Структурный кризис, или почему капиталисты могут считать капитализм невыгодным

Господство капиталистических отношений в мире давно стало привычной реальностью, и то, что она может измениться, кажется почти невероятным. Может ли капитализм изжить себя и какая система в этом случае придет ему на смену?

Мой анализ основывается на двух посылках. Первая состоит в том, что капитализм — это система, а все системы имеют свой срок жизни, они не вечны. Вторая посылка заключается в том, что сказать, что капитализм — это система, значит сказать, что в ней действовал определенный ряд правил на протяжении, как мне представляется, приблизительно 500 лет ее существования, и я попытаюсь кратко сформулировать эти правила.

У систем есть срок жизни. Эту идею лаконично выразил Илья Пригожин: «Какой-то возраст есть у нас, у нашей цивилизации, у нашей Вселенной…»‌. Это означает, как мне кажется, что все системы, начиная от бесконечно малых до самых крупных, которые мы хотим познать (вселенная), включая средние по размерам исторические социальные системы, должны анализироваться с учетом того, что они состоят из трех качественно разных моментов: момента зарождения, момента функционирования в течение «нормальной» жизни (самый долгий момент), момента прекращения существования (структурный кризис). В данном анализе текущего положения современной мировой системы объяснение ее зарождения не является нашим предметом. Но два других момента ее жизни — правила функционирования капитализма на протяжении его «нормальной» жизни и модальность прекращения существования — центральные вопросы, стоящие перед нами.

Наш основной тезис состоит в том, что как только мы поймем, каковы были правила, позволившие современной мировой системе функционировать в качестве капиталистической, мы поймем, почему она сейчас находится на последней стадии структурного кризиса. Тогда мы сможем показать, как эта последняя стадия действовала и с большой вероятностью будет действовать на протяжении следующих 20–40 лет.

Каковы отличительные характеристики, неотъемлемые черты капитализма как системы, как современной мировой системы? Многие аналитики сосредоточивают свое внимание на одном институте, который считают ключевым. Это может быть наемный труд. Или производство для обмена и/или получения прибыли. Или классовая борьба между предпринимателями/капиталистами/буржуазией и наемными рабочими/неимущими пролетариями. Или «свободный» рынок. Ни одно из этих определений ключевых характеристик, по моему мнению, не выдерживает критики.

Причины просты. Наемный труд существовал на протяжении тысячелетий, не только в современном мире. Более того, в современной мировой системе существует много форм труда, которые не являются наемным трудом. Производство ради получения прибыли существовало во всем мире на протяжении тысячелетий. Но никогда до этого оно не было доминирующей реальностью какой-то исторической системы. «Свободный рынок» —это и в самом деле мантра современной мировой системы, но рынки в ней никогда не были (да и не могли быть) свободны от государственного регулирования или политических соображений. В современной мировой системе действительно имеется классовая борьба, но описание борющихся классов как буржуазии и пролетариата задает слишком узкие рамки.

На мой взгляд, чтобы историческая система считалась капиталистической, доминирующей или решающей характеристикой, должно быть настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала — накоплению капитала ради накопления еще большего капитала. Для того чтобы эта характеристика возобладала, должны быть механизмы, которые наказывают любых агентов, пытающихся действовать на основе других ценностей или с другими целями, в результате чего эти несогласные агенты рано или поздно вынуждены будут отойти от дел или хотя бы столкнутся с серьезными препятствиями на пути накопления значительных объемов капитала. Все многочисленные институты современной мировой системы заняты поддержанием бесконечного накопления капитала или, по крайней мере, испытывают на себе давление, направленное на его поддержание.

Приоритет накопления капитала ради накопления еще большего капитала кажется мне совершенно иррациональной целью. Сказать, что она иррациональна с точки зрения моего понимания материальной или субстантивной рациональности (веберовской materielle Rationalität), не значит сказать, что она не работает в том смысле, что не может поддерживать историческую систему по меньшей мере на протяжении значительного отрезка времени (веберовская формальная рациональность). Современная мировая система существовала на протяжении примерно 500 лет и с точки зрения ее ведущего принципа бесконечного накопления капитала была необыкновенно успешной. Однако, как мы утверждаем, на сегодня ее способность функционировать на такой основе оказалась почти исчерпана.

Капитализм на этапе «нормального» функционирования

Как капитализм работал на практике? Все системы испытывают колебания. Иными словами, машинерия системы постоянно отклоняется от точки равновесия. Пример, хорошо знакомый большинству людей, — физиология тела человека. Мы вдыхаем и выдыхаем. Мы нуждаемся в том, чтобы вдыхать и выдыхать. Тем не менее и внутри тела человека, и внутри современной мировой системы есть механизмы, возвращающие систему в равновесие, подвижное равновесие, безусловно, но все-таки равновесие. То, что кажется моментом «нормального» функционирования системы, — это на самом деле период, когда импульс к возвращению в равновесие сильнее любого импульса к выходу из него.

В современной мировой системе есть множество таких механизмов. Два самых важных из них (важных в том смысле, что они являются определяющими для исторического развития системы) — то, что я буду называть циклами Кондратьева, и циклы гегемонов. Вот как работают эти механизмы.

Циклы Кондратьева: для того чтобы накопить некоторое количество капитала, производителям требуется квазимонополия. Только если она у них есть, они могут продавать свои продукты по ценам, существенно превышающим производственные затраты. В системе с реальной конкуренцией не может быть прибыли. Реальная прибыль требует ограничения свободного рынка, то есть квазимонополии.

Однако квазимонополия может быть установлена только при двух условиях: 1) продукт — это инновация, для которой существует (или может быть индуцировано) достаточно большое число покупателей, готовых ее приобретать; 2) одно или несколько могущественных государств готовы использовать свою власть для того, чтобы помешать выходу на рынок других производителей (или хотя бы ограничить его). Короче говоря, квазимонополии могут существовать, только если рынок не «свободен» от участия государства.

Мы стали называть такие квазимонополизированные продукты «ведущими продуктами». «Ведущие» они в том смысле, что определяют большую долю экономической деятельности мировой системы — сами по себе и через связи с поставщиками и заказчиками. Как только устанавливаются такие квазимонополии, за ними следует экспансия «роста» во всей мировой экономике, и эти времена воспринимаются всеми как время «процветания». Это обычно периоды высокого уровня глобальной занятости благодаря потребности в рабочей силе, которую испытывают как производители, имеющие квазимонополию, так и их поставщики и заказчики, и благодаря потребительским расходам занятой рабочей силы. И хотя некоторые части мировой системы и некоторые группы внутри нее, несомненно, успешнее других, для большинства людей и групп этот период всеобщего роста производства —ситуация, в которой «волна поднимает все лодки».

Государство может сделать многое для того, чтобы создать и сохранить такую квазимонополию. Оно может реализовать ее юридическим путем, через систему патентов или другие формы защиты так называемой интеллектуальной собственности. Может предложить прямую помощь квазимонополизированной отрасли, особенно в области научных исследований и разработок. Может стать основным покупателем, часто по завышенным ценам. Государство может использовать свою геополитическую силу, чтобы попытаться предотвратить нарушение такой квазимонополии гипотетическими производителями из других стран.

