Изучением долгой жизни Годвина, хотя и не пренебрегали, но этим делом никогда не занимались люди, вполне понимавшие все значение его книги “Политическая справедливость” и глубоко заинтересованные в том, чтобы изобразить происхождение и влияние этого труда. Кроме того, для многочисленных исследователей Шелли, Годвин был, вполне естественно, противником corpus vile, человеком, в котором они заранее видели все худшее.
В действительности, жизнь Годвина представляет собою трагедию острого и сильного ума, автора бессмертной книги 1793 года, но сгоравшего после ее выхода вплоть до 1836 года на медленном огне непростительной жестокости и низости привилегированного и правящего класса, — “анти-якобинцев,” их последователей и помощников.
Годвин, который не был расположен к роли героического бойца, предпочитающего умереть смертью Самсона, противостоял этим постоянным натискам, насколько был в силах. Они не согнули и не сломали его, но заставили его стушеваться, скрыть свой талант и вести такую жизнь до 80-летнего возраста. Лишь после того, как жизнь Годвина будет полностью изучена, можно будет с точностью уяснить себе степень его слабости, эгоизма и, с другой стороны, постоянства, упрямства и моральной стойкости его характера. Думаю, что все его враги знали, что он никогда не отречется от своих убеждений, никогда не сложит оружия, и за это они ненавидели и боялись его. Однако, я не в состоянии погрузиться в эту проблему путем самостоятельных изысканий.
“Исследование о политической справедливости в ее влиянии на всеобщую добродетель и счастье” (Лондон, 1793) — было издано в двух томах (шт-4°, ХIII, 895 стр.) в феврале 1793 года. Хотя и начатое под влиянием взятия Бастилии в июле 1789 года, это сочинение было закончено в 1792 году, еще до того, как французская революция превратилась сначала в острую борьбу партий, в новое правительство, управлявшее через комитеты, а затем—в смену диктатур и кончила империей Наполеона Бонапарта. Таким образом, Годвин, работая над своей книгой, все еще был под впечатлением, как он сам говорит, почти единодушия, с каким были встречены революции в Америке (1776) и во Франции, в отличие от революции в Англии в 17 веке, которая застала население расколовшимся на сторонников и врагов королевской власти.
Годвин объясняет это тем фактом, что в 18 столетии философия уже успела развить некоторые из великих истин политической науки и что, под влиянием Алджернона Сидней и Локка, Монтескье и Руссо, много сильных умов поняли, каким злом является сила (насилие).
Он сомневался в целесообразности таких методов спора, которые могут применяться обеими спорящими сторонами с одинаковыми шансами успеха, ибо такие методы не могут быть обоснованы, и каждая сторона может насильно навязать свое решение в результате случайности, в зависимости от превратностей войны. В этом смысле Годвин осуждал насилие, как фактор эволюции, и признавал только доказательства, силу разума, — силу, которая неуязвима и которая действует спокойно, постоянно и неодолимо.
Возрождение человечества по Годвину требует постоянного, ежечасного прогресса в деле открытия и распространения истины. Г оды могут пройти прежде, чем истина начнет осуществляться. Но это не означает оправдания квиетизма (успокоенности на достигнутом). Массовая революция может предшествовать спокойному, постоянному прогрессу разума. Великие перемены иногда происходят внезапно, а великие открытия делаются неожиданно и как бы случайно. Революционное положение подобно всеобщему озарению людей, которые вдруг постигают свое действительное положение, и тогда ограничения, которыми они были опутаны до того момента, исчезают, как призрак. При таком кризисе не приходится наносить удар, ибо противники слишком редки и слишком слабы, чтобы помыслить о серьезном сопротивлении всеобщему настроению человечества.
