребления пробуждает новый аппетит к жизни. Повсюду где выживание гарантировано так же, как и работа, старая защита превращается в препятствия. Борьба за выживание не только не даёт нам жить, но становясь борьбой без реальных требований она разъедает само выживание, она делает опасным то, что было смешным. Если выживание не сбросит свою кожу, оно разжиреет до такой степени, что мы задохнёмся в его шкуре.

Защита начальников утратила свой смысл с тех пор как механические заботы приспособлений теоретически положили конец потребности в рабах. С этих пор, мудро поддерживаемый террор термоядерного апофеоза стал ultima ratio правителей. Пацифизм сосуществования гарантирует их существование. Но существование властителей больше не гарантирует существование людей. Власть больше не защищает, она сама защищается от всех. Спонтанное создание человеком бесчеловечного, сегодня стало лишь бесчеловечным запретом созидать.

Каждый раз, когда откладывается полное и немедленное достижение действия, власть усиливается в своей функции великого посредника. Напротив, спонтанная поэзия направлена против любого посредничества par excellence.

Схематически, было бы обоснованным признать, что аспект «суммы ограничений», характеризующий фрагментарную власть буржуазного или советского типа, мало помалу поглощается организацией основанной на отчуждающем посредничестве. Идеологическая зачарованность заменила штык. Этот усовершенствованный способ правления также вызывает в памяти кибернетических программистов. Планируя и подавляя, в соответствии с благоразумными директивами технократических левых специалистов, мелких посредников (духовных лидеров, генералов-путчистов, сталино-франкистов и прочих детишек папаши Убу), электронный Аргус выстраивает свой абсолютизм и состояние благополучия. Но чем больше отчуждаются посредники, тем большей становится жажда непосредственного, тем больше дикая поэзия революционеров упраздняет все границы.

Власть, в своей последней стадии, достигает кульминации в союзе абстрактного и конкретного. Уже абстрактная власть подобна всё ещё гильотине. Лицо этого мира, просветлённое ей, организовано в соответствии с метафизикой реального; и достаточно нелицеприятным является вид верных философов, выполняющих свою службу в качестве технократа, социолога, специалиста всех мастей.

Чистая форма, преследующая социальное пространство является различимым ликом смерти людей. Это невроз перед некрозом, болезнь выживания распространяющаяся в той мере, в какой реальная жизнь заменяется образами, формами, объектами, в то время как отчуждённое посредничество преобразует реальную жизнь в вещь; кристаллизируя её. Это человек, или дерево, или камень... так пророчески сказал Лотреамон.

Гомбрович, отдаёт заслуженную дань уважения Форме, старой посреднице власти, сегодня числящейся в ранге славы правящих требований:В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В В «Вы никогда не могли оценить как следует и заставить понять других, какое огромное значение имеет роль Формы в нашей жизни. В самой психологии вы не смогли предоставить Форме надлежащее место. До сих пор, мы продолжаем думать, что чувства, мысли или идеи, управляют нашим поведением, в то время как Форму мы принимаем за безобидный орнамент или аксессуар. И когда вдова, следуя за гробом своего мужа, тихо плачет, мы думаем, что она плачет потому что чувствует боль своей утраты. Когда какой-нибудь инженер, врач или адвокат убивает свою жену, своих детей или друга, мы расцениваем, что его подтолкнули к убийству его кровожадные и насильственные инстинкты. Когда какой-нибудь политик выражает глупости, фанфаронство или ложь в своей публичной речи, мы говорим, что он тупица, потому что тупо разговаривает. Но, в реальности, всё дело предстоит так: человеческое существо самореализуется не в непосредственной манере, соответствующей его природе, но всегда через определённую Форму и эта Форма, этот образ существования, этот способ говорить и реагировать, происходят не из него самого, но наложены на него снаружи.

И вот этот же человек может проявить то мудрость, то тупость, быть кровожадным или ангелоподобным, глубокомысленным или нет, следуя за предоставленной ему формой и в соответствии с давлением или условиями... Когда вы сознательно противопоставите себя Форме? Когда вы перестанете отождествлять себя с тем, что определяет вас?»

В Критике философии права Гегеля, Маркс написал: «Теория становится материальной силой как только она завладевает массами. Теория способна завладеть массами, к которым она обращается ad hominem, если она продемонстрирует им ad hominem, что становится радикальной. Быть радикальным значит обратиться к корням вещей. И корнем человека является сам человек».

В общем, радикальная теория завладевает массами потому что она в первую очередь исходит из них. Будучи вместилищем спонтанной созидательности, она ставит себе целью обеспечить разрушительность этой силы. Это революционная техника на службе у поэзии. Любой анализ восстаний прошлого и настоящего, который выражается вне воли к возобновлению борьбы с большей последовательностью и эффективностью, фатальным образом оказывает услугу врагу, вставая на сторону господствующей культуры. Невозможно удачно говорить о революционных моментах не будучи готовым пережить их при ближайшей возможности. Простой критерий для проверки блуждающей и громогласной мысли планетарной левой.