Преимущества квазимонополии не длятся вечно. Системная проблема для производителей состоит в том,что со временем подобные квазимонополии становятся самоликвидирующимися. Причина, опять-таки, проста. Если такие квазимонополии столь прибыльны, очевидно, что другие производители приложат все усилия к тому, чтобы тоже пробиться на этот рынок и получить свою часть прибылей. Есть много способов это сделать. Если в основе квазимонополии лежит какая-то современная технология, которая держится в секрете, они могут попытаться ее украсть или изобрести дубликат. Если им не дает выйти на рынок геополитическая сила страны, под защитой которой находится квазимонополия, производители могут попытаться привлечь альтернативную геополитическую силу, чтобы ей противостоять. Они также могут мобилизовать антимонопольные чувства в стране, обеспечивающей монополию.

Кроме того, если кто-то контролирует квазимонополию, самая насущная его забота — избежать перебоев в работе, потому что они ведут к массированным потерям капитала, которые становятся невосполнимыми, если только другие представители олигополии не испытывают перебои в тот же самый момент. Это дает рабочим важное оружие в нескончаемом стремлении к улучшению условий. В таких ситуациях производители впоследствии часто приходят к выводу, что уступки рабочим обходятся дешевле, чем перебои в работе. Со временем, однако, это ведет к ползучему росту затрат на рабочую силу, сокращающему общую долю прибыли.

Так или иначе, другие потенциальные производители могут постепенно свести на нет способность производителей ведущих продуктов поддерживать свою квазимонополию. До сих пор на это уходило в среднем 25–30 лет. Но сколь бы продолжительной ни была защита ведущей отрасли, рано или поздно наступает момент, когда квазимонополия оказывается в значительной мере нарушена. И это нарушение несет с собой, как и предсказывали глашатаи капитализма, снижение цен. Снижение цен может быть благотворно для покупателей, но оно, разумеется, негативно отражается на продавцах. То, что некогда было прибыльным ведущим продуктом, стало более состязательным, гораздо менее прибыльным продуктом на мировой арене.

Что могут сделать производители? Один вариант действий — поступиться преимуществом низких трансакционных затрат в обмен на более низкие производственные затраты. Это обычно влечет за собой перенос основного производства из одного или нескольких «ключевых» мест в другие части мировой системы, где стоимость труда «исторически» ниже.

Люди в этих новых местах производства могут воспринимать такой выход на ядро мирового производства как национальное «развитие» и приветствовать его. Но правильнее рассматривать это как просачивание вниз некогда (но не теперь) суперприбыльных отраслей.

Перемещение отрасли — это только один из возможных ответов на изменение ситуации. Производители в некогда ведущих отраслях могут попытаться сохранить некоторую часть этого производства в странах, где оно исторически располагалось, посредством специализации на нишевом субпродукте, таком, который не так легко быстро воспроизвести где-то еще. Они также могут вступить в переговоры со своей рабочей силой, чтобы добиться снижения оплаты труда (во всех ее многочисленных формах), угрожая перспективой дальнейшего перемещения отрасли и тем самым ростом безработицы в предшествующем месте. В целом способность трудящихся защищать преимущества, завоеванные в период экспансии мировой экономики, серьезным образом подрывается ростом конкуренции на мировом рынке.

Производители также могут частично или полностью вывести свои поиски капитала из производственной (или даже коммерческой) сферы и сконцентрироваться на прибылях в финансовом секторе. Сегодня мы говорим о «финансиализации» так, как будто это изобретение 1970‑х годов. Но на самом деле это очень давняя практика во всех Б-фазах Кондратьева. Как показал Бродель, по-настоящему успешными капиталистами всегда были те, кто отвергал «специализацию» на промышленности, коммерции или финансах, предпочитая быть универсалами, маневрирующими между этими процессами в зависимости от того, что диктуют имеющиеся возможности.

Как зарабатывают деньги в финансовом секторе? Базовый механизм — одалживать деньги, которые должны возвращаться с процентами. Самые прибыльные долги для кредиторов возникают тогда, когда заемщик занимает слишком много и потому может выплатить только проценты, но не капитал. Это ведет к рекуррентному и непрерывно растущему доходу для кредитора до тех пор, пока заемщик не становится банкротом.

Подобный механизм финансового займа не создает новой реальной ценности, он не создает даже нового капитала. Он в основном перераспределяет существующий капитал. Он также требует того, чтобы возникали все новые круги заемщиков, которые могли бы замещать обанкротившихся, чтобы тем самым поддерживать приток кредитования и задолженности. Эти финансовые процессы могут быть очень прибыльными для тех, кто находится на стороне кредитования в этом уравнении.

Цепочка «кредитование–задолженность», однако, имеет один недостаток с точки зрения «нормального» функционирования капиталистической системы. В конечном итоге она истощает весь действительный спрос на любое производство. Это одновременно и экономическая, и политическая угроза для системы, которая в этой связи нуждается в возвращении в равновесие, то есть в возвращении к ситуации, в которой капитал накапливается в первую очередь посредством нового производства. Шумпетер очень ясно показал, как это экономически происходит. Изобретение преобразуется в инновацию, которая приводит к появлению нового ведущего продукта, который дает возможность возобновиться экспансии мировой экономики.

Политика такого преобразования была предметом множества споров. Она, по-видимому, требует усиления позиции трудящихся классов в классовой борьбе. Она может потребовать со стороны некоторой части производящих классов готовности допустить усиление позиций трудовых слоев — пожертвовать краткосрочными индивидуальными прибылями в интересах долгосрочных коллективных прибылей всего класса.

Этот паттерн экспансии и сокращения капитализма возможен только потому, что капитализм — система, не располагающаяся в границах одного государства, но удобным образом встроенная в мировую систему, которая по определению больше любого отдельного государства. Если бы эти процессы происходили в одном государстве, то ничего бы не могло помешать обладателям государственной власти присвоить себе прибавочную стоимость, что лишило бы (или по крайней мере значительно сократило бы) предпринимателей стимула заниматься разработкой новых продуктов. С другой стороны, если бы в сфере рынка не было вообще никаких государств, то не было бы и способа получить квазимонополию. Только если капиталисты располагаются в «мировой экономике» — такой, которая включает множество государств, — предприниматели могут заниматься бесконечным накоплением капитала.

Это объясняет, почему у нас есть так называемые циклы гегемонов, значительно более длинные, чем циклы Кондратьева. Под гегемонией в мировой экономике понимается способность одного государства навязывать ряд правил всем остальным государствам, в результате чего в мировой системе поддерживается относительный порядок. На важности «относительного» порядка настаивал в своих теориях Шумпетер. Беспорядки —внешние и внутренние (гражданские) войны, мафиозный рэкет, обширная коррупция среди чиновников и институтов, ползучая мелкая преступность — прибыльны для небольших секторов мирового населения. Но они мешают глобальному стремлению к максимизации накопления капитала. Действительно, они несут с собой разрушение большей части инфраструктуры, необходимой для поддержания и экспансии капиталистического накопления.

Отсюда следует, что навязывание относительного порядка державой-гегемоном благоприятствует «нормальному» функционированию капиталистической системы в целом. Еще больше оно выгодно для самой державы-гегемона — ее государства, предпринимателей и обычных граждан. Есть основания усомниться в том, что выгоды для системы в целом (и для державы-гегемона) также несут за собой выгоды для других государств и их предпринимателей и граждан. В этом состоит конфликт, а также объяснение того, почему достичь и сохранить такую гегемонию так трудно и почему это так редко случается.

Закономерность циклов-гегемонов до сих пор была такова, что после очень деструктивной «тридцатилетней войны» между двумя державами, которые находились в наиболее выгодном положении, чтобы стремиться к господству в мировой системе, одна одерживает решающую победу. В этот момент одно государство в рамках своих экономических процессов получает значительное преимущество одновременно во всех трех формах экономической деятельности — производстве, коммерции и финансах. Такое государство в дальнейшем получает в результате наличия сильной экономической базы и успешной победы в предшествующей войне значительное военное преимущество. И в довершении к своему общему положению оно утверждает культурное господство, включая определяющий вариант геокультуры (концепция гегемонии Грамши).

