В 35-м номере «Автонома» была поднята тема концепции «интегрированного спектакля» Ги Дебора и её частичного совпадения со смежными концепциями «биополитической власти» Фуко и Агамбена, а также «реального господства» и «антропоморфоза» капитала из теорий Маркса и Каматта. Ниже хотелось бы не только доступно развить освещение проблематики поднятой темы в общих чертах, но и, по мере возможности, сделать предварительные выводы.
Чрезвычайное положение
Все три вышеупомянутые концепции неразрывно связаны со становлением и логическим развитием современного демократического государства. Наиболее наглядно эта эволюция представлена в кратком изложении истории «чрезвычайного положения» из одноимённой книги Дж.Агамбена (“Stato di eccezione”, Bollati Boringhieri, Torino: 2003). Т.н. западное общество, даже обладая определённой преемственностью с древнеримской цивилизацией, в то же время пережило моменты скачкообразных системообразующих преобразований не только в Средневековье, но и в период буржуазных революций. Философ обращает внимание в первую очередь на правовой аспект данных преобразований, а именно на синтагму «сила закона», уже присутствовавшую в римском праве, но вышедшую на передний план «лишь в современную эпоху, в контексте французской революции» (ibid, стр.50). Понятие «сила закона» применимо в первую очередь к актам исполнительной власти, издаваемым во время приостановки действующего законодательства или «общественного договора» между сувереном и субъектами, то есть при чрезвычайном положении. Последнее берёт начало в «осадном положении», объявленном национальным Учредительным собранием 8 июля 1791 года в тот момент, когда молодому революционному режиму буржуазной Франции противостояла практически вся монархическая Европа. Наполеон Бонапарт значительно расширил сферу применения «осадного положения» своим декретом от 24 декабря 1811 года, согласно которому император получил возможность объявлять осадное положение вне зависимости от фактического положения дел на местах. Впоследствии, Учредительное собрание вводило осадное положение в Париже, когда местный пролетариат поднял июньское восстание 1848 году в ответ на роспуск Национальных мастерских, армейский призыв и массовую высылку безработных из столицы. Генерал Кавеньяк получил неограниченные диктаторские полномочия на три дня, в ходе которых было убито до пятнадцати тысяч местных рабочих. Во время восстания Парижской Коммуны, которая «положила начало отрицанию государства» , согласно Бакунину, и стала первым в истории опытом диктатуры пролетариата, согласно Энгельсу, осадное положение было введено сроком уже на три года, с 1871-го по 1874-й годы. По свидетельству Бакунина за этот срок Парижская Коммуна была «утоплена в крови палачами монархической и клерикальной реакции» . По разным оценкам число жертв расстрелов достигло тогда в итоге от 17 до 30 тысяч человек. В целом при императоре Наполеоне III чрезвычайное положение вводилось в сорока департаментах Франции и в некоторых из них длилось вплоть до 1876 года (ibid, стр.22). Так, в течение бурного периода становления либерализма и демократии, концепция «осадного положения» была закономерно отделена от исключительных условий военного времени и начала подразумевать полицейские мероприятия, направленные на подавление народных волнений, выступлений пролетариата и прочих внутренних беспорядков. Слияние обеих концепций породило современный канон «чрезвычайного положения» (ibid, стр.14). Шарль де Голль был инициатором закрепления норм о введении чрезвычайного положения в 16-й статье конституции Пятой республики. Он воспользовался данной статьёй во время путча крайне правых генералов в апреле 1961-го, предоставив себе неограниченные диктаторские полномочия сроком на два дня, почти как в случае с Кавеньяком. Этого срока хватило для массовой мобилизации лояльных президенту подразделений вооружённых сил во Франции и Германии, в числе прочего занявших Париж, и добровольной сдачи лидеров путча в руки правосудия. Известно, что во время майских событий 1968 года, де Голль решил не вводить чрезвычайное положение. Вместо этого, в разгар Красного мая, он временно тайком отбыл на военную базу в Германии, затем неожиданно вернулся и организовал неудачный процесс реформ через роспуск Национального собрания, досрочные парламентские выборы и, наконец, конституционный референдум, проиграв который он подал в отставку. В результате, одним из практических итогов движения мая-июня 1968 года стала смена основателя Пятой республики на его преемника и конкурента Помпиду. Кстати, в данном контексте Агамбен пару раз использует в своей книге любопытный термин «защищённая демократия». Чрезвычайное положение не было закреплено в конституции ФРГ при основании этого государства, ввиду весьма печальных исторических предпосылок (объявленное после поджога Рейхстага чрезвычайное положение действовало на протяжении всех 12 лет III Рейха). Тем не менее, как раз в конце июня 1968-го, правящая коалиция социал-демократов и ХДС/ХСС проголосовала за принятие закона о возможности введения «чрезвычайного положения в связи с внутренней угрозой» (innerer Notstand). «С бессознательной иронией, - пишет автор, - впервые в истории института введения чрезвычайного положения, оно было предназначено уже не просто для поддержания общественной безопасности и правопорядка, а для охраны «либерально-демократического строя». Защищённая демократия с тех пор стала правилом» (ibid, стр.26).