Таковы некоторые ближайшие выводы, сделанные острым мыслителем, имевшим перед собой три великих примера: британскую гражданскую войну, американскую войну за независимость, французскую революцию 1789-1792 г.г. Он был очень хорошо осведомлен, благодаря продолжительному изучению, о всем ходе религиозной, философской, моральной, политической, социальной и всякой борьбы, начиная с 13-го века, и о значительном усилении борьбы в 18-ом веке во Франции, Нидерландах, Англии и Шотландии—в странах, которые были главным предметом его наблюдений. В 1792-93 годах его умственному взору представлялась четвертая революционная возможность — Британская революция, которая на деле не произошла, но которая носилась в воздухе, когда он писал. Во имя этой революции он излагал свои взгляды так подробно. Он понимал опасности, угрожающие всякой революции со стороны ее врагов, как и со стороны ее неблагоразумных друзей, лишь помогающих, по неразумению своему, врагам. Книга Годвина — один сплошной крик, предостерегающий Французскую, возможную Британскую и все другие грядущие революции. Это делает книгу Годвина живою книгою и для всех нас, ибо все мы, более или менее, являемся жертвами ошибок, от которых он столь дружески и красноречиво предостерегает нас.
Годвин в своих писаниях шел в уровень со своим временем. Перед его взорами было большое разнообразие старых режимов и новых систем: гнилая феодальная абсолютная монархия во Франции, конституционная аристократическая монархия в Англии, консервативные республики в Венеции и Швейцарии и крикливая, развивавшаяся рабовладельческая новая республика Соединенных Штатов. Сам Годвин писал в стране, где политическая критика была почти свободна, во времена Джона Уилкеса, Юниуса, Томаса Пэйна, Прайса, Пристлея, Картрайта и столь многих других. Он знакомился с резкой антирелигиозной критикой в столь многих французских и английских изданиях и в нарождавшейся социалистической литературе, возвышавшейся над уровнем утопических картин и реалистически подходившей к жизни. Перед ним уже возникала проблема фабрики, и Роберт Оуэн не был ему незнаком.
Но сошлемся лучше на его собственное свидетельство от 7-го января 1793 г. (предисловие), где он сообщает, что приблизительно в 1781 г. он из чтения политических произведений Джонатана Свифта и историков древнего Рима вынес убеждение, что монархия является самой развращенной формой правления. Приблизительно в то же время, он прочел “Систему природы” Гольбаха (1770) и произведения Руссо и Гельвеция. Он, таким образом, усвоил часть их идей, но не пришел еще к мысли о желательности такого правительства, которое было бы в высочайшей степени простым (косвенный намек на полное исчезновение правительства, т. е. на анархию), — вплоть до Французской Революции (1789), которая побудила его написать книгу. И только в процессе работы над нею он понял все значение мысли о том, что всякое правительство неизбежно противодействует нашему совершенствованию. Мы видим, таким образом, если можно так выразиться, как анархические выводы созревают на наших глазах в творчестве осторожного мыслителя. Из подавляющей массы фактического материала, свидетельствующего о злодеяниях и вредном влиянии правительства, Годвин вынужден был сделать вывод, осуждающий управление человека человеком, в то время, как столь многие другие, имевшие перед собою тот же самый фактический материал, доказывали и до сих пор еще доказывают, что это зло можно как-то исправить путем улучшения сущности управления.
Обыкновенно такие люди желали сами управлять в случае, если бы им удалось стать преемниками старых правителей. Шаг вперед, смело сделанный в этом отношении Годвином, можно сравнить с прогрессом от колдуна, знахаря, претендующего на умение излечивать болезни путем заговора и заклинания или другими обманными приемами, к современному врачу, понимающему, что разложившаяся часть тела должна быть удалена, иначе весь организм будет отравлен. Современная политическая наука, включая марксизм, все еще развивается по линии знахарства; Годвин и Прудон, Бакунин и Реклю, Штирнер и Толстой, провозглашали ту очевидную истину, что общественный организм должен быть освобожден от паразитического развития государства и всех, кто наживается с помощью государства.