Обладая превосходством во всех сферах мировой системы, оно может добиваться своих целей и навязывать свою волю в большинстве случае и самыми разными способами. Мы можем рассматривать это как квазимонополию геополитической власти. В начале эта гегемония действительно создает относительный порядок в мировой системе и относительную стабильность. Проблема здесь, как и в случае квазимонополии ведущей отрасли, в том, что квазимонополии геополитической власти являются самоликвидирующимися по нескольким причинам.

Во-первых, в ситуации относительной стабильности всегда есть проигравшие. Они начинают бунтовать в разных формах. Чтобы не дать их бунту распространиться, держава-гегемон может заняться их подавлением, даже перейти к военным действиям. Репрессивные действия часто могут быть весьма успешны в непосредственной перспективе. Но использование силы всегда несет с собой два негативных последствия. Военные действия часто не достигают полного успеха, тем самым накладывая определенные ограничения на репрессивную власть державы-гегемона. В будущем это может вдохновить на новые проявления непокорности.

Во-вторых, применение репрессивной силы дорого обходится армии и другим институтам державы-гегемона. Людские потери (смерть и разрушенные жизни) постоянно растут. Постепенно начинают аккумулировать и финансовые затраты. Медленно, но верно это подрывает народную поддержку этих действий по мере того, как у населения складывается более ясная картина приобретений (обычно несоизмеримо высоких для одной подгруппы населения державы-гегемона) и потерь (обычно касающихся более широкой подгруппы). В результате державы-гегемоны начинают чувствовать внутренние ограничения своей способности навязывать мировой порядок.

В-третьих, другие государства, сильно отстававшие от державы-гегемона в геополитической силе в начале периода гегемонии, постепенно восстанавливаются и начинают претендовать на более важную геополитическую роль. Мировая система начинает сдвигаться от ситуации неоспоримой гегемонии к ситуации равновесия власти. Поскольку это циклический процесс, другие тоже могут начать стремиться к тому, чтобы стать следующей державой-гегемоном. Но это сложный и напряженный процесс, объясняющий, почему циклы гегемонов гораздо длиннее циклов Кондратьева‌. Вследствие всего этого держава-гегемон начинает медленно приходить в упадок.

Осталось подчеркнуть один последний элемент в этом описании текущих процессов в современной мировой системе. И циклы Кондратьева, и циклы гегемонов — это циклы. Но они никогда не бывают идеальными циклами, потому что никогда не возвращаются в конце к исходной точке. Это происходит из-за того, что А-фазы этих двух циклов предполагают рост — реальной стоимости, географического охвата, глубины проникновения товарных отношений. На Б-фазе никогда не бывает возможности искоренить этот рост полностью. Скорее, возврат к равновесию, который представляет собой Б-фаза, будет в лучшем случае частичной регрессией системы, которую, возможно, следует описывать как «стагнацию» системы, а не как полную ее регрессию к предшествующим позициям, какими бы критериями мы ее ни измеряли. Мы можем представить это как инерционный эффект, два шага вперед и один шаг назад. Так, циклические ритмы исторической системы создают подвижное равновесие, преобразующееся в долговременные тренды вверх ее кривых. Если мы представим этот процесс на графике, где по оси ординат будет откладываться процент какого-то явления, а по оси абсцисс — время, мы получим кривые, которые медленно движутся к асимптотам (100% того, что откладывается по оси ординат). По мере приближения к этим асимптотам система неуклонно сдвигается в сторону от равновесия, потому что асимптоту пересечь невозможно. По-видимому, как только эти кривые достигают точки приблизительно 80%, система начинает быстрые и многократные колебания, становится «хаотичной» и разветвляется.

Мы можем сказать, что это точка, в которой система пришла к началу своего структурного кризиса. Теперь мы попытаемся привести конкретные доказательства того, как это происходило с нашей собственной исторической системой.

Современная мировая система с 1945 года по приблизительно 1970 год

В последней раз большая борьба за гегемонию шла между Германией и Соединенными Штатами. Ее начало можно приурочить к приблизительно к 1873 году, а ее кульминацией можно считать «тридцатилетнюю войну» (1914–1945). После «безоговорочной капитуляции» Германии в 1945 году Соединенные Штаты стали очевидным и признанным победителем в этой борьбе.

Соединенные Штаты вышли из того, что мы называем Второй мировой войной, будучи наделенными невероятной экономической мощью. Их экономические возможности и конкурентоспособность были очень высоки, еще когда началась война. Война укрепила эту их сильную сторону двумя путями. С одной стороны, материальной базе всех остальных индустриальных держав в мировой системе — от Великобритании и европейских стран до Союза Советских Социалистических Республик (СССР) и Японии — был нанесен тяжелый ущерб. Вдобавок из-за перебоев в сельскохозяйственном производстве в военное время большинство из этих стран страдало вследствие серьезной нехватки продовольствия в период непосредственно после войны. С другой стороны, Соединенные Штаты, защищенные от физического ущерба, имели возможность далее развивать свою промышленную и сельскохозяйственную базу во время войны. Не только побежденные страны «оси», но даже военные союзники США обратились к ним за помощью и поддержкой в ходе восстановления.

Мы можем измерить степень исходного преимущества очень простым способом. В любом крупном секторе производства в течение первых десяти-пятнадцати лет после 1945 года Соединенные Штаты были способны продавать продукцию во все остальные промышленно развитые страны по более низкой стоимости (включая транспортные расходы), чем местные производители.

Единственной сферой, в которой у Соединенных Штатов не было чрезмерного преимущества, была военная сфера. У Советского Союза были очень мощные военные силы, и его войска оккупировали большой сегмент территории Восточной и Центральной Европы и Северо-Восточной Азии (Маньчжурия и Внутренняя Монголия в Китае, северная половина Кореи и Южный Сахалин и Курильские острова в Японии). Да, с 1945 года США располагали ядерным оружием, но даже это преимущество исчезло к 1949 году.

В результате, если США собирались играть роль державы-гегемона, им было необходимо каким-то образом договориться с Советским Союзом и нейтрализовать его военную мощь. Это было особенно важно, поскольку внутреннее политическое давление в Соединенных Штатах вело к относительно быстрой демобилизации ее наземных сил по всему миру.

Я утверждаю, что все последующее было молчаливой «сделкой» между Соединенными Штатами и Советским Союзом, которому мы дали метафорическое название «Ялта». Как мне представляется, эта сделка имела три компонента. Первым было то, что мир де-факто был поделен на две сферы влияния, более или менее совпадавшие с границами размещения вооруженных сил обеих стран в конце войны. Был советский блок, который стал считаться идущим от границы по Одеру-Нейсе до 38‑й параллели в Корее (включая материковый Китай после окончательного разгрома Гоминьдана силами китайской компартии в 1949 году) .

США и Советский союз фактически договорились не нарушать первичное (по сути дела, эксклюзивное) право каждого решать вопросы внутри своей сферы. Важнейшим элементом этого соглашения де-факто был отказ от попыток изменить сложившиеся границы военными (или даже политическими) средствами. После 1949 года это соглашение укрепилось за счет концепции «взаимно гарантированного уничтожения», основанной на том, что обе державы имели достаточное количество ядерной силы, чтобы ответить на любую атаку и уничтожить противника.

