Майкл Хардт и Антонио Негри: "Декларация. Глава I. Кризис и его формы субъективности. Секьюритизированный"

«Секьюритизированный». 

Если задумываться о той информации, которую мы все постоянно производим, можно сойти с ума. И мы понимаем, что в некоторых местах наблюдение за нами только усиливается. Чтобы пройти через охрану аэропорта, наше тело и наши вещи должны быть просканированы. Чтобы въехать в некоторые страны, с нас должны снять отпечатки пальцев и просканировать сетчатку глаза. Если ты безработный и живёшь на социальное пособие, за тобой будут наблюдать, фиксировать все твои попытки получить работу, следить за твоим прогрессом и намерениями. Система работы школ, больниц и правительственных учреждений требует регулярного проведения мероприятий по контролю, обработке и хранению полученной информации.

И не только тогда, когда это действительно необходимо. Даже просто прогуливаясь по своей улице, ты рискуешь попасть под объективы нескольких камер наблюдения, твои покупки, сделанные с помощью кредитной карточки, и Интернет-запросы скорее всего отслеживаются, а твои звонки с мобильного телефона можно с лёгкостью перехватить. Технологии безопасности за последнее время совершили большой прыжок в развитии и глубоко проникли в наше общество, наши жизни и наши тела.

Но почему мы согласны с тем, чтобы с нами обращались как с заключенными? В былые времена тюрьма, будучи отделена от общества, представляла собой институт тотального надзора, где заключенные пребывали под постоянным наблюдением, и любое их действие сразу же фиксировалось, однако сегодня тотальное наблюдение становится неотъемлемой частью жизни всего общества.  «Тюрьма, – как писал Мишель Фуко, – не начинается со своих дверей. Она начинается тогда, когда вы покидаете свой дом»[1] – если не раньше. Мы соглашаемся с этим, потому что не осознаём, что за нами наблюдают? Или потому что мы считаем, что у нас нет иного выбора? Отчасти верно и то, и другое, однако главной причиной здесь является страх. Мы соглашаемся на тюремные условия в обществе, потому что считаем, что без них будет еще опасней.  

Мы являемся не только объектами наблюдения, но также и его субъектами. Мы отзываемся на призыв к бдительности, у нас постоянно вызывают подозрение люди в метро, пассажиры в самолёте и даже наши соседи. Страхом можно оправдать и то настороженное внимание, которое мы уделяем вроде бы универсальным средствам безопасности, представляющим добровольную помощь нашим глазам.

В секьюритизированном обществе есть два типа действующих лиц: заключённые и стражники. И мы призваны играть обе роли одновременно.

«Секьюритиззированные» – это такие субъекты, которые могут жить и развиваться только при введении чрезвычайного положения, когда нормальное функционирование закона, общепринятые порядки и ограничения приостановлены всемогущей властью. Такое «состояние отклонения» («state of exception»)  является своего рода состоянием войны – сегодня в разных частях света ведутся войны как с низкой, так и с высокой интенсивностью, но везде, где идёт война, нет надежды на её завершение. Однако подобное «состояние отклонения» не стоит считать нормальным явлением человеческого общества, и не надо представлять его как сущность современного государства или конечной точки, к которой стремятся все нынешние деятели власти. Нет, «состояние отклонения» является особой формой тирании, которая, как и все остальные формы тирании, существует только благодаря нашему молчаливому согласию, нашему добровольному рабству.

Если мы говорим, что мы являемся объектом и субъектом наблюдений как заключённые и стражники в обществе тюремного типа, это не значит, что мы все находимся в одинаковой ситуации, что нет разницы между нахождением в тюрьме и свободой. За последние десятилетия количество заключённых по всему миру действительно значительно увеличилось, особенно если считать не только тех, кто заключён в традиционные тюрьмы, но также и тех, кто находится под судебным надзором, помещён в места предварительного заключения, отправлен в лагерь для беженцев или подвержен любой другой форме ограничения свободы.

Большим позором должен считаться тот факт – и многие задаются вопросом, почему это не так – что население тюрем США после достигнутого послевоенного минимума в семидесятых годах XX века выросло более чем на 500%. В процентном соотношении Соединённые Штаты Америки опережают все другие государства по количеству содержащихся в них заключённых. Даже с учётом специальных проектов строительства тюрем, разработанных за последние десятилетия, камеры всё равно остаются переполненными. Массовое увеличение числа заключенных нельзя объяснить ростом преступности в США или повышением эффективности правоохранительной деятельности. В действительности уровень преступности за это время практически не изменялся.

Позорная ситуация, связанная с увеличением числа заключенных, становится еще более драматичной, если посмотреть на неё в расовом аспекте. Латиноамериканцев содержится в тюрьмах примерно в два раза больше чем белых, а афро-американцев – почти в шесть раз. Еще больше поражает расовый дисбаланс в камерах смерти. Несложно найти соответствующую статистику[2]. К примеру, каждый из восьми афро-американцев в возрасте от 20 до 30 лет, сейчас находится в тюрьме или в заключении.  Как отмечает Мишель  Александр, число афро-американцев, находящихся под контролём в исправительных учреждениях, сейчас больше чем количество рабов в середине XIX века. Некоторые авторы воспринимают подобный расовый перекос в увеличении числа заключенных как возвращение некоторых элементов плантационной системы или же введения новой версии законов Джима Кроу[3].