Надо запомнить, что Годвин был хорошо осведомлен о критике частной собственности у целого ряда писателей от Платона до аббата де-Мабли, но он знал также и о несовершенствах их искусственных авторитарных систем. Он пришел к выводу, что ценность их критики доказана тем фактом, что она оставила заметные следы, вопреки несовершенству их систем. Он ссылается на Спарту (Ликург), Перу (инки), Парагвай (иезуитские миссии). Он цитирует иногда книгу Роберта Иоллеса “Различные виды человечества, природы и провидения” (1761), — замечательную книгу раннего социалистического периода, а также “Опыт о праве собственности на землю,” которая, может быть, представляет собою книгу Вильяма Огильви из Питтенсира (1782), переизданную в Лондоне в 1891 году под заглавием “Право наследования земли,” если я не ошибаюсь. В сущности, самый полный свободный коммунизм был его высшей целью, как наиболее приличествующий свободному человеку. Однако, не сосредоточившись и не специализировавшись на отрицающей государство революции, он не специализировался и на отрицающей собственность революции. Его целью и методом был самый полный и всеобщий прогресс во всем, убеждающий, ободряющий и увлекающий наименее развитых. Все остальное означало для него лишь гражданскую войну, где военная добыча доставалась бы победителю, закреплялась бы и упрочивалась бы за ним при помощи диктатуры, либо революционной, либо реакционной.
С точки зрения Годвина это не означало ни умеренности, ни капитуляции. Что было перед ним — и что стоит перед нашими глазами сейчас, если мы хорошенько вдумаемся в этот вопрос? Себялюбивые партии, стремящиеся к диктатуре во имя своего преобладания или тотальной власти. Неудовлетворенные массы, ропщущие, но послушные до тех пор, пока чувствуют надзор над собой, готовые все сокрушить, если это можно сделать безопасно, вместе с толпой, или путем вспышек всеобщего негодования. А после этого начинается раскол в комитетах, где верховодят старые организаторы или новые начальники, которых, в конце концов, тоже одурачивают или осиливают новые диктаторы.
Прогрессивные элементы, натолкнувшись на старых и новых властителей, очень скоро оказываются обессиленными, дезорганизованными, попадают в тюрьмы, подобно Годвину, Кондорсе и другим в описываемые времена, а спустя 50 лет – Прудон и Бакунин и, наконец, на наших глазах—Кропоткин и Малатеста. Годвин не полагался на бакунинскую идею разжигания дурных страстей и на кропоткинские надежды на “стихийность” (чему противоречит, как его, так и Бакунина вступление в Альянс). Не была ему свойственна и вера Малатесты в бесконечное ангельское терпение (сопровождаемое прямым революционным действием). Никто из них и, смею думать, никто из нас не верил и не полагался на эти идеи, но считалось практичным или, вернее, ободряющим провозглашать подобные взгляды. Что же касается Годвина, то он, не принадлежа ни к какому движению и ни к какой организации, высказывал свое мнение полностью, как делал это и Штирнер полстолетия спустя. Вот почему их книги так привлекательны для тех, кто желает пить из источника подлинной либертарной мысли.
“Политическая справедливость” Годвина (этот заголовок может быть истолкован, как честность в общественной жизни и ее влияние на нравственность и счастье человечества) была настоящим путеводителем от кровавых диктатур прошлого (и, увы, нашего времени) к жизни человека в свободном обществе. Подобно тому, как богатство, постоянно увеличиваясь, достигло размеров, породивших смертоносный капитализм, — подобно этому и власть, постоянно усиливаясь, становясь властью над людьми и землею, привела к созданию гигантского современного государства, опирающегося на законы и вооруженные силы (армия и полиция) и владеющего землей (национальные и колониальные территории). Это накопление зла должно быть устранено: и первое зло, и второе должны быть уничтожены, ибо если одно из них будет уничтожено, а другое не будет, то сохранившееся зло укрепится. Государственный социализм и социалистическое государство друг друга стоят. Все это Годвин видел и убедительно разъяснял, а целый век марксистских объявлений лишь затемнил в умах людей это понимание, ясное до прозрачности.