Второй частью молчаливого соглашения было де-факто экономическое разъединение двух зон. Соединенные Штаты не будут предлагать помощь в восстановлении странам советского блока. Их помощь будет ограничиваться своей собственной зоной — план Маршалла в Западной Европе, сопоставимая помощь Южной Корее и Тайваню в Восточной Азии. Американская помощь своим союзникам не была просто альтруистической филантропией. Америке нужны были покупатели для ее процветающей промышленности, и восстановление экономики союзников сделало из них хороших клиентов, равно как и верных политических сателлитов. Советский Союз в свою очередь развивал собственные региональные экономические структуры, которые усиливали автаркийный характер советской зоны.

Третья часть «сделки» заключалась в том, чтобы отрицать, что сделка имела место. Каждая сторона очень громко заявляла на своем собственном языке, что она ведет тотальную идеологическую борьбу с другой стороной. Мы стали называть это «холодной войной». Заметим, однако, что до самого конца эта война была и оставалась именно «холодной» войной. Целью очень громкой риторики, на самом деле, была не трансформация другого, по крайней мере, не ранее того далекого момента, когда он сам каким-то образом рухнет. В этом смысле ни одна из сторон не пыталась в обозримом будущем «выиграть» войну. Каждая из сторон скорее стремилась обязать своих сателлитов (которых эвфемистически называли «союзниками») очень строго соблюдать политическую линию, которую диктовали две сверхдержавы. Ни одна из сторон не стала бы ощутимым образом поддерживать несогласные силы внутри противоположного лагеря, потому что это могло привести к отмене первоначальной договоренности о военном статус-кво между двумя сверхдержавами.

Как только военный статус-кво был достигнут, США могли перейти к осуществлению своего общего политического и культурного господства в мировой системе — с их автоматическим большинством в ООН и прочих многочисленных транснациональных институтах. Единственное исключение было только в одном органе, который контролировал военные вопросы, — Совете Безопасности ООН, где право вето каждой из сторон обеспечивало военный статус-кво.

Эта договоренность поначалу работала очень хорошо. А потом начал сказываться самоликвидирующийся характер геополитической квазимонополии. Двумя наиболее значимыми геополитическими изменениями за два десятилетия после 1946 года были волнения в третьем мире и экономическое восстановление Запад-ной Европы и Японии.

Страны, которые тогда назывались «странами третьего мира» (и что мы позднее стали называть «Югом»), мало что получали от геополитического статус-кво, который две сверхдержавы пытались навязать миру. Некоторые из них стали выступать против этих договоренностей. Китайская коммунистическая партия отказалась заключать сделку с Гоминьданом, как того хотел Советский Союз. Вместо этого она разгромила Гоминьдан и захватила государственную власть. Вьетминь и Вьетконг пошли своим собственным путем, нанеся поражения и Франции, и Америке. Фидель Кастро и его партизаны пришли к власти и чуть не разрушили равновесие в 1962 году. Алжирцы продолжали бороться за независимость к неудовольствию (по крайней мере, первоначальному) Французской коммунистической партии. А Нассер успешно взял под контроль Суэцкий канал.

Ни Соединенным Штатам, ни Советскому Союзу эта неразбериха была не нужна. Каждая из держав приспосабливалась к этой реальности сходным образом. Поначалу каждая держава настаивала на насильственном выборе стороны в холодной войне, полагая, согласно знаменитой фразе тогдашнего Госсекретаря США Джона Фостера Даллеса, что «нейтралитета не бывает». Но позднее обе стороны почувствовали необходимость смягчить свои позиции и попытаться переманить тех, кто стремился сохранять нейтралитет. В ходе этого процесса Советский Союз «потерял» Китай. А Соединенные Штаты заплатили очень высокую экономическую и политическую цену за войну во Вьетнаме.

Другое изменение, повлиявшее на Соединенные Штаты больше, чем на Советский Союз, может считаться политическими последствиями экономического восстановления в самом разгаре невероятно экспансивной А-фазы кондратьевского цикла, которая преобладала в тот момент. К началу 1960‑х годов США могли продавать (например) автомобили в Германии и Японии дешевле, чем местные производители. На самом деле происходило обратное. Немецкие и японские автомобили успешно выходили на американский рынок.

Новая экономическая сила недавних сателлитов США превратила их в настоящих конкурентов на мировом рынке. К концу 1960‑х годов Соединенные Штаты больше не имели значительного преимущества перед своими основными союзниками в сфере мирового производства или даже в транснациональной торговле. Основа геополитической гегемонии начала разрушаться.

После 1945 года мировая система переживала крупнейшую (на тот момент) экспансию в накоплении капитала, какую она только знала с момента зарождения современной мировой системы в XVI веке. После 1945 года мировая система также переживала крупнейшую (на тот момент) экспансию геополитической власти в период гегемонии США, какую она только знала со времени зарождения современной мировой системы. Два этих цикла были одновременными и достигли точки самоликвидации более или менее одновременно. За величайшими взлетами следуют величайшие падения. В ходе этого процесса мировая система очень сильно отклонилась от равновесия как историческая система. Ее восстановительные механизмы, по-видимому, были перегружены и разрушились. Она входила в структурный кризис.

Структурный кризис приблизительно с 1970 года до…?

Было два ключевых изменения, поспособствовавших этому структурному кризису. Одно изменение было связано с долгосрочными тенденциями мировой экономики, которые теперь чрезвычайно затрудняли неограниченное накопление капиталистами капитала. Второе — с окончанием господства в геокультуре либералов-центристов, подрывавших политическую стабильность мировой системы. Позвольте мне рассмотреть оба этих изменения по порядку.

Долгосрочные структурные тренды

Каким образом кому-то удается бесконечно накапливать капитал при капиталистической системе? Основной, хотя и не единственный метод — накопление посредством производства, в котором предприниматель-производитель забирает разницу между стоимостью производства товара и ценой, по которой он может его продать. Чем ниже стоимость и выше цена продажи, тем больше прибылей получают и могут реинвестировать предприниматели.

Но каким образом может быть максимизирована разница между затратами и отпускными ценами? Здесь есть два необходимых элемента. Чтобы максимизировать отпускные цены, должна быть квазимонополия, которую мы уже обсуждали. Теперь нам необходимо обсудить, как можно в дополнение к этому минимизировать затраты. Мы начнем с того факта, что в любом производственном процессе всегда есть три общих вида затрат. Это стоимость персонала, стоимость средств производства и налоги.

Есть три разных уровня персонала, за который производитель/собственник должен платить: неквалифицированная и полуквалифицированная рабочая сила, квалифицированные рабочие и административные кадры, топ-менеджеры. Стоимость наименее квалифицированной рабочей силы имеет тенденцию расти во время А-фазы, поскольку через те или иные профсоюзные действия она выдвигает коллективные требования к работодателю. На А-фазе работодатели могут идти на уступки наименее квалифицированному персоналу, потому что остановки и замедление производства может обойтись дороже, чем повышение заработной платы. В конечном счете эти затраты становятся слишком высокими для работодателей, особенно в ведущих отраслях.

Исторически для работодателей решением был «побег производства», то есть его перенос в зону с «исторически» более низкой оплатой труда во время Б-фазы. Там, где рабочие нанимаются из мест (обычно сельских), в которых их реальный доход даже ниже, чем предлагаемый новыми (обычно городскими) производственными мощностями, это кажется беспроигрышной ситуацией и для рабочего, и для работодателя. Через некоторое время, однако, перемещенные рабочие начинают лучше разбираться в своем положении и осознают, что в мировом масштабе у них низкий уровень оплаты труда. Они начинают включаться в профсоюзное движение. И рано или поздно работодатель узнает, что в результате затраты снова слишком выросли. Решение — новый переезд.