Те, кто знает, как положить конец революции всегда оказываются на первом плане, чтобы объяснить её тем, кто совершил её. У них есть замечательные мотивы объяснять её и класть ей конец; можно констатировать по крайней мере это. Когда теория ускользает от кузнецов революции, она оборачивается против них. Она больше не завладевает ими, она господствует над ними, она обусловливает их. То, что люди не развили силой своего оружия, теперь развивает силу тех, кто их разоружает. Ленинизм тоже объяснил революцию ружейными залпами по матросам из Кронштадта и партизанам Махно. Идеология.

Когда руководители усваивают теорию, она превращается в их руках в идеологию, в аргументацию ad hominem против самого человека. Радикальная теория исходит от личности, существа, являющегося субъектом; она завладевает массами благодаря всему, что есть созидательного в каждом, благодаря созидательности, воле к самореализации. Напротив, идеологическое обусловливание является техническим управлением бесчеловечностью, весом вещей. Оно превращает людей в предметы, не имеющие иного значения кроме Порядка, в котором они занимают своё место. Оно собирает их для того, чтобы изолировать, превращая толпу в скопление одиночеств.

Идеология – это ложь языка; радикальная теория – это правда языка; конфликт между ними, будучи конфликтом между человеком и тайной бесчеловечностью в нём самом, предшествует преобразованию мира в человеческую реальность, так же как и его трансмутации в метафизическую реальность. Всё, что люди делают и ломают проходит через посредничество языка. Семантическая сфера является основным полем битвы, в которой противостоят друг другу воля к жизни и дух покорности.

Это неравный конфликт. Слова служат власти лучше, чем их используют люди; они служат ей вернее, чем большая часть людей, тщательнее, чем прочие виды посредничества (пространство, время, техника...). Вся трансцендентность проистекает из языка, разрабатывается в системе жестов и символов (слова, танец, ритуал, музыка, скульптура, строительство…). В тот момент, когда подвешенное, незавершённое действие, стремится к продлению в той форме, которой она стремится рано или поздно достичь, к реализации, - так же как генератор трансформирует свою механическую энергию в электроэнергию, передаваемую на расстояние километров, чтобы ещё один мотор превратил её там опять в механическую энергию – язык захватывает реальную жизнь, сковывает её, опустошает её от её субстанции, абстрагирует её. И категории готовы объявить невразумительным, нонсенсом, то, что не укладывется в их схемы, призывает к существованию-во-власти то, что лежит в нулевом состоянии, потому что у него ещё нет места в лоне Порядка. Повторение жестов признано основой идеологии.

И тем не менее, люди всё ещё пользуются словами и жестами в попытке усовершенствовать свои разорванные действия. И потому что они это делают, существует поэтический язык; язык реальной жизни, который, по моему, смешивается с радикальной теорией, с теорией завладевающей массами, становящейся материальной силой. Даже интегрированная и направленная против своей изначальной цели, поэзия рано или поздно добивается своего. «Пролетарии всех стран…», девиз, из которого вышло сталинистское государство однажды реализует общество без классов. Ни один поэтический жест никогда не приручается идеологией полностью.

Язык отклоняющий радикальные, созидательные действия, человеческие действия par excellence от их реализации становится антипоэзией, определяя лингвистическую функцию власти, её информационной науки. Эта информация является моделью фальшифого общения, общения между неистинным, неживым. Мне кажется хорошо установившимся следующий принцип: как только язык перестаёт подчиняться воле к реализации, он фальсифицирует общение; он не передаёт больше ничего кроме фальшивого обещания истины которая зовётся ложью. Но эта ложь является истиной о том, что разрушает меня, портит меня, подчиняет меня. Жесты являются также крайним пределом, от которого расходятся антагонистичные перспективы, которые делят мир и конструируют его: перспектива власти и перспектива воли к жизни. Каждое слово, каждая идея, каждый символ становится фишкой двойного значения. Некоторые из них, такие как слово «отечество» или униформа жандарма, чаще всего служат власти; но, чтобы не ошибаться, при столкновении соперничающих идеологий или их простом износе из наихудшего торгаша может получиться хороший анархист (я здесь думаю о красивом названии, выбранном Беллегаригом для своей газеты: Анархия, журнал Порядка).

Для господствующей семиологической системы, - т.е. для системы господствующих каст, - есть лишь торгашеские знаки и король, как говорит Шалтай-Балтай, платит вдвойне за те слова, которые он сам использует. Но в глубине души, нет торгаша, который не мечтал бы однажды убить короля. Будучи приговорёнными ко лжи, нам нужно научиться разбавлять её едкой правдой. Агитатор не действует иначе; он придаёт своим словам и жестам вес живой реальности, превешивающий всё остальное. Так он подрывает.