Путь к уменьшению этих двух зол, собственности и государства, которые при содействии своего отражения в абстрактной мысли, религии, наложили свои лапы на психику богатых и сильных и на сознание их жертв, бедных и беспомощных, — путь, предложенный Годвиным, подобен постепенному уменьшению ненормальной опухоли, когда не хотят применения более быстрых методов лечения.
Человек не заинтересован в существовании беспредельной государственной мощи и огромного накопления богатств, охранять которые можно лишь с помощью силы. Его область в повседневной жизни является свободная коммуна, автономный округ, а на этом автономном базисе он наладит свои сношения с другими народами повсюду, как это всегда делалось в дружественных социальных отношениях. Это отвечает идеалу всякого истинного анархиста, — я хочу сказать, идеалу анархистов, свободных от сектанства и не имеющих никаких специальных планов и никаких скрытых помышлений о тотальном режиме.
Товары, сырые материалы и продукты могли бы перевозиться из одной части земного шара в другую по соглашению, как и в настоящее время, не нуждаясь в создании бюрократических организмов (синдикального государства) и т. п. для этих общественных сделок, которые процветали уже в доисторические века и лишь впоследствии подорваны были хищнической таможенной политикой государства.
Итак, не только анархизм и не только какая-нибудь форма социализма были показаны миру в замечательной книге Годвина в 1793, — здесь показаны пути, к нему ведущие, каковыми необходимо и логически являлись пути социалистические и анархические, а в качестве препятствий, которые необходимо было устранить, названы были собственность и государство.
“Политическая справедливость” явилась большим интеллектуальным усилием и подлинным продуктом английской и французской гуманистической мысли второй половины 18-го века, английской радикальной политической критики, общей социальной критики периода приблизительно 1790-х годов и годов бурной, почти революционной жизни в Англии, Америке и Франции между 1780 и 1792 г.г., когда французская королевская власть была свергнута, а британские революционные общества готовились к подобному же образу действия в их собственной стране.
Выступление Годвина не было единичным, хотя те, кого я сейчас назову, и не находились с ним в связи. Я имею здесь в виду “Набросок исторической картины прогресса человеческого ума,” последний труд изгнанного жирондиста, знаменитого Кондорсе, который, преследуемый и арестованный, отравился. Он стремился к “фактическому равенству и к всемирному свободному обществу свободных людей,” где тираны и рабы, попы и их глупые или лицемерные орудия будут существовать лишь на страницах истории и на подмостках театра. А молодой Вильгельм фон Гумбольт (брат Александра; умер в 1835 г.) написал весной 1792 года, — также под влиянием впечатлений парижской революции — свою рукопись, “Ideen zu einem Versuch, die Grenzen der Wirksamkeit des Staates zu bestimmen” (“Мысли о попытке определить пределы деятельности государства”), из которой Шиллер напечатал отрывок в своем обзоре (полное издание, Бреслау, 1851 года); “Круг деятельности и обязанности правительства”, Лондон 1854; (два французских перевода сделаны были в шестидесятых годах и т. д.), Вильгельм фон-Гумбольт, подобно Годвину, испытывал желание предостеречь французскую революцию против ее рокового авторитарного пути.
Кондорсе, вероятно, думал так же, но умы почти всех французских революционеров обращены были назад, к авторитарному прошлому — к новому Ликургу, новому Гракху, новому Спартаку, — и неизбежно, логически, это привело к новому Ю. Цезарю, Бонапарту. Годвин, Кендорсе, Вильгельм фон-Гумбольт принадлежали к числу очень немногих, смотревших вперед — от государства к свободному обществу.