Переезды дорогостоящи, но эффективны. Во всем мире, впрочем, есть инерционный эффект. Сокращения никогда полностью не устраняют приращения. На протяжении более 500 лет этот повторяющийся процесс практически исчерпал места, в которые можно переехать. Показатель этого — степень исчезновения сельских поселений в мировой системе, поразительным образом выросшая за последние пятьдесят лет и, кажется, не сбавляющая темпов.

Увеличение затрат на административные кадры — результат действия двух разных соображений. Одно — постоянно растущий масштаб производственных единиц, требующий увеличения числа промежуточного персонала для координирования. Второе соображение — то, что политические риски, связанные с объединением в профсоюзы относительно низкоквалифицированного персонала, компенсируются созданием крупного промежуточного слоя, который может быть одновременно и союзником для правящего слоя, и моделью возможного карьерного роста для неквалифицированного большинства, которая сглаживает политическую мобилизацию. Заработная плата этой группы существенно увеличивает общие расходы на персонал.

Увеличение расходов на топ-менеджеров является прямым результатом увеличения сложности предпринимательских структур — знаменитого разделения собственности и контроля. Это позволяет топ-менеджерам присваивать все большую долю доходов фирмы в виде ренты, тем самым сокращается доля, которая идет «собственникам» (акционерам) в качестве прибыли или в фирму для реинвестирования. Доходы топ-менеджеров невероятно выросли за последнее несколько десятилетий.

Затраты на средства производства росли по аналогичным причинам. Капиталисты стремились вывести вовне как можно больше затрат. Это изящный способ сказать, что они не полностью оплачивали используемые ресурсы. Три главных вида экстернализируемых затрат — вывоз токсичных отходов, возобновление источников сырья и создание необходимой инфраструктуры для транспорта и коммуникации. На протяжении большей части истории современной мировой системы считалось нормальным экстернализовать подобные затраты. Это редко вызывало озабоченность политической власти.

Во-первых, за последние несколько десятилетий политическая атмосфера радикально изменилась. Изменение климата — широко обсуждаемый вопрос, способствовавший возникновению большого спроса на «зеленые» и «органические» продукты. Экстернализация отныне не воспринимается как нечто «нормальное». У новых политических дебатов по поводу токсичных отходов есть довольно простое объяснение. В мире по большей части закончились места, находящиеся в общественном пользовании, в которые можно сбрасывать эти отходы. По своим последствиям это равносильно окончательной урбанизации всех работников из сельской местности, исчерпанию новых групп низкооплачиваемых работников. Воздействие токсичных отходов на здоровье общества стало сильным и очевидным. Это вызвало рост социальных движений, требующих очищения окружающей среды и контроля за ней.

Во-вторых, общественная озабоченность возобновлением ресурсов, еще одна новая политическая реалия, в значительной мере является следствием резкого роста мирового населения. Мир внезапно открыл для себя нехватку множества видов активов, которая уже существует или которая даст о себе знать в будущем: источников энергии, воды, лесов, рыбы и мяса. Идут дебаты о том, что кому принадлежит, кто что использует, для каких целей используются ресурсы и кто за это платит.

В-третьих, капитализм как система требует значительной инфраструктуры. Продукты, произведенные на продажу на мировом рынке, нужно перевозить. Коммуникация — ключевой элемент в торговле. Транспорт и коммуникация сегодня гораздо эффективнее и гораздо, гораздо быстрее. Но это также означает, что затраты значительно увеличились. Кто платит за все это? В прошлом производители, больше всех пользовавшиеся инфраструктурой, платили лишь за малую ее часть. За все остальное платило общество.

Сегодня есть сильный политический спрос на то, чтобы государство взяло на себя новую, прямую роль в обеспечении уничтожения токсичных отходов, возобновления ресурсов и дальнейшего расширения инфраструктуры. Вдобавок нет смысла этого делать, если останутся в неприкосновенности причины негативных реалий. Это означает, что правительствам придется настаивать на большей интернализации затрат предпринимателями. Возросшие налоги, а еще в большей степени требования интернализации этих затрат сильно скажутся на доле прибыли предприятий — этот тезис постоянно выдвигают производители.

Наконец, налогообложение во всех его формах росло на протяжении всего исторического существования современной мировой системы. Многочисленные политические уровни управления требуют налоговых поступлений как для того, чтобы платить персоналу, так и для оплаты расширенного круга услуг, которые, как ожидается, должно предоставлять государство. Кроме того, наблюдается экспансия того, что можно было бы назвать «частным налогообложением» — коррупции государственных чиновников и хищнических требований организованной преступности. Частное налогообложение обходится предпринимателю так же дорого, как и государственное. Поскольку размеры государственных структур значительно выросли, в особенности за последние пятьдесят лет, количество людей, которым надо давать взятки, увеличилось. А по мере роста мировой экономической деятельности расширились возможности и для деятельности мафии.

Тем не менее крупнейшим источником роста налогов стала политическая борьба антисистемных мировых движений. Их требования за последние два столетия привели к демократизации мировой политики. В программу народных движений входило главным образом получение трех базовых гарантий для граждан —образования, медицинского обеспечения и пожизненного получения доходов. Требования по каждому пункту неуклонно росли на протяжении предыдущих 200 лет двумя путями: через требование уровня услуг и соответствующие расходы; в географических местах, где эти требования выдвигались. Эти расходы — то, что мы называем «государством всеобщего благосостояния», —форма, которая теперь является частью политической жизни практически каждого правительства в мире, даже если уровень того, что предлагается, варьирует главным образом в зависимости от уровня богатства страны.

Мы можем это резюмировать, сказав, что три базовых вида производственных затрат постоянно росли и теперь так близко подошли к своим асимптотам, что система не может вернуться в равновесие при помощи многочисленных механизмов, использовавшихся в течение 500 лет. У производителей, по-видимому, закончились возможности добиваться бесконечного накопления капитала.

Крупная геокультурная перемена

Сокращение прибыли у капиталистических производителей было дополнено колоссальной культурной переменой. Это конец господства центристского либерализма в геокультуре, ставший смыслом и последствием мировой революции 1968 года. История мировой революции 1968 года — это по большей части история антисистемных движений в современной мировой системе: их зарождения, стратегии, истории до 1968 года, их важности для политического функционирования современной мировой системы.

В XIX веке «старые левые», как их стали называть во время мировой революции 1968 года, состояли преимущественно из двух разновидностей мировых социалистических движений — коммунистов и социал-демократов плюс национально-освободительные движения. Эти движения росли медленно и с большими усилиями, преимущественно в последней трети XIX века и в первой половине XX. Длительное время они были слабы и маргинальны в политическом отношении. А затем в период 1945–1968 годов они довольно быстро укрепились, опять-таки, почти во всех частях мировой системы.

Тот факт, что они должны были достичь такой силы именно в период необыкновенно экспансивной А-фазы по Кондратьеву и кульминации американской гегемонии, кажется в какой-то степени контринтуитивным. Я, однако, не думаю, что это было случайностью. Напомню о моем тезисе, что капиталисты очень не хотят перебоев в производственном процессе (забастовок, торможения, саботажа), когда мировая экономика процветает, в особенности те из них, кто вовлечен в самые прибыльные процессы, в ведущие отрасли. Учитывая, что экспансия в это время была исключительно прибыльной, производители были готовы идти на значительные уступки по заработной плате своих рабочих, полагая, что эти уступки обойдутся им дешевле, чем потеря прибыли из-за перебоев. Разумеется, это означало среднесрочный рост производственных затрат, которые станут основным фактором упадка квазимонополий в конце1960‑х годов. Но большинство предпринимателей тогда, как и всегда, рассматривали свои интересы только в свете краткосрочных прибылей, чувствуя, что они не в состоянии предсказать или контролировать то, что может случиться хотя бы через три года.