В общем и целом, борьба за язык – это борьба за свободу жить. За обращение перспективы вспять. В этой борьбе друг другу противостоят метафизические факты и реальность фактов; я хочу сказать: факты, понятые в статичной манере в системе интерпретации мира и факты понятые в их становлении, в практике, трансформирующей их.

Власть нельзя свергнуть так же как и правительство. Объединённый фронт против власти, покрывает весь диапазон повседневной жизни и вовлекает подавляющее большинство людей. Уметь жить, означает уметь не уступать ни пяди в борьбе против самоотречения. Чтобы никто не недооценивал способности власти напичкивать своих рабов словами до такой степени, что они становятся рабами её слов.

Каким оружием мы располагаем для того, чтобы гарантировать свою свободу? Мы можем назвать три вида:

1. Информация исправленная в смысле поэзии: расшифровка новостей, перевод официальных терминов («общество», становящееся в перспективе, противопоставленной власти, «рэкет» или «область иерархической власти»), ведущая в конечном итоге к составлению глоссария или энциклопедии (Дидро хорошо понял значимость этого; так же как и ситуационисты).

2. Открытый диалог, язык диалектики; слова, и все формы не-зрелищной дискуссии.

3. То, что Якоб Бёме назвал «чувственным языком» (sensualische Sprache) «потому что это ясное зеркало чувств». И автор Пути к Богу уточняет: «В чувственном языке говорят все духи, у них нет потребности в другом языке, потому что это язык природы». Если вспомнить о том, что я назвал отдыхом природы, язык о котором говорит Бёме ясно проявляется как язык спонтанности, «действия», индивидуальной и коллективной поэзии; язык расположенный на оси проекта реализации, выводящий реальную жизнь из «пещер истории». С этим же связано то, что Поль Брусс и Равашоль понимали как «пропаганду делом».

Существует молчаливое общение. Оно хорошо известно влюблённым. На этом этапе, как кажется, язык утрачивает своё значение основного посредника, мысль перестаёт отвлекать (в смысле увода нас от самих себя), слова и жесты представляются излишеством, люксом, избытком. Вспомним всю эту аффектацию, с её барочными слезами и ласками, которая представляется настолько смешной тем, кто не находится под воздействием дурмана влюблённости. Но кроме того, именно это прямое общение имел в виду Леготье, который в ответ на вопрос судьи о том, скольких анархистских сотоварищей он знал в Париже, ответил: «анархистам необязательно знать друг друга для того, чтобы думать одно и то же». Для радикальных групп способных достичь наивысшей теоретической и живой последовательности, слова иногда получают привилегию играть и заниматься любовью. Тождество эротики и общения.

Здесь я открываю скобки. Часто отмечают, что история движется вспять; проблема языка становится поверхностной, язык-игра доказывает это ещё раз. Течение барокко перелистывает всю историю мысли, играет словами и жестами с подрывным намерением нарушить семиологический порядок и Порядок вообще. Серия покушений на язык, которую открыл Жан-Пьер Бриссе и продолжили орды иконоборцев, достигла своего апогея в дадаистском взрыве. Воля к избавлению от жестов, мысли, слов, впервые совпала в 1916-м с реальным кризисом общения. Ликвидация языка, которая так часто предпринималась на уровне чистой мысли наконец-то смогла реализоваться исторически.

В эпоху, которая всё ещё сохраняла свою трансцендентальную веру в язык и в Бога, господина всей трансцендентности, сомнения относительно жестов могли привести лишь к террористической деятельности. С того момента, как кризис человеческих отношений разорвал в клочья унитарную сеть мифического общения, атака на язык перешла на революционный шаг. Очень хотелось бы сказать, в манере Гегеля, что разложение языка выбрало движение Дада для того, чтобы открыться сознанию людей. При унитарном режиме, та же самая воля к игре с жестами осталась без отклика, в определённом смысле преданная историей. Выставляя на свет фальсифицированное общение, движение Дада вышло на стадию преодоления языка, поиска поэзии. Язык мифа и язык зрелища сегодня уступают дорогу реальности, заключенной под ними: языку фактов. Этот язык, содержащий в себе критику всех способов выражения, несёт в себе свою самокритику. Бедные недо-дадаисты! Не уразумев того, что Дадаизм обязательно подразумевал это преодоление, они продолжали нудно повторять, что наши диалоги – это диалоги глухих. А это равнозначно роли жирного червя в спектакле культурного разложения.

Язык полноценного человека будет полноценным языком; возможно концом старого языка слов. Изобретать этот язык значит преобразовывать человека прямо в его бессознательном. Во фрагментарной мозаике мыслей, слов, действий, полноценность прорывается через неполноценность. Мы должны будем говорить до тех пор пока дела не позволят нам обходиться без этого.