Не стоит забывать, что подобная расовая дифференциация заключённых свойственна не только США. И в Европе, и в любом другом месте, если учитывать места предварительного заключения, лагеря для беженцев и любые другие тюремные учреждения, мы увидим, что темнокожие иммигранты попадают в неволю гораздо чаще.

Таким образом, «секьюритизированный» не является некой однородной формой субъективности. Более того, бесконечное количество степеней лишения свободы – ключ к функционированию «секьюритизированного» субъекта. Всегда существуют другие, кто ниже тебя, кто находится под большей степенью наблюдения и контроля, даже если разница в степени совсем незначительная.

В то же время пока расширялись тюрьмы, происходила милитаризация американского общества. Здесь больше всего удивляет то, что росло не количество солдат США, а их социальная значимость. Не так давно, в годы войны во Вьетнаме, ходили слухи, что протестующие плевали на возвращающихся солдат и называли их детоубийцами. Возможно, это и был миф, распространяемый в целях дискредитации протестующих, но он указывал на то, что солдаты и их социальные функции пользовались низким уважением. Поразительно, что всего лишь за несколько десятилетий военнослужащие снова стали объектом национальной гордости. Когда военнослужащие в форме пользуются услугами коммерческих авиалиний, они имеют преимущества при посадке, они не обязаны соблюдать очередь, но людей, находящихся там, это не смущает, более того, они обычно останавливаются и благодарят военных за их службу. В США повышение уважения к военным свидетельствует о растущей милитаризации всего общества. И всё это происходит, несмотря на неоднократные свидетельства о незаконной и аморальной деятельности военной тюремной системы, несмотря на Гуантанамо и Абу-Грейб, где распространённой практикой стало применение пыток.

Увеличение населения тюрем и рост милитаризации, во главе которых стоит американское общество, являются лишь наиболее явными и концентрированными проявлениями распространённого ныне «режима безопасности», при котором мы все можем быть интернированы и завербованы. Почему же всё это происходит сейчас? Одним из явлений, исторически соответствующих усилению «режима безопасности» и его различных форм, является господство неолиберальной стратегии в капиталистической экономике[4]. Возрастающее число «прекариата», их гибкий и мобильный режим работы требуются неолиберальной экономике для провозглашения новой стадии первоначального накопления, при которой из избыточного населения создаются новые различные слои. Если безработную и частично безработную бедноту предоставить самой себе, она может сформироваться в опасные для сил порядка классы.

Подобные меры, вроде интернирования и вербовки, для включения нас в особый «режим безопасности», играют роль того, что Маркс называл «кровавым законодательством», которое в докапиталистической Англии было адресовано бродягам  и неимущим классам. В дополнение к принуждению некогда сельского населения принять постоянные места работы в городских центрах, законодательство также устанавливало такую дисциплину, которая предписывала будущим пролетариям воспринимать наёмный труд так, как если бы он был их собственным желанием и неизбежной судьбой. Аналогично, принятие нашим обществом «режима безопасности» означает своего рода тренировку и испытание наших желаний, наших надежд и, что более важно, наших страхов. Тюрьма не только играет роль своеобразного склада для хранения избыточного населения, но кроме того она является пугающим уроком и для якобы свободного населения.

Тем временем, текущий финансовый и экономический кризис способствует появлению новых страхов. В большинстве случаев самым главным страхом является страх потери работы и как следствие дальнейшие проблемы, связанные с выживанием. Ты должен быть хорошим работником, ты должен быть предан своему работодателю, ты не должен принимать участие в забастовках, иначе тебя уволят, и ты не сможешь оплатить свои долги.

Для «секьюритизированных» страх является главной мотивацией не только при принятии своей двойственной роли, роли стражников и роли заключенных, но также и при принятии того факта, что многие другие лишены свободы даже в еще большей степени. «Секьюритизированные» живут в постоянном страхе, их пугает и наказание, и возможность появления внешних угроз. Они боятся и правящих сил, и их охранителей, но для власти более важным и эффективным является их страх перед неизвестностью, перед угрозой со стороны, то есть, универсальный общественный страх. В некотором смысле, даже те, кто находятся в тюрьмах, испытывают меньше страха, вернее, те серьёзные опасности, которым их подвергает тюремный аппарат, стражи и сокамерники, более известны и понятны, имеют свои пределы. Страх при особом «режиме безопасности» является лишь символом, в котором могут воплощаться все пугающие общество иллюзии.

Томас Джефферсон, в один из своих менее знаменитых и менее отважных моментов, находился под действием страха, когда колебался и пытался найти компромисс не только в вопросе допущения рабства в новом штате Миссури, но также и в вопросе продолжения рабства во всех Соединённых Штатах. «Мы находимся в сложной ситуации, – писал Джефферсон, – мы имеем волка, которого мы не может ни оставить у себя, ни отпустить его на волю. На одной чаше весов – справедливость, на другой – самосохранение и безопасность». «Те несправедливости, которым подвергалось не одно поколение чёрных, преобразовались у них в правомерную ярость, – рассуждает Джефферсон, – следовательно, если дать им свободу, их ярость будет способна уничтожить всё белое общество, поэтому, рабство, хоть оно и несправедливо по своей сути, необходимо оставить, чтобы держать зверя на безопасном от нас расстоянии»[5]. Нынешнее «секьюритизированное» общество работает по той же позорной логике, с тем только отличием, что волки давно на свободе, таятся в тени и постоянно выискивают угрозы. Любую несправедливость можно оправдать призрачным появлением всеобщего страха.