Держава-гегемон размышляла о своих интересах приблизительно в тех категориях. Ее первоочередной заботой было поддержание относительной стабильности на геополитической арене. Деятельность по подавлению антисистемных движений на мировой арене казалась слишком затратной. Там, где это было возможно (а возможно было не всегда), Соединенные Штаты выступали за «деколонизацию», о которой можно было договориться, установив режим, который предположительно будет более «умеренным» в своей будущей политике. В результате в очень большой части Азии, Африки и Карибского региона к власти пришли националистические/национальные освободительные движения.

В больших внутренних дебатах в конце XIX века —марксисты против анархистов в социальных движениях промышленно развитых стран, политический национализм против культурного в антиколониальных движениях — марксисты и политические националисты утверждали, что единственно верная программа —так называемая стратегия двух шагов: сначала захватить государственную власть, затем менять мир. К 1945 году марксисты и политические националисты явно одержали верх в дебатах внутри движений и контролировали большую часть организаций‌.

Это относительно терпимое отношение со стороны мегакорпораций и державы-гегемона привело к тому, что к середине 1960‑х движения «старых левых» почти повсюду достигли своей исторической цели завоевания власти. Коммунистические партии были у власти в одной трети мира, которая тогда называлась социалистическим блоком. Социал-демократические партии сменяли друг друга у власти в большей части другой трети мира — в панъевропейской его части‌. А к 1968 году националистические и национально-освободительные движения пришли к власти почти во всех колониальных странах‌.

Какими бы «умеренными» не казались многие из этих движений, когда они только оказались у власти, по всей мировой системе в тот момент прокатилась ощутимая волна победоносных настроений, которую вызвали все эти движения. Они чувствовали и громко заявляли о том, что будущее за ними, что история на их стороне. А власть имущие боялись, что эти заявления окажутся пророческими. Они боялись худшего. Во всяком случае, те, кто участвовал в мировой революции 1968 года, не согласились с этим. Они считали приход к власти «старых левых» не победой, а предательством. По сути дела они говорили: может, вы и находитесь у власти (первый шаг), но вы вовсе не изменили мир (второй шаг).

Если прислушаться к риторике участников общемировой революции 1968 года и опустить местные реалии (которые, конечно, различаются по странам), есть три темы, которые, кажется, красной нитью проходят через анализ тех, кто был участником этих многочисленных бунтов, независимо от того, где они проходили — в социалистическом блоке, в панъевропейском мире или в третьем мире.

Первая тема касалась гегемонии. США не считались гарантом мирового порядка; на них смотрели как на властелина-империалиста, который, однако, переоценил свои силы и стал уязвимым. Вьетнамская война тогда была в самом разгаре, и операция «Тет» в феврале 1968 года считалась предвестником конца американских военных действий. Но это было не так. Революционеры обвиняли Советский Союз в сговоре с гегемоном США.

Холодная война, полагали они, велась только для отвода глаз. Главной геопополитической реальностью была сделка в Ялте о фактическом статус-кво. Это глубокое подозрение росло начиная с 1956 года. Это был год Суэцкого кризиса и событий в Венгрии, в которых ни одна из сверхдержав не вела себя в соответствии с риторикой холодной войны. Это также был год «секретного» доклада Хрущева на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза, доклада, который разрушил сталинистскую риторику и большую часть сталинистской политики, приведя к повсеместной «утрате иллюзий» среди некогда верных сторонников.

Вторая тема касалась движений «старых левых», которых повсюду критиковали за неспособность выполнить свои обещания (второй шаг) после прихода к власти. По сути дела активисты сказали: раз вы не изменили мир, то мы должны пересмотреть стратегию и заменить вас новыми движениями. Для многих образцом стала служить культурная революция в Китае с ее призывом очистить верхние эшелоны партии и правительства от «капиталистических попутчиков».

Третья тема была связана с «забытыми людьми», то есть теми, кто подвергался гнету из-за своей расы, пола, этнической принадлежности, сексуальности, инаковости во всех возможных формах. Движения «старых левых» были насквозь иерархическими движениями, настаивавшими на том, что в любой стране только одно движение могло быть революционным и что это движение должно было отдавать приоритет определенному виду борьбы — классовой борьбе в промышленно развитых странах (Север), национальной борьбе в остальном мире (Юг) .

Логика их позиции была в том, что любая «группа», которая пыталась осуществлять автономную стратегию, подрывала приоритетную борьбу и тем самым в объективном смысле была контрреволюционной. Все эти группы были вынуждены организовываться в рамках иерархических партийных структур и подчиняться спущенным сверху тактическим решениям.

Политические активисты 1968 года настаивали на том, что требования об одинаковом отношении ко всем этим группам больше не могут откладываться до неопределенного будущего времени после того, как будет «выиграна» основная борьба. Это были насущные требования, и гнет, на борьбу с которым они были направлены, был не менее важен, чем то, с чем боролась приоритетная на данный момент группа. В число «забытых людей» входили женщины, меньшинства, определяемые социальным своим статусом (расовые, этнические, религиозные), люди разной сексуальной ориентации и люди, отдававшие приоритет экологическим вопросам или борьбе за мир. Список «забытых людей» бесконечен, с тех пор он еще расширился и стал еще более активистским. В то время ярким примером такого рода группы в Соединенных Штатах были «Черные пантеры».

Мировая революция 1968 года (в действительности она происходила в течение периода 1966–1970 годов)не привела к политической трансформации мировой системы. Фактически в большинстве стран движение было успешно подавлено, и большинство его участников забывали о своем юношеском энтузиазме по прошествии лет. Но это движение оставило долгосрочное наследие. В ходе этого процесса либералы-центристы лишились возможности настаивать на том, что их вариант геокультуры был единственно легитимным. Представители по-настоящему консервативных и по-настоящему радикальных идеологий вернулись к автономному существованию и перешли к осуществлению независимых организационных и политических стратегий.

Последствия этого культурно-политического изменения для функционирования современной мировой системы были огромными. После того как способность капиталистов бесконечно накапливать капитал стала испытывать кризис, политическая стабильность современной мировой системы больше не была гарантирована всеподавляющей силой центристского либерализма, обещавшего лучшее будущее для каждого при условии, что он будет терпеливо подчиняться мудрым действиям людей, имевшим специальные способности для осуществления этого будущего.

Наступивший хаос

Мировая революция 1968 года была огромным политическим успехом. Мировая революция 1968 года была огромным политическим провалом. Казалось, она победоносно распространяется по всему миру, но к середине 1970‑х годов уже ощущалось, что она повсюду пошла на спад. Чего она достигла при помощи этого лесного пожара? На самом деле не так уж и мало. Центристский либерализм, выступавший в качестве господствующей идеологии мировой системы, де-факто единственной легитимной идеологии, оказался развенчан. Теперь он стал всего лишь одной альтернативой из многих. Кроме того, движения «старых левых» перестали рассматривать в качестве катализаторов любого рода фундаментальных перемен. Однако упоение собственными успехами у революционеров 1968 года, освободившихся от подчинения центристскому либерализму, оказалось пустым и краткосрочным.