Годвин послал свою книгу французскому Национальному Собранию, но этот экземпляр, повидимому, не нашел себе большого спроса, ибо Георг Фостер, германский натуралист и экономист, друг братьев Гумбольт, подобрал его там и сделал из него обширные выписки. Он чрезвычайно заинтересовался книгой (письмо от 23-го июля 1793). Но Фостер умер полгода спустя. Другой немец, в то время еще молодой, Франк Ваадер, позднее ставший мистическим католическим писателем, прочел книгу в Лондоне в 1793 году и пришел в восхищение.
Осталось неизвестным, по чьей инициативе сделан был перевод (Георгом Микелем Вебером), из которого только часть первая, включавшая первый том книги Годвина, была напечатана в Вюрцбурге в 1803 году. Бенжамен Констан позднее сообщил (1817), что было задумано несколько французских переводов, но они остались незаконченными, — из них один начат был им самим. Но этот антиреволюционный французский писатель имел лишь ввиду высмеять предполагаемую умеренность Годвина в его выступлении против защитников революционного террора. Он предполагал, таким образом, сделать неподобающее употребление из книги Годвина; все же очень жаль, что такая книга, всегда бывшая и остающаяся живою книгой в Англии, не была сделана доступной французскому и немецкому читателю, а также и, как это достоверно известно (по крайней мере, до 1905 года) русскому читателю.
Первое английское издание по 3 гинеи за экземпляр ускользнуло от предполагавшегося судебного преследования, именно по причине этой высокой цены, но, по некоторым сведениям, высокая цена не помешала книге получить широкое распространение и остаться образцовой работой. 4000 экземпляров были проданы. Это издание попало в руки многих радикальных рабочих, благодаря их обычаю подписываться на книги коллективно. Привилегированные классы и друзья правительства, сторонники власти, встретили книгу, как удар и как смелый вызов всему их режиму, тогда как вдумчивые люди восхищались ею, как наиболее логическим выводом из философской мысли. Если ранее того времени, под впечатлением революции во Франции, монархия и республика оставались предметами спора, то теперь все формы власти и правительства подверглись осуждению.
То обстоятельство, что ему не удалось убедить человечество в целом или широкие массы в правильности своих целей и методов, не является аргументом против него. Подобно всякому мыслителю или художнику, провозглашающему высокий идеал, он столкнулся с окаменевшим консерватизмом, с враждой имущих, с интеллектуальной и моральной ленью и непроницаемостью рядового человека, с противодействием правящих классов, а также и с предрассудками многих революционеров, которые, при всем своем желании, никогда не поднимаются выше общепринятых авторитарных понятий. Когда какая-нибудь идея привлекает таких людей, то они стараются навязать ее всякому и часто готовы сражаться и умирать за нее. Если они добиваются успеха, то становятся диктаторами; если же терпят неудачу, то они более, чем когда-либо, стремятся завоевать возможно большую власть, больший авторитет, чтобы все-таки, в конце концов, победить. Эти течения были живы во время подъема, отличавшего вторую половину 18-го века, и подобного подъему последних лет и наших дней. Старый режим был (без сомнения — по справедливости) обречен на гибель, в целом и во всех частях его.
Жестокость режима вызывала сильную жажду мести, и у многих это решение было суровым, твердым, непоколебимым. Таким образом и от чувств, и от холодного абстрактного рассуждения исходили те влияния, которые воспитали новых и неподкупных государственных людей типа Робеспьера и Сен-Жюста — безупречные, не запятнанные, бескорыстные представители абстрактного авторитета. По их примеру многие укрепили свои души для страстной или бесстрастной жестокости.
Все они были властниками, умственно жившими в прошлом, диктаторами на деле или в мечтах. А нарождавшийся социализм, социализм Бабефа и Буонарроти, стремился к коммунистической диктатуре тех же самых элементов, которые были наиболее рьяными сторонниками республиканских диктаторов и революционных комитетов или, подобно Буонарроти, большими почитателями Робеспьера. Как раз в то время, когда появилась книга Годвина, на гильотину стали всходить дантонисты на равне с гебертистами, жирондисты наравне с “бешенными.” Анти-якобинским республиканцам всех оттенков пришлось познакомиться с гильотиной. Томас Пэйн едва спасся, а в 1794 году ближайшие сторонники Робеспьера сами были обезглавлены умеренными, которые в последующие годы управляли республикой и обезглавили последних монтаньяров в Пререале (Ромм). Наконец, и сам Бабеф был казнен, после чего последние остатки социалистических сил были уничтожены, а республика стала легкой добычей первого же грабителя, ген.<ерала> Наполеона Бонапарта.