Согласно Агамбену, одной из основных характеристик чрезвычайного положения является стирание различий между исполнительной и законодательной ветвями власти, порождающее пресловутую «силу закона», действующую вне зависимости от нормативно-правовой базы. Именно на «силу закона» постоянно ссылался А.Эйхман, бывший начальник отдела гестапо IV-B-4, непосредственно отвечавший за «окончательное решение еврейского вопроса», во время судебного процесса над ним в Иерусалиме – «слова фюрера обладают силой закона» (ibid, стр.51). В этой связи Агамбен проводит непосредственную параллель между «юридическим положением евреев в нацистских лагерях» и статусом лиц «заподозренных в деятельности, представляющей опасность для национальной безопасности США», согласно формулировкам из Патриотического Акта от 26 октября 2001 года, изданного американским Сенатом, и президентского указа Джорджа Буша-младшего от 13 ноября 2001. Последний в особенности, по мнению автора, обладает «непосредственно биополитическим значением», так как легализует неограниченную власть американских «военных комиссий» над биологической жизнью «не-граждан» США, в первую очередь, через их «задержание на неопределённые сроки» (ibid, стр.12). В связи с этим, философ отмечает, что «в соответствии с нынешней тенденцией, введение чрезвычайного положения во всевозрастающей мере сменяется беспрецедентным распространением парадигмы обеспечения безопасности, как рутинной практики правительств» (ibid, стр.24).
Гражданская война
Наиболее долговечным в современной истории режим чрезвычайного положения был в Сирии. Официально он действовал в течение 48 лет, почти полвека, с момента прихода к власти партии «Баас» в 1963-м и вплоть до 2011-го. Парадоксальным образом чрезвычайное положение было отменено президентом Баширом Асадом в апреле 2011-го года, то есть спустя месяц после начала длительной гражданской войны в этой стране. С одной стороны, вполне обоснованно можно предположить, что чрезвычайное положение неким образом блокировало дремавшую в сирийском обществе гражданскую войну, с другой, отмена чрезвычайного положения была направлена на сдерживание уже вспыхнувшей гражданской войны, но этого не произошло. Башар Асад, отменив режим чрезвычайного положения в 2011-м, почему-то считал, что тем самым устранил основной повод для массовых гражданских протестов. Что же здесь было раньше, и действительно ли одно необходимо предшествует другому? С точностью до наоборот всё произошло на Украине, где бывший президент Украины Янукович впервые обсудил возможность введения чрезвычайного положения с главами Совета национальной безопасности и обороны, МВД и Киевской городской государственной администрации в своей резиденции «Межигорье» 1-го декабря 2013-го, то есть спустя ровно 10 дней после начала массовых гражданских протестов на Майдане Незалежности. Согласно украинскому законодательству, чрезвычайное положение не может быть введено президентом единолично – по действующей процедуре оно должно быть одобрено большинством на заседании СНБО и только после этого оно может быть утверждено президентом в виде подписанного им указа, который в свою очередь подлежит утверждению Верховной Рады в течение двух дней. Срок чрезвычайного положения, в случае его утверждения Верховной Радой, ограничен 30-ю сутками по Украине и 60-ю по отдельным регионам, с возможностью продления президентом до 60 и 90 суток соответственно. Решение о возможности введения чрезвычайного положения было отрицательным как в декабре 2013-го, так и в январе 2014-го, после кровавой развязки на Майдане. Вместо этого, в апреле 2014-го врио президента Турчиновым была de facto объявлена гражданская война. Эти два факта, относящиеся к событиям в Сирии и на Украине, возможно, проливают свет на нерасторжимую связь между законодательством о чрезвычайном положении и гражданской войной, чей потенциал подспудно присутствует в недрах любой представительной демократии, вне зависимости от сути формальных разногласий между сторонниками правительства и оппозицией, наличествующей в таких странах. Очевидно, что формирование Национальной гвардии в России произошло в результате тщательного анализа усвоенного опыта событий на Украине и в Сирии. Таким образом, у нас на глазах осуществляется трансформация и переход «суверенной» демократии в разряд «защищённых», вслед за западными странами развитого мира.