Правые во всем мире тоже освободились от всяких привязок к центристскому либерализму. Они воспользовались мировой экономической стагнацией и крахом движений «старых левых» (и их правительств), чтобы перейти в контрнаступление, которое мы называем «неолиберальной (в действительности весьма консервативной) глобализацией». Первостепенной задачей было обращение вспять всех выгод, полученных низшими слоями во время А-фазы цикла Кондратьева. Правые во всем мире стремились сократить основные производственные затраты, разрушить государство всеобщего благосостояния во всех его вариантах и затормозить ослабление американской власти над мировой системой. По-видимому, кульминацией наступления мировых правых стал 1989 год. Потеря Советским Союзом контроля над своими восточноевропейскими сателлитами и его собственный распад в 1991 году привели к тому,что правые отпраздновали новую победу.

Наступление правых во всем мире было большим успехом. Наступление правых во всем мире было большим поражением. С началом мировой экономической стагнации в 1970‑х годах (Б-фаза по Кондратьеву) крупные капиталистические производители переносят значительные объемы своей производственной деятельности в новые зоны, которые, как казалось, стали существенно «развиваться». Но сколь бы благотворным ни был этот процесс для средних слоев, чья численность в этих странах значительно возросла, если рассматривать ситуацию на глобальном уровне, успех был не столь впечатляющим и даже сравниться не мог с масштабами накоплений корпоративных производителей за период 1945–1970 годов.

Чтобы поддерживать уровень массированного присвоения мировой прибавочной стоимости, капиталистам пришлось прибегнуть к ее извлечению в финансовом секторе — что стали называть «финансиализацией» мировой системы. Как уже говорилось, такая финансиализация была циклической чертой современной системы на протяжении 500 лет.

Накопление капитала, начиная с 1970‑х годов, осуществлялось благодаря повороту от получения прибыли через производственную эффективность к получению прибыли через финансовые манипуляции, которые правильнее называть спекуляцией. Ключевой механизм спекуляции — поощрение потребления через образование задолженности. (Это, конечно же, происходит на каждой Б-фазе кондратьевского цикла.) В этот раз отличие было в масштабах и изощренности финансовых инструментов, используемых в спекулятивной деятельности. Крупнейшая экспансия на А-фазе в истории капиталистической мировой экономики сменилась крупнейшим спекулятивным ажиотажем.

Нетрудно проследить последующие мишени задолженности, каждая из которых производит пузырь и в конце концов терпит крах. Первым пузырем стал рост цен на нефть в 1973 и 1979 годах, вызванный Организацией стран—экспортеров нефти (ОПЕК). Рост цен спонсировался не радикальными членами организации, а Саудовской Аравией и Ираном (шахским), двумя ближайшими союзниками Соединенных Штатов среди членов ОПЕК. Долгое время были основания полагать, что США поощряли их действия.

В любом случае финансовые последствия роста цен на нефть были очевидны. Много денег поступило в казну стран ОПЕК. Это оказало двойное негативное воздействие на не нефтеэкспортирующие страны Юга и на социалистический блок. Им пришлось больше платить за нефть и нефтепродукты, в которых они нуждались, а их экспортные доходы начали падать из-за рецессии в Северной Америке и Западной Европе. Трудности с балансом платежей у этих стран привели к народным волнениям.

Страны ОПЕК не могли сразу освоить все свои возросшие доходы и часть их разместили в западных банках. Банки отправляли своих эмиссаров в страны Юга и социалистического блока, чтобы предложить займы для облегчения трудностей с балансом платежей, которые почти все из стран с готовностью приняли. Однако эти страны столкнулись с трудностями при погашении займов, что в конечном итоге вызвало так называемый долговой кризис. Сигналом стал дефолт Мексики в 1982 году. Впрочем, по-настоящему все началось с почти произошедшего дефолта Польши в 1980 году. Меры жесткой экономии, которые ввело польское правительство, для того чтобы обеспечить выплаты по долгам, стали триггером для движения «Солидарность».

Следующей группой должников были крупные корпорации, которые, начиная с 1980‑х годов, стали выпускать знаменитые мусорные облигации как средство преодоления проблем с ликвидностью. Это вело к приобретению предприятий группой хищнически настроенных инвесторов, которые делали деньги на том, что лишали предприятия их материальной ценности. 1990‑е стали началом роста личных долгов индивидов, в особенности на Севере, в связи с повсеместным использованием кредитных карточек, а позднее вложениями в жилую недвижимость. В первое десятилетие XXI века наблюдался заметный рост государственного долга в Соединенных Штатах, вызванный сочетанием огромных военных расходов и широкомасштабного сокращения подоходного налога. После краха американского рынка жилья в 2007 году мировая пресса и политики публично заговорили о «кризисе», усилиях по «финансовой помощи» банкам и, в случае США, печати денег. За этим последовало расширение круга государств-должников, ведущее к все более настоятельным требованиям мер жесткой экономии для сокращения государственного долга, что одновременно сокращает действительный спрос.

В первое десятилетие XXI века также наблюдалось географическое смещение присвоения капитала. Подъем «новых стран» (emergent countries), в особенности БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай и Южная Африка), — своего рода медленная перестройка иерархии современной мировой системы, которая регулярно наблюдалась ранее. Однако отсюда следует, что в системе есть место для новых ведущих производственных отраслей, что противоречит повсеместному сокращению прибыли. Скорее подъем БРИК предполагал расширение числа людей, участвующих в распределении мировой прибавочной стоимости. Это в действительности сокращает, а не увеличивает возможности бесконечного накопления капитала и усиливает структурный кризис мировой системы, а не противодействует ему. Более того, меры жесткой экономии, получившие теперь такое широкое распространение, сокращают потребительскую базу для экспорта из стран — участников БРИК.

Наиболее вероятный финансовый результат экономической неразберихи будет заключаться в отказе от американского доллара как мировой резервной валюты, за которым последует не замена его другой валютой, выполняющей ту же функцию, но многовалютный мир, который позволит обменным курсам постоянно колебаться, поощряя дальнейшее замораживание финансирования новой производственной деятельности.

В то же время упадок американской гегемонии стал необратимым из-за обратного эффекта, вызванного военно-политическим фиаско программы неоконов, проводившейся президентом Джорджем В. Бушем в период 2001–2006 годов, с ее односторонним мачизмом. В результате образовалась реальность многополярного мира, в котором есть от восьми до десяти центров власти, достаточно сильных, чтобы относительно автономно договариваться с другими центрами. Однако теперь центров власти слишком много. Как следствие, участились попытки геополитических перетасовок, поскольку каждый из центров стремится получить материальную выгоду. Тем самым колебания рынков и валют усиливаются за счет колебаний властных альянсов.

Базовая реальность — это непредсказуемость не только в средней перспективе, но в значительной мере и на коротком промежутке времени. Социально-психологическим следствием этой краткосрочной непредсказуемости стали замешательство, гнев, пренебрежительное отношение к власть имущим, а более всего — острое чувство страха. Страх толкает к поискам политических альтернатив, которые ранее даже не рассматривались. Медиа называют это популизмом, но это гораздо более сложное явление, чем то, что обозначается этим ходульным термином. Одних страх толкает на многочисленные и иррациональные поиски козла отпущения. У других вызывает готовность пересмотреть глубоко заложенные представления о том, как функционирует современная мировая система. В США это можно рассматривать как различие между движениями «Чайной партии» и «Оккупай Уолл-стрит».