Против всего этого Годвин очень добросовестно предостерегал. Надо верить в его искренность, потому что в Лондоне, среди так называемых английских якобинцев, он встречал людей почти тех же качеств и склонностей и очень хорошо их знал. Они находились еще в периоде широкой агитации и устройства всякого рода секретных связей. Весьма вероятно, что все французские оттенки мнений имелись и здесь, хотя нет сомнения, что нравы английской общественной жизни видоизменяли это подражательное движение.
Они были очень деятельны и полны энтузиазма, но им не хватало такого подавляющего успеха с первых же шагов, каким оказалось взятие Бастилии 14 июля 1789 г. Правительство играло с ними, как кошка с мышкой, и держало их в руках. Оно скрывало свой предательский умысел нанести им сильный удар в тот момент, когда их ассоциации в коалиции созреют и превратятся в заговоры. Тогда правительство раздавило бы их массовыми казнями и ссылками, отменой свободы слова и свободы печати, с тем, чтобы с корнем вырвать это передовое движение и сокрушить друзей демократической свободы и независимой религиозной мысли в духе сочинения Томаса Пэйна “Век разума,” а также сторонников аграрной и социалистической реформы Томаса Спенса, смелых литературных и художественных критиков, вместе с нарождавшимися коалициями тред-юнионистов, друзей Ирландии и, конечно, вместе с Годвином, являвшимся воплощением неверия в мощь государства и во всякую ортодоксию. Всем им пришлось бы пострадать.
Этот гнусный план не удался, так как после большого судебного процесса Томас Гарди был оправдан присяжными заседателями (1794). Правительство не посмело более устраивать эти суды в Лондоне, хотя несколько жертв пали в Шотландии. Годвину, подобно другим, едва удалось спастись, и на деле смелый акт присяжных заседателей не оказался настоящей народной победой: правительство лишь продолжало преследовать свои реакционные цели другими методами. То, чего оно не могло сделать открыто, оно стало делать с помощью скрытых орудий, действуя подобно “Брави” (наемные убийцы Венецианской Республики). Фашистские методы крупного масштаба ведут свое происхождение именно с того времени, от 90-х годов 18-го века, в Лондоне. Огромная волна искусственно раздутого ужаса перед французской революцией также пронеслась по Англии. Журнал “Анти¬якобинец” был наемным выразителем этого патриотического движения против всех друзей свободы. Это движение, разумеется, терроризировало издателей, другие журналы и т. д.
В 1793 году книга Годвина “Политическая справедливость” встречена была с восхищением широкими кругами, теперь же о ней стали шептаться, как об одном из источников всех зол. Несмотря на то, что во втором удешевленном издании (с предисловием от 29 октября 1795 г.) Годвин сделал некоторые изменения, описанное выше положение должно быть принято во внимание в том смысле, что необходимо рассмотреть, было ли или не было более выгодно для него лично не выпускать нового издания вовсе, вместо того, чтобы печатать книгу наперекор всему, но с упомянутыми выше предосторожностями.
В книге “Исследователь, Размышления о воспитании, манерах и литературе. Серия очерков” (Лондон 1797; неавторизованное издание вышло в Дублине в 1797 г., а также в Лондоне в 1823 г.) Годвин все еще рассуждает в своей прежней манере. Он резкими штрихами описывает жестокость общества в романе “Калет Вильямс,” напечатанном в мае 1794 года.