Гражданской войне, в первую очередь, посвящена книга «Стазис» (“Stasis”, Bollati Boringhieri, Torino: 2015), последнее по времени произведение Агамбена из цикла Homo Sacer, которое, однако, по авторской нумерации является непосредственным продолжением цитированного выше «Чрезвычайного положения». Итальянский философ, противопоставляя «семью» (частную жизнь) «городу» (общественной жизни), следующим образом формулирует биополитический смысл гражданской войны: она «функционирует в манере, схожей с чрезвычайным положением. Как и при чрезвычайном положении, естественная жизнь включается в юридический и политический порядок через её же исключение» (ibid, стр.24). Гражданская война служит политизации частного – «это зона стирания различий между аполитичным пространством семьи и политическим пространством города». Иными словами, гражданская война – это инструмент, в качестве крайней меры служащий одновременно мобилизации аполитичных граждан («семья») и деполитизации актива («город»). Наглядным примером описанного Агамбеном процесса может служить стремительное изменение мировоззрения множества активистов в СНГ, называвших себя «анархистами» или «интернационалистами» до начала войны на Украине (и вполне возможно искренне считавших себя таковыми). Речь здесь может идти не только и не столько об эффективности государственной пропаганды, сколько о воздействии инфернального механизма самой гражданской войны на человеческую психику. Поясняя свою гипотезу о параллельном процессе политизации-деполитизации, Агамбен упоминает, что согласно свидетельствам Аристотеля и Цицерона, законодательство Солона в древних Афинах предполагало лишение всех гражданских прав (атимия) человека, не принявшего участия в гражданской войне, ни на одной из сторон. Фактически, атимия была равнозначна изгнанию такого человека из полиса. Отсюда вывод: гражданская война, согласно автору, является «неотъемлемой частью политической системы Запада» (ibid, стр.27). Не обходит Агамбен вниманием и новый аспект гражданской войны – её всё чаще пытаются представить в виде всевозможных «антитеррористических операций», переживающих с начала нынешнего столетия настоящий расцвет: «Если верен диагноз, вынесенный современной политике Фуко, определившим её как биополитику… то терроризм – это форма, принимаемая гражданской войной, когда в политической игре поставлена на кон сама жизнь, как таковая… Не случайно «террор» совпал по времени с тем моментом, когда жизнь, как таковая – нация, в значении рождения – начала становиться основополагающим принципом суверенитета» (ibid, стр.31-32). По мнению итальянского философа, ещё с девяностых, то есть со времени первой войны в Персидском заливе, внимание исследователей было приковано не столько к теории гражданской войны, сколько к «доктрине менеджмента, то есть управления внутренними конфликтами, манипулирования ими и их интернационализации» (ibid, стр.10). Опять же неслучайно, автор здесь же упоминает и о замечании Ханны Арендт, сравнивавшей в своё время II мировую с «гражданской войной, разгоревшейся на всей поверхности планеты» (Х.Арендт, «О революции», Викинг Пресс, Нью-Йорк:1963, стр. 10).
Конец государства
По мысли Томаса Гоббса, основоположника теории современного государства, первостепенной задачей последнего было как раз положить конец гражданской войне, или «войне всех против всех» – Bellum omnium contra omnis. Главный труд Гоббса, «Левиафан», был написан непосредственно после окончания буржуазной революции и последовавшей за ней ожесточённой гражданской войны в Англии. В этом сочинении, ещё за сто лет до Руссо, была впервые сформулирована идея общественного договора, как основы для формирования государства. Агамбен объясняет различие, которое проводили Фуко и Гоббс между понятиями «население» и «народ». Для Фуко это различие было основополагающим, находилось «в начале современной биополитики» (“Stasis”, Bollati Boringhieri, Torino: 2015, стр.60). Для Гоббса «население» становилось «народом» только в государстве. Население без государства – это plebs, множество, либо okhlos, толпа. В исторической перспективе государству предшествует «разъединённое множество» (disunited multitude). В момент формирования государства разъединённое множество становится народом, но только в лице суверена, субъектом которого оно добровольно становится. После этого население претерпевает очередную метаморфозу и становится «распущенным множеством» (dissolved multitude), передавая все жизненные функции общества и властные полномочия органам государства. Таким образом, в демократии народ, demos – это парламент, правительство и президент, всё остальнoе население – это лишь распущенное множество, dissoluta multitudo, или plebs. При этом, между «разъединённым» и «распущенным» множеством может быть – на данном этапе – либо государство, либо гражданская война всех против всех, «естественное состояние» человека.