Главной заботой всех государств в мире — от США до Китая, от Франции до России и Бразилии, не говоря уже о более слабых государствах на мировой арене, —стала настоятельная необходимость предотвратить бунт лишившихся работы рабочих, к которым присоединяется средний слой, чьи сбережения и пенсии тают на глазах. Одной из форм реакции стало то, что все государства стали протекционистскими (хотя и энергично это отрицают). Причина такой тяги к протекционизму кроется в том, что правительства любыми способами и любой ценой стремятся получить краткосрочные деньги. Поскольку протекционизма недостаточно, для того чтобы преодолеть безработицу, государства также становятся более репрессивными.

Такое сочетание жесткой экономии, репрессий и поисков краткосрочных денег еще больше ухудшает глобальную ситуацию. Это в свою очередь ведет к еще более сильной блокировке системы. А блокировка системы приводит к расширению амплитуды колебаний и, как следствие, делает еще более ненадежными краткосрочные предсказания, как экономические, так и политические.

Политическая борьба за последующую систему

Вопрос, который теперь стоит перед миром, не в том, как правительства могут реформировать капиталистическую систему, чтобы она смогла восстановить свою способность эффективно заниматься бесконечным накоплением капитала. Способа добиться этого не существует. Так что встает вопрос о том, что придет ей на смену. И этот вопрос актуален и для 1%, и для 99%, говоря языком, появившимся в 2011 году. Конечно, не все согласятся или сформулируют это таким образом. Действительно, большинство людей по-прежнему считает, что система продолжает существовать, используя старые правила, возможно, внеся в них некоторые поправки. В этом нет ошибки. Просто в нынешней ситуации использование старых правил фактически усиливает структурный кризис.

Есть, однако, акторы, вполне осознающие структурный кризис. Они понимают, что, хотя мы не можем поддерживать нынешнюю систему, мы можем внести свой вклад в решение о том, по какой развилке пойдет мир, какого рода новую историческую систему он построит. Признаем мы это или нет, вокруг нас кипит борьба за систему-наследника. Хотя в исследованиях сложности настаивается на том, что исход этой бифуркации непредсказуем по самой своей сути, варианты, из которых мир будет выбирать, вполне определенны, и можно дать их расширенный набросок.

Один вид возможной новой устойчивой системы —тот, который сохраняет основные нынешние черты: иерархию, эксплуатацию и поляризацию. Капитализм далеко не единственная система, которая может иметь эти черты, и новая система может оказаться гораздо хуже капитализма. Логичная альтернатива — это система, которая будет относительно демократичной и относительно эгалитарной. Такой пока еще не было, это только возможность. Конечно, никто из нас не может помыслить ни одну из систем в институционных деталях. Такой замысел будет развиваться, когда новая система начнет свою жизнь.

Я дал этим двум возможностям символические имена. Я называю их «духом Давоса» и «духом Порту-Алегри». Сами имена не важны. Нам требуется проанализировать прежде всего вероятные организационные стратегии каждой из сторон этой борьбы, которые восходят приблизительно к 1970‑м годам и, по всей вероятности, сохранятся приблизительно до 2040 или 2050 года.

Политическая борьба, связанная со структурным кризисом, имеет две основные характеристики. Во-первых, есть фундаментальное изменение ситуации, отклонившейся от «нормального» функционирования исторической системы. В течение «нормальной» жизни существует очень сильная потребность в возвращении в равновесие, что и делает жизнь «нормальной». Но в момент структурного кризиса колебания приобретают широкую амплитуду и становятся постоянными, и система как никогда удаляется от равновесия. Это и есть определение структурного кризиса. Отсюда следует, что сколь бы радикальными ни были «революции», в «нормальные» времена их эффект ограничен. Наоборот, во время структурного кризиса мелкие социальные мобилизации имеют огромный эффект — «эффект бабочки», когда свободная воля побеждает детерминизм.

Вторая политически значимая характеристика структурного кризиса в том, что ни один альтернативный «дух» не может быть организован таким образом, чтобы небольшая группа могла полностью определять его действия. Есть множество игроков, представляющих разные интересы, верящих в разные краткосрочные тактики, и трудно добиться координации между ними. Более того, активисты с каждой из сторон должны тратить энергию на то, чтобы убеждать все более широкие группы потенциальных сторонников в полезности своих действий. Хаотична не только система. Хаотична и борьба за систему-наследника.

То, что мы до сих пор могли улавливать, — это стратегии, рождающиеся на практике. Лагерь сторонников «духа Давоса» переживает глубокий раскол. Одна группа выступает за незамедлительные и жесткие репрессии и инвестировала свои ресурсы в организацию сети вооруженных правоохранителей с целью раздавить оппозицию. Есть, однако, и другая группа, которая чувствует, что репрессии никогда не работают в долгосрочной перспективе. Они выступают за стратегию ди Лампедузы: изменить все, чтобы ничего не менялось. Они говорят о меритократии, «зеленом» капитализме, большей справедливости, большем разнообразии и о руке, протянутой бунтарям, — все ради отсечения системы, основанной на относительной демократии и относительном равенстве.

Лагерь «духа Порту-Алегри» расколот похожим образом.

Есть те, чья тактика на переходном этапе отражает мир, который они хотят построить. Иногда это называют «горизонтализмом». На практике эта группа стремится максимально расширить дебаты и поиск относительного консенсуса среди людей с различной биографией и непосредственными интересами. Это попытки институциализации функциональной децентрализации движения и мира. Данная группа также подчеркивает реальность того, что часто называют «цивилизационным» кризисом, обычно понимая под этим отказ от базовой цели экономического роста и замену этой цели поисками рационального баланса социальных целей, который как раз и должен привести к относительной демократии и относительному равенству.

Против нее выступает группа, настаивающая на том, что в борьбе за политическую власть вертикальная организация того или иного рода — обязательное условие, без которого группа обречена на провал. Эта группа также подчеркивает важность достижения краткосрочного экономического роста в менее «развитых» регионах нынешнего мира для того, чтобы иметь необходимые средства для перераспределения выгод.

Таким образом, складывается картина не просто двусторонней борьбы, но скорее политического поля из четырех групп. И это всех очень сильно путает. Путаница оказывается одновременно интеллектуальной, моральной и политической. И это еще больше усиливает неопределенность исхода.

Наконец, такого рода неопределенность обостряет краткосрочные проблемы существующей системы. Эта неопределенность одновременно и радостная (чувство того, что действие имеет значение), и парализующая (ощущение, что мы не можем двигаться, поскольку краткосрочные последствия столь неопределенны). Это верно как для тех, кто получает выгоду от существующей системы (капиталистов), так и для обширных низших слоев.

Таким образом, резюмируя, можно сказать, что современная мировая система, в которой мы живем, не может продолжаться, потому что она слишком отклонилась от равновесия и больше не позволяет капиталистам бесконечно накапливать прибыль. Равно как и низшие классы больше не верят, что история на их стороне и что их потомки унаследуют мир. Как следствие, мы переживаем структурный кризис, в котором идет борьба за систему-наследника. Хотя исход этой борьбы непредсказуем, мы можем быть уверены, что та или другая сторона победит в грядущие десятилетия и установится основная разумно устойчивая мировая система (или ряд мировых систем). Все, что мы можем предпринять, — это попытаться проанализировать исторические мнения, сделать свой моральный выбор касательно предпочтительного исхода и оценить оптимальную политическую тактику его достижения.

История не занимает ничью сторону. Мы все ошибочно судим о том, как нам следует действовать. Поскольку исход внутренне, а не внешне непредсказуем, наши шансы получить желаемую мировую систему — пятьдесят на пятьдесят. Но пятьдесят на пятьдесят — это много, а отнюдь не мало.

Иммануил Валлерстайн

Источник