После этого литературные пути были так искусно закрыты для него, что в качестве литератора он вынужден был писать книги самого разнообразного характера и ценности до последних лет своей жизни. Между прочим, он написал очень обоснованное опровержение Мальтуса. Ни одна из этих книг не связана с “Политической справедливостью.” Тем не менее, книга, написанная им в 1793 и 1796 г.г., существовала и представляла собой комплекс идей, которые автор твердо отстаивал в спорах с друзьями и вдохновителями, и эти идеи не были опровергнуты путем критики или клеветы, они не были забыты, никогда не выходили из общения и всегда были доступны.
Идеи, изложенные Годвином в “Политической справедливости,” иногда подвергались обсуждению или предлагались читателю в кратком изложении, напр., Эльцбахером (1900), Реймонд Бург (1906), Еленой Зайцевой (1907), Пьером Ромюз (1907), а также профессором Г. Адлером в его введении, написанном в 1904 году и т. д. Многое, однако, осталось еще не сделанным, и необходимо, мне кажется, новое, непосредственное исследование в свете нашего нынешнего опыта. Имеется также на немецком языке исследование Поля Эльснера (1906), пытающегося установить, чем Шелли обязан “Политической справедливости.” “Калет Вильямс” привлек особенное внимание Рудольфа Рокера, который сделал немецкий перевод этого романа (1931).
Каковы бы ни были качества или недостатки характера Годвина, его имя связано с двумя из преданнейших друзей свободы в Англии — с Мэри Волстонкрафт, автором книги “Права женщины,” которая была его женой до ее смерти от родов, а также с Перси Биши Шелли. Поэт, мечтавший о свободе, черпал вдохновение из “Политической справедливости.” Он укрепился в этих мыслях путем личного интеллектуального общения с Годвином, а затем и женился на дочери Годвина. Эта женитьба, как и все такие связи в жизни поэта, имела свои светлые и свои темные стороны, дни радости и дни огорчений. Годвин был одним из тех, кому пришлось осушить горькую чашу до дна. Здесь достаточно будет указать на оба эти имена. Мэри Волстанкрафт (относительно которой Годвин напечатал в конце 90-х годов обширные воспоминания) и Шелли, свободнейший ум начала 19-го века в Англии: ранняя либертарная мысль в Англии не знала более прекрасного трио, чем эти трое.
Из этого краткого обзора произведений Годвина я опять делаю заключение, что социалистическая литература, первым широко задуманным произведением которой явилась книга Годвина, представлявшая собою продукт социалистической мысли в полном и широком смысле слова, начала развиваться при хороших предзнаменованиях, в качестве цельной и полнокровной концепции.
До этого времени существовали лишь примитивные произведения. В последовавших произведениях было много искажений. Я возражаю против искажений, хотя я вовсе не против специализации. Необозримая обширность предмета, разумеется, требовала значительной специализации и дальнейшей разработки, но это вовсе не значит, что нужно было сокращать, уменьшать и уродовать источники. Первые начатки представляли собою социальную критику утопии, планы и предложения, стихийные бунты, примитивные организации. Искажениями были: отказ от свободы у авторитарных социалистов: отказ от солидарности у Тукера и Уоррена; отказ от революционного действия, опыта и терпимости, с каким мы встречаемся у всех реформистов, диктаторов и тоталистов во все времена.
Тот социальный переворот, который мы предвидим, никогда не будет делом одного класса: если этот огромный переворот вообще произойдет, то он может быть лишь результатом общих соединенных усилий, наиболее сознательной части всего человечества. Препятствия могут быть устранены лишь применением энергии в надлежащем месте, подобно тому, как туннели могут быть пробиты сквозь самые твердые скалы. Но совершенно подобно тому, как отброшенные в сторону камни не образуют, автоматически, обитаемых и удобных домов, так и разрушение само по себе еще не является творческим.