Во второй части «Стазиса» автор толкует эзотерический смысл первого издания «Левиафана», причём как текста, так и иллюстраций. Он обращает внимание на изображение суверена на обложке в виде гиганта, состоящего из множества человеческих тел, представляющих его субъектов. Любопытно, что существовала рукописная копия, подготовленная Гоббсом лично для английского короля Карла II, чья обложка слегка отличалась – на ней Левиафан состоит не из крохотных людей с лицами обращёнными вверх, к голове суверена, а из множества человеческих голов, смотрящих прямо на читателя. Второй аномалией, на которую обращает внимание Агамбен, является тот факт, что город, вне стен которого находится возвышающийся над ним Левиафан, совершенно пуст.
В трактовке Агамбена это изображение символизирует как раз ключевой момент формирования государства – «население» оставляет свою общественную жизнь, свой «город», чтобы стать «народом» в теле Левиафана. Наконец, присутствие перед воротами собора вооружённой охраны, включающей двух медиков в характерных для того времени противочумных масках обладает, по мнению итальянского философа, непосредственно биополитическим значением – множество без государства уподоблено чумной массе, которая «может быть представлена только через охрану, надзирающую за её послушанием и медиков, которые её лечат», то есть ведают вопросами здравоохранения (ibid, стр. 56).
Но самым интригующим для Агамбена является тот факт, что современные исследователи теории государства полностью игнорируют III часть «Левиафана», озаглавленную «О христианском государстве», либо воспринимают её чисто в метафорическом смысле. Доходит до того, что в некоторых изданиях III часть просто вырезают! Между тем, учитывая теологические воззрения Гоббса, его выводы о грядущем Царстве Божьем являются неотъемлемой частью «Левиафана», и их следует понимать буквально. Именно теологической перспективой объясняется загадочное название данного трактата. Государство для Гоббса – это Левиафан, а Левиафан – это Антихрист, зверь из Апокалипсиса. Итальянский философ ссылается на Второе послание к фессалоникийцам апостола Павла из Нового Завета. В данном послании Мессии противостоят два персонажа – человек беззакония, «сын погибели», и катехон, «удерживающий теперь». В прочтении Агамбена первый символизирует гражданскую войну, второй – государство. Поэтому для Гоббса, пока существует государство, т.е. вплоть «до второго пришествия Христа, не может быть Царства Божьего на земле». При этом, Агамбен замечает, что идея о политической реализации Царства Божьего на земле вполне могла быть отчасти заимствована Гоббсом у утопического социалиста Томмазо Кампанеллы, с чьим трудом «Монархия Мессии» он скорее всего был знаком.
Книга «Стазис» Джорджио Агамбена сразу же после своего издания (она была распродана и переиздана в течение одного месяца!) заслужила восторженные отзывы в газете «Avvenire», главном печатном органе итальянской католической общественности. Но что-то подсказывает нам, что она была бы не менее благосклонно принята и в среде революционных мыслителей прошлого, чьи эсхатологические чаяния известны, от Уильяма Морриса до Вальтера Беньямина.
Фуко и Агамбен в своём «биополитическом» дискурсе акцентируют внимание на аспекте доминирования правящих классов над «голой жизнью» мирового народонаселения. В этом мы видим основное сходство с теорией «интегрированного спектакля» Дебора и «реального господства капитала» Маркса-Каматта – современный капитализм стремится поработить человека на круглосуточной основе, а не только на время восьмичасового отрезка рабочего дня, как на этапе «формального господства». Через технологии вроде «интегрированного спектакля» и «биополитической власти» капитал стремится если не к физической вечности, то, по крайней мере, к бесконечному продлению цикла своего обращения, хотя уже сегодня не только признаки износа, но и многие другие симптомы говорят о том, что это достаточно безнадёжное предприятие. Вот почему в наше время так важна инверсия, движение человечества в противоположном направлении, в первую очередь через освобождение от репрессивного мышления, через радикальные изменения в психологии как взрослых, так и наших детей. В следующий раз мы рассмотрим концепции «реального господства», «антропоморфоза» и «потенциальной смерти» капитала.
A.S.
Материал был подготовлен для журнала "Автоном". Редколлегия журнала будет благодарна поддержке с вашей стороны:
Добавить комментарий