Интеллект, этика и воля необходимы здесь для того, чтобы облечь в подобающую форму каждый результат, большой или малый. Я убежден, что то же самое может быть доказано на основании многих страниц книги Годвина 1792 г., как это и думал Малатеста до конца своей жизни в 1932 г. Но в течение всех этих промежуточных лет, многие и многие искаженные толкования продолжали существовать. Углубленное изучение книги Годвина представляет собою трудный, но зато и приятный и очень интересный путь к более здравым понятиям.
Волна диктатур, поднявшаяся во Франции в 1793 году и лишь спавшая немного в июле 1830 года, но не раньше того, помешала международному распространению “Политической справедливости.” В Англии эта книга оставалась путеводной звездой наиболее либеральных и радикальных мыслителей и была дорога передовым работникам вплоть до 40-х годов, как это показывает появление перепечатки книги в 1842 году. Приблизительно в половине 19-го века книга Мадзини “Обязанности человека” явилась настоящим набегом на эту передовую среду. Она ввела сюда деизм, антисоциализм, национализм, покорность перед добродетельными людьми, как вождями и т. д. Все это подорвало корни британской радикальной свободной мысли и четкого отрицания государства. Все же в Англии второй половины 19-го века существовало недоверие к государству, как социальному фактору, отвержение Маркса и марксизма, предрасположение к свободному, цельному и натуральному социализму, подобному социализму Вильяма Морриса. Это в значительной степени объяснялось длительным влиянием Годвина.
Действительно, в те 10-летия изд.<ания> “Политической справедливости” (4°, 8° и 12°), нередко встречались в книжных лавках. Это показывает, как широко книга Годвина была распространена среди читателей предыдущих поколений.
Лучшие из передовых рабочих, гуляя вдоль книжных рядов, рано или поздно выбирали себе книжку Годвина, издания 1824 года или даже, как это было в одном известном мне случае, издания 1792 года, и гордились тем, что имели эту добрую старую книгу. Если эти времена теперь миновали, то лишь скажу: об этом надо очень пожалеть. Вместе с Годвином, Роберт Оуэн, Вильям Томсон (1824) и Вильям Моррис заложили прочное основание подлинного социализма, и эта работа не пропала даром...
Кстати, американцы могли бы вспомнить о маленькой книжке, перепечатанной в 1836 году в Лондоне и впервые изданной в 1833 году в Питтсбурге (Пенн.<сильвания>) “Рай, которым человек может овладеть без труда, при помощи сил природы и машин.” Книга написана И. А. Этцлером. Второе английское издание вышло в 1842 году; немецкий перевод был напечатан в Ульме, в 1844 году. Книга представляет собой настоящий дифирамб грядущей упрощенной и децентрализованной технике, несущей огромное облегчение и усиление производительности человеческого труда путем повсеместного слияния движущих сил воедино. Этцлер предвидел это задолго до того, как было введено применение элекричества и почти за десять лет до того, как появилась книга Кропоткина “Промышленная деревня.” Для него, как и для древнегреческого поэта, новая машина означала увеличение довольства и счастья, облегчение жизни для всех.
В этом отношении почти все пали жертвами фаталистического и фетишистического преклонения перед машиной, ставшей жестоким экспроприатором труда у людей. Всего этого не было бы, если бы было много вдумчивых и верящих в будущее людей, подобных Годвину и Этцлеру и другим, которые никогда не склоняли головы. Будем верить, что надежда возродится в наших сердцах прежде, чем станет слишком поздно. В этом свете представляется мне теперь Годвин. Я рад, что представился случай еще раз продумать, чем мы все, по моему мнению, обязаны его замечательному труду — подлинному продукту лучших годов 18-го века и истинному светочу интегрального социализма и свободной жизни.
На пороге современной социальной мысли этот светоч все еще горит ярким и ясным огнем.
М. Н.
Дело Труда – Пробуждение
№ 52, октябрь-декабрь 1956
С. 4-11
К 260-летию со дня рожденияУильяма Годвина (3.03.1756 - 3.03.2016)
avtonom.org
Добавить